VIII
Метод есть миф, поскольку метод опирается на воображение, которое вносит того, кто руководствуется методом, вглубь мифа и помещает его там. Метод обеспечивает правильное и точное слово и правильное и точное действие. То есть такое слово и такое действие, которые являются «объективными», или, иначе говоря, соответствуют вещам, как они есть сами по себе. Но, следовательно, метод не может быть сам по себе «правильно обоснован»: он не может обосновать сам себя. Формулировка метода предполагает некоторый акт воображения, которому открывается действующий, его действие и мир, относительно которого осуществляется действие. Лишь опираясь на такой акт воображения, можно сказать, правильно ли действует действующий или нет, и впервые сформулировать критерии для такой оценки.
Но внесение самого себя в мир в качестве субъекта истинного метода не есть акт познания – это мифотворческий акт. Метод есть миф, поскольку описание метода тождественно созданию мифа, внутри которого распределяются роли, с которыми отождествляет себя слушатель и читатель. Миф о Сократе определял на протяжении веков и продолжает во многом определять сейчас роль «объективного» исследователя в сфере гуманитарных наук. Лишь постольку это было так, гуманитарные науки сохраняли свою непрерывность и единство метода.
Но может возникнуть вопрос: как может говорящий внести сам себя в глубь мифа? Как возможно творение мифа? И если метод – это миф, то как возможен истинный метод?
Истинный метод возможен только как истинный миф. Истинный же миф возможен именно благодаря тому, что исследователь соотносит себя с традицией как с чем-то, что, во-первых, помещено в мир, а во-вторых, составляет основу для его собственной речи. Речь, которая преодолевает дистанцию между исследователем и его традицией, и есть мифотворческая речь. Она – эта речь – устраняет все то, что в пространственно-временном отношении ограничивает традицию и делает ее чуждой субъекту метода как реально живущему человеку. И она же помещает субъекта метода в пространство-время реального мира. Такой речью была речь Платона-мифотворца. Место Сократа – это абсолютное ничто незнания. Но где место Платона? Платон говорит обо всем, что следует знать, для того чтобы обладать незнанием Сократа. И этого знания оказывается немало. Платон – ни в коей мере не философ: философствует Сократ. Платон пишет миф, в котором Логос заменяет Олимп и в котором благодаря этому Сократ может быть самим собой.
Современный философ и современный исследователь все более очевидно стремятся преодолеть разрыв на Сократа и Платона. Рассуждение о методе – это речь, которая описывает самое себя и свое собственное место в мире, то есть мифотворческая речь. И именно такая речь становится сейчас речью ученого, художника и философа. Отсюда видна логичность как идентификации с существующим мифом, закрепленным в традиции, так и проектов создания «новой науки» на новых методологических основаниях. Каждый человек слова постольку, поскольку он занимает в мире место, отличное от места, занимаемого другими людьми, в частности его предшественниками, творит свой собственный миф. Этот миф обосновывает его созерцание вещей в качестве точного и объективного. Истинность творимого таким образом мифа заключена и выявляется в речи, в которой этот миф разворачивается. А речь, в свою очередь, признается истинной в той мере, в которой ее собственное место в мире, описываемое ею, а также место, которое она отводит говорящему и слушателям, оказывается вне исторически скомпрометированного пространства. Критерий чисто негативный, но только он открывает возможность для позитивного творчества. Именно этим уходом к самому себе из мест, обжитых другими, историк ведет историю в новое путешествие, то есть творит ее в качестве истории.
О философии (философ и его публика)
Борис Гройс
Я буду говорить здесь о философии в ее целом. Я постараюсь представить философию как единый феномен. Этот феномен проявил себя в исторический период, начинающийся с Сократа и заканчивающийся германо-англосаксонской традицией – Расселом и Витгенштейном, а в его германо-континентальной традиции – Хайдеггером и Мерло-Понти. И на всем пути развития философии от Сократа до недавнего времени ощущалось некоторое единство того, чем занимается философ. То есть всегда присутствовало некое единое представление о том, что, собственно говоря, философ делает, в чем состоит его профессиональная задача. Поэтому очень часто можно было услышать от самых уважаемых представителей этого ремесла, что любой философ, в сущности, делает одно и то же, что все философы говорят одно и то же, что философия тождественна самой себе, ибо основной вопрос философии: «Что такое философия?», и на этот вопрос есть всегда лишь один ответ. Это, конечно, не совсем так, но, во всяком случае, философия воспринималась всегда самими философами как какое-то вполне определенное занятие. Тем не менее профессионального описания того, что профессионально делает философ, до сих пор не было дано – и по очень простой причине. Дело в том, что философия, будучи неким профессиональным занятием, сопротивлялась мысли о том, что она является таковым. Даже художник и даже писатель воспринимают то, что они делают, в каком-то смысле как ремесло. Но философия развивалась под знаком стремления к тотальному обоснованию любого знания, к описанию всего мира, к охвату сущего в целом. Понятно, что при такой ориентации философу трудно отрефлектировать собственную профессиональную деятельность в качестве профессиональной. Философ как бы сливается своей мыслью со всем сущим и тем самым не может быть выделен внутри него. Вопрос в единстве и самоотверженности самой философии отождествляется с вопросом о единстве мира. Сократ, как известно, сравнивал философа с сапожником и с пирожником. Есть подобные сравнения и у других философов, но это, скорее, реверансы в сторону аудитории. В конечном счете всегда выясняется, что философ – существо всеобъемлющее. Что его мысль всеобъемлюща и потому непрофессиональна. Но я хотел бы сейчас попытаться все-таки описать философа и его положение в мире, которое внутренне предполагается европейской традицией, и затем показать, что в этой традиции есть внутренние противоречия, и, может быть, показать, как из этих противоречий выйти.
Первым демаршем философии, осуществленным ею в лице Сократа, было ее выступление против софистики, против софистов и их софизмов. Что такое софизм? Ответ на этот вопрос связан с предварительным ответом на основной вопрос: чем, собственно говоря, занимается философ? Считается, что философ дает философское обоснование. Все привыкли к этому: обоснование поведения, обоснование науки, обоснование того и сего и т. п.; тем не менее необходимость в таком обосновании неочевидна. Например, я задаю вопрос: идет ли на улице дождь? Возможен какой-то спор по этому поводу. Кто-то выглянет в окно, кто-то, может быть, измерит влажность воздуха, и в конце концов окажется, что этого достаточно, что ответ есть. То есть достаточно произвести какие-то довольно простые операции для того, чтобы убедиться в том, как дело обстоит на самом деле. Возникает вопрос: какое тут еще нужно специальное обоснование?
Однако представьте себе, что придет софист, который на вопрос, идет ли дождь, ответит, что нет, не идет, поскольку ничто идущее нельзя узреть. Как сказал бы Парменид: движение невозможно. Поскольку вы видите дождь, то он уже не идет, а стоит. Это и есть софизм. Потому что здесь происходит некоторое изменение смысла: от вопроса о том, идет ли дождь, который ставится в одном смысле, мы незаметно для себя перешли к тому же по форме вопросу, но в другом смысле. Вопрос приобрел, благодаря ответу софиста, другой смысл, и поэтому слушающий говорит: да нет, это уже другой вопрос, философский, я не о том говорю. Вот это отмахивание, «этот философский вопрос», и есть начало философии.
Вспомним теперь, как развивалась софистика в эпоху Сократа. Софист имел целью выиграть какой-нибудь диспут, выиграть спор. Ставится вопрос: идет ли дождь, виновен ли Гермоген и т. д. И софист, манипулируя смысловыми переходами, заставлял свою аудиторию принять некое положение, например что дождь идет или Гермоген невиновен. Но софист делал это не на основании привычной для аудитории системы доказательств, а посредством какого-то языкового выверта, посредством перемены смысла. При этом софисты не фиксировали эту перемену смысла. То есть они представляли язык как набор таких вот естественных альтернатив: идет дождь – не идет, виновен – не виновен. То обстоятельство, что каждое из этих положений можно понимать в разных смыслах и что они имеют разное значение в различных контекстах, игнорировалось. А главное, что игнорировалось, – это то, что новый контекст можно придумать, изобрести. Казалось, что можно свободно идти по языку и оставаться всегда в одном и том же пространстве. Казалось, искусство речи никогда не порождает новые смыслы, а всегда оперирует имеющимися.
Первое обвинение, которое было направлено против софистов Сократом, это то, что они в действительности не думают того, что говорят. То есть, в сущности, обвинение в лицемерии. Что здесь имеется в виду? Здесь имеется в виду, что софисты на самом деле знают об этом смысловом переходе, но не отмечают его. Поэтому первое, что делает философия, – она проводит резкую границу в языке, различая тот смысл, который является естественным – обыденным, практическим смыслом, которым реально люди руководствуются в повседневной жизни, и тот смысл, который является надуманным – изобретенным смыслом – изобретенным специально с целью ввести слушателей в заблуждение, с целью эксплуатации их незнания и их невинности в отношении языка, которым они пользуются.
Таким образом, мы сразу видим первый демарш философии и его пафос. Он заключается в отделении естественного бытийного языка – языка греческого полиса в данном случае – от языка изобретенного, придуманного. И, естественно, ставится вопрос: почему этот новый язык вообще придуман? Зачем софисту вообще менять смыслы? Понятно, что он меняет смыслы. Понятно, что он меняет смыслы из алчности, из жадности, из честолюбия, для того чтобы выдвинуться, выделиться, повести за собой невинную толпу, соблазнить ее, манипулировать ею. Сам софист не невинен – он коварный соблазнитель. И поскольку вся греческая традиция теоретического спора была, по существу, софистической традицией, то есть традицией манипулирования смыслами, поскольку всякая вербальная теоретическая дефиниция, которая дается софистом, преодолевает возможность подобного переворачивания смыслов, то Сократ сразу противопоставляет себя всей этой сложившейся традиции. Сократ демонстрирует всю ее ничтожность и ложь в своих диалогах. Напыщенным софистам он указывает тот пункт, в котором они передергивают смыслы. Сократ делает это прежде всего по этическим соображениям, из любви к людям. Почему? Софизм с дождем, который я привел выше, достаточно очевиден и эстетически безопасен. Но есть и более опасный вид софизма. Возьмем пример из другой культуры, из другой традиции: истолкование Моисеева закона фарисеями. Это точное, логически последовательное истолкование приводит к тому, как говорит Христос, что комар оцеживается, а верблюд поглощается. То есть приводит к какой-то точке, в которой уже виден софизм, в которой ви