В основе этого требования лежит ряд предположений. Из них главным является предположение о том, что человек – любой человек – действует исходя из того, что представляется ему истинным, и потому можно реконструировать на основе изучения и систематизации его постулатов, что именно представляется ему истинным. Нет, однако, ничего более ошибочного, чем подобное представление. Человек поступает так или иначе просто потому, что он поступает так, а не иначе. В подавляющем большинстве случаев он не основывает своих поступков на истине как на критерии для их совершения или несовершения. На это можно возразить, что человек руководствуется «подсознательными» или «бессознательными» побуждениями, которые можно свести в некоторую модель, как то делают сейчас этнографы и антропологи структуралистского, фрейдистского, марксистского и прочих аналогичных направлений. Но что означает на деле это «бессознательное»? В виде «скрытой модели мира» подобные теоретики приводят обычно объяснение, на основании которого они сами, то есть сами теоретики, могли бы вполне сознательно поступить так, как поступали (или поступают) люди той культуры, которая служит в каждом данном случае предметом изучения. Однако кого подобное объяснение может всерьез заинтересовать? Ведь сами теоретики остаются теоретиками. Видимо, есть какие-то другие доводы, которые перевешивают их «модель мира». Люди же исследуемой культуры здесь, очевидно, просто ни при чем. В противном случае их «подсознание» и «бессознательная картина мира» представляли бы собой весьма забавное зрелище, если принять во внимание быстроту, с которой сменяются теории, призванные эту картину мира реконструировать. И подобные изменения не имеют ничего общего с процессом накопления знаний. Изменения происходят потому, что с годами причины для поступков и мнений, казавшиеся ранее убедительными, перестают убеждать, так что приходится искать новые, и бедным людям, являющимся «предметом изучения», соответственно приходится то и дело менять за гробом свое подсознание.
Презумпция истины распространяется и на тех людей иных культур, которые стремились основать свое поведение на истине – ученых, мыслителей, художников и т. д. Но здесь исследователь стоит у развилки: либо он с позиций Просвещения рассматривает этих людей как обманщиков, скрывавших истину, хотя и знавших ее, либо он подвергает их взгляды новой трактовке. А именно: вместо того чтобы быть «описанием мира», эти взгляды становятся описанием самих их носителей. Они сохраняют статус истинных, но денотат их меняется. Эта перемена становится еще более радикальной, если далее эти взгляды начинают рассматриваться на одном уровне с действиями и мнениями прочих людей описываемой культуры. В таком случае также и интеллектуальная элита получает свое «подсознание» и свою «скрытую истину мира», которые она оказывается вынужденной разделять с профанами, принадлежавшими к той же культуре в ту же эпоху. Поистине печальный удел.
Откуда, однако, взялось это стремление обнаружить некую всеобщую, всеми разделяемую истину о мире? В европейской традиции возникновение этого стремления связано с именем Сократа.
IV
Сократ выступил как абсолютный профан, как носитель абсолютного незнания. Благодаря чему же это незнание обернулось высшей мудростью? Благодаря тому, что всякое знание, чтобы предстать осмысленным, должно быть сформулировано и понято. Но для того чтобы быть сформулированным, оно должно воспользоваться языком и тем, что на нем можно сказать. А следовательно, никакое знание не может сказать более, чем позволяет сказать язык, на котором оно формулируется. А следовательно, тот, кто слушает голос знания и понимает его, уже знает все истинное заранее, ибо ему изначально открыты возможности языка (если бы они не были ему открыты, то он бы ничего и не понял в том, что говорится). А следовательно, полнота знания изначально присутствует в душе всякого частного суждения. И только благодаря этому присутствию полноты знания всякое частное суждение может быть понято. Дело философа – отрешиться от всякого частного мнения и достичь изначальной полноты знания. Это не означает, разумеется, что все такие частные мнения неверны. Это означает только, что критерий оценки того, верны они или нет, сам по себе пребывает в сфере, где всякое мнение отсутствует, то есть в сфере абсолютно профанного, в сфере чистого незнания.
Но как можно выявить совокупность могущего быть сказанным? Только через произнесение его. Сократ планирует беседу таким образом, чтобы все – поистине все – оказалось сказанным. Ибо если мнения становятся понятными только благодаря своей принадлежности к возможностям языка, то сам язык выявляется только как субстрат всех мнений, взятых в их единстве. В этом смысле всякая новая мысль или новая поэтическая метафора лишь выявляет то древнее, что до их произнесения было скрыто. Сократ мыслит древность как цель, оживающую в будущем, и будущее как восстановление древнего благочестия и порядка.
Однако если Сократ планирует беседу, то что гарантирует ее аутентичность? Ведь сама актуализация мнений может оказаться произвольной и, следовательно, реконструкция языка – ошибочной. Пределы языка определяют пределы понимаемого, но для того, чтобы понять слово, лингвистика изучает способы его употребления в тех или иных обстоятельствах, реконструируя эти обстоятельства силой воображения. Кто гарантирует, что воображение Сократа не исказит картины? Воображение Сократа – это его «даймон». «Даймон» говорит голосом молчания, слышимым одному Сократу. Но что гарантирует Сократу истинность слышимого им от «даймона»? Принадлежность самого Сократа к сообществу афинских граждан – и только она. Эта принадлежность означает, что внутренний голос Сократа – его воображение – совпадает в своих возможностях и пределах с пределами и возможностями языка, который Сократ имеет целью выявить. Постольку поскольку Сократ неразделен с Афинами, его внутреннее остается тождественным его внешнему. Внутреннее Сократа говорит голосом молчания, слышимым ему самому, поскольку все сказанное вслух будет лишь частным мнением, но не самой истиной – не самим языком. Сам язык же выявляет себя в чистой и немой работе воображения, которое, планово провоцируя речевую способность на самообнаружение, тем самым делает язык действительным не только «в себе», но и «для себя».
Молчание Сократа есть его добродетель. Сократ не заинтересован ни в чем, кроме как в своей принадлежности к целому языка, в тождестве своего внутреннего и внешнего. Добродетель Сократа окончательно обнаруживает себя в незаинтересованности в своем земном существовании. История жизни Сократа является наглядной – и единственной – гарантией истинности предпринятой им реконструкции Логоса. Она целиком определяется его принадлежностью и незаинтересованностью.
Сократовская позиция дает основание одновременно и для тотальной подозрительности Просвещения, и для тотальной доверчивости романтизма. Поскольку незнание и молчание Сократа тождественны его добродетели и незаинтересованности, всякая речь и всякое учение могут рассматриваться на фоне сократовской добродетели как манифестация корысти и испорченности. Всякая речь диктуется корыстью: не доверяй словам, ищи, кому они выгодны, – такова максима просветительской критики. С другой стороны, поскольку, как уже говорилось, истина выступает у Сократа как единство частных заблуждений, а незаинтересованность – как равнодействующая частных корыстей (идея, в дальнейшем развитая Руссо), то исследователь культуры, желающий быть сократичным, призывается к максимальной терпимости, а его слух – к максимальной предоставленности для любой речи.
Сократовская лояльность своим Афинам со временем сделалась старомодной. В эллинской перспективе Христос был понят как универсальный Сократ. В качестве идеального человека Христос символизировал все человечество, в качестве Сына Божьего Христос воплотил универсальный Логос. Кенозис Христа, Его нисхождение в абсолютно профаническое – в конечном счете в смерть – сделало Его трансцендентным любой мудрости мира сего. Христианская философия в лице Декарта заявила, что не нуждается в «даймоне»: сам Бог гарантировал ей достоверность очевидного. Христианский философ и христианский историк не знают временных и пространственных границ для своих реконструкций – они у себя дома везде и нигде. В секуляризированной Европе место Христа занял «разум» и «человеческая природа». А затем, в эпоху неоязычества, продолжающуюся до наших дней, Его место заняли воля, желание и иные «материальные» субстраты речи.
Европейская традиция объективности, предполагающая сочетание профанного взгляда извне с глубинной причастностью к «универсальному», берет свое начало от Сократа. Мы установили, однако, что она не может быть вполне самой собой, все время колеблясь между романтизмом и здравым смыслом. В чем источник этого колебания?
V
Ответ на этот вопрос совпадает с ответом на вопрос: каково историческое место самого сократического мышления? Сократ занял позицию абсолютного незнания. Это ясно. Но Платона едва ли можно счесть профаном. Будучи высказанным и зафиксированным, сократовское мышление приобрело характер специфического учения и, следовательно, стало в один ряд с теми частными мнениями, над которыми Сократ возвысился в своем незнании. Но даже если отделить Сократа от его учения, сама его жизнь явится в достаточной степени документом своей эпохи. Конечно, Сократ без учения, Сократ, мышление которого представляет собой знак «х», может претендовать на универсальное значение. Каждый может представить себя Сократом, заполнив пустующий «х» собственным мышлением, сократовское незнание – собственным незнанием, современные Сократу учения – учениями своего времени. Однако такая способность к подмене и идентификации есть свойство любого литературного героя, то есть Сократа, равно как и Дон Кихота, Раскольникова или Красной Шапочки. Все они открыты для читательской идентификации. Но для того, чтобы ее осуществить, читателю следует поверить, что мир устроен так, как он описан в данном литературном произведении, что соотношение между реальностью и обманом, между внутренним и внешним, между надеждой и ее осуществлением именно таково, как это представлено. Но знание такого рода есть уже мифологическое знание, достигаемое не мышлением, а последовательностью мифологических отождествлений. Для того чтобы исследователь ощутил себя Сократом, полным сознания своей объективности, он должен заведомо принять мир таким, каким его рисует жизнеописание Сократа, и естественно, что все его мышление оказывается всецело предопределено предлагаемой этим жизнеописанием мифологической картиной сущего и своего места в нем. И вне зависимости от того, к каким конкретно выводам он придет в своем конкретном исследовании, сама по себе его речь в общей системе мирских речей, предписанной ему изначально, заставит его прийти к тому же, с чего он и начал.