Несомненно, Деррида совершил именно этот фундаментальный ход, переориентировав внимание с соперничающих друг с другом гуманитарных теорий на их общую укорененность в едином, хотя и неуловимом и принципиально не поддающимся описанию «архиве». Но этим примером он, так сказать, лишь дал возможность интеллектуалам осознать себя как класс. Постструктурализм или, более широко, постмодернизм есть доктрина классового господства интеллектуалов, идеология широких слоев элиты. Она глубоко индифферентна по отношению ко всем тем, кто «не попал музей», не попал в историю, в библиотечные святцы. Для этих других она не знает даже апокалипсиса: поскольку они не жили в бессмертности архива, то не могут также и умереть. Но не означает ли это, что именно эти другие, уже пребывающие в апокалиптическом времени, скорее могли бы рассказать о нем, нежели постоянно испытывающие траур по самим себе постструктуралисты?
Об индивидуальности
Борис Гройс
Под индивидуальностью человека понимают обычно то, что по природе отличает его от других людей и от других вещей в мире. В Новое время принято настаивать на своей индивидуальности и отстаивать ее независимость от любых посторонних влияний, от власти Другого. Между тем индивидуальность определяется не иначе как через другое: «быть индивидуальностью» означает получить клеточку в сетке различий, наброшенной на мир, занять место в едином мировом пространстве-времени. То есть быть индивидуальностью означает быть ограниченным, смертным, отрезанным от бытия целого, жить в замкнутом горизонте, не видеть дальше носа, на все иметь «собственную точку зрения», лишенную истины, – провести всю жизнь в тюрьме.
Многие борются за права человека. Но другие – и более мудрые – борются за право не быть человеком, быть больше, чем человек.
Новое время началось с призыва Просвещения к человеку: стать автономным. Индивидуальность начинается для Просвещения тогда, когда человек отбрасывает традицию, религию, опеку власти и обретает непосредственное отношение к действительности, заданное ему «от природы». Этот акт отречения от прошлого понимается как однократный героический жест, после которого наступает освобождение. Таково универсальное сомнение Декарта, таков миф о Революции.
Сомнение преодолевается очевидностью. Мышление начинается с полного отказа от условностей, от общепринятого и завершается непосредственной уверенностью в истинности непосредственно данного – своего рода рационалистическим сатори. Иначе говоря, критерием истины провозглашается определенное переживание – переживание очевидности. Предполагается, что человек изначально стоит в определенном отношении к миру, которое только скрыто от него традицией: откинь традицию – и получишь очевидное знание.
Между тем если человек индивидуален, то он не имеет непосредственного отношения к целому мира, а следовательно, и к очевидной и универсальной истине. Декарт и теоретики Революции были еще «метафизиками» и постулировали возможность непосредственного контакта человека с универсальным Разумом – Божественным или Природным. Современный мир признает за человеком лишь право на свою личную точку зрения. Отбрасывая власть другого, современный человек получает взамен не истину, а «идеологию», то есть систему представлений, которая дана ему с непосредственной очевидностью вследствие его специфического индивидуального положения в мире. Над индивидуальным человеком надстраивается «критика идеологии» – то есть усмотрение того, какое место занимает каждая отдельная индивидуальность в единстве целого. В области теории такое усмотрение осуществляют «гуманитарные науки», а в области практики – правящая бюрократия.
Борьба за автономию индивидуальности привела человека к куда худшему рабству, нежели рабство традиции: раньше человек разделял традицию с другими (в том числе и с теми, кто управлял) – теперь, будучи пленником своей точки зрения, своего места в пространстве-времени, он не имеет общего языка с властью, говорящей «метаязыком» сверхиндивидуального познания. Проект Просвещения потерпел крах: человек снова оказался во власти институализированной традиции – на этот раз научной.
Разумеется, можно сказать, что сами эти метаязыки власти и гуманитарных наук являются идеологическими фикциями, что они сами лишь «точки зрения» в единстве мира, которого никакая человеческая перспектива – в том числе и перспектива научной и государственной традиции – не может охватить. Тогда капитуляция человека становится абсолютной: он безраздельно поступает во власть Природы, во власть космического Рока. Таков итог материализма Нового времени.
Просвещение начало с того, что гарантировало индивидуальному человеку право на истину, поскольку он является частью природы. Критика идеологии на том же основании отобрала у человека это право и передала его науке как изучающей всю Природу в целом и в частности человека. Марксизм, фрейдизм, структурализм, современная социология и т. д. исходят из индивидуальности, то есть из материальности человека, и потому претендуют на истину в нем. Мы можем двояко говорить о мире. Во-первых, мир дан нам как объект для изучения, и, во-вторых, мы изнутри определены нашим положением в мире. Гуманитарные науки уравнивают эти два понимания мира, хотя в одном смысле мир нам дан, а в другом – нет. В результате и возникает проект изучить внутреннюю детерминированность индивидуального человека через рассмотрение того, какое место он занимает в мире как внешне данном. Разумеется, проект этот основан на смешении двух различных понятий природы и мира. Разумеется, проект этот неизбежно терпит поэтому крах.
Осознание этого краха произошло у Ницше, Хайдеггера и в современном французском постструктурализме. Ими была провозглашена смерть человека. Человек растворился в природном эросе, который владеет им изнутри, но который его сознание не может описать извне. Человек есть только тело, все его функции – телесные функции. Телесность письма есть продолжение телесности испражнений, телесности разрывов, ран, рубцов, следов. Человек умер, но тело его живо. Душа умерла, но ее темница по-прежнему функционирует. Человек умер, но индивидуальность, которая его убила, процвела на его могиле. Раньше философ хотел преодолеть свое тело в поисках универсального познания, и это он считал преодолением человека. Теперь индивидуальность, телесность преодолела философа, не дав ему универсального познания, а точнее, сделав такое познание окончательно невозможным. Хайдеггер говорит о бытии как о «физисе» – и для Деррида всякое мышление подчинено «темному истоку Дифференции», то есть природной мощи различения, выделения индивидуальности в качестве определенной телесности. Речь о «смерти человека» может показаться речью о его освобождении от власти институтов современного мира. На деле же она означает передачу его во власть анонимных сил, которые по существу суть все те же институционные силы, но не готовые и не способные дать ответ о причинах и основаниях для своего господства. Просвещение, гуманитарные науки и постструктуралистское их отрицание суть лишь этапы победы индивидуальности над человеком, над его сознанием.
Следует отказаться от гипотезы об индивидуальности, от веры в непосредственный телесный контакт человека с миром, от метаязыка, от растворения тела в мировых силах, от иллюзии однократного разрыва с прошлым, внешним, чужим.
Наше мышление есть всегда мышление в присутствии другого. Но это не есть мышление «я». То, что «я» мыслю, есть лишь другое другого, но не «я» сам. Если мы воспринимаем другое как навязанное нам, то не потому, что мы обладаем индивидуальностью, а потому, что другое обладает индивидуальностью и навязывает себя в качестве универсального, не являясь таковым. Исходный пункт моего мышления – отсутствие «я», отсутствие «моей индивидуальности». Другие навязывают мне индивидуальность как место в их мире, которое я должен, по их мнению, занять. Все, что я хочу показать, – это ограниченность их притязаний. Все, чего я хочу добиться, – это уйти с того места, которое мне отвели. Я мыслю, чтобы не быть я. Даже если мое место в мире только постулируется, но не определяется, как это имеет место в постструктурализме, этот постулат унижает и оскорбляет меня. Я хочу быть никем, потому что быть кем-то означает быть для другого, а я хочу быть для себя. Это не означает, как в экзистенциализме, что я есть ничто, ибо такое определение есть все еще определение и поэтому оставляет человеку лишь выбор среди наличных возможностей, который в конце концов сводится к «аутентичному выбору» все той же своей индивидуальности, все того же тела. Я просто утверждаю, что меня нет, и сопротивляюсь попыткам доказать обратное.
Сопротивление это имеет неизбежно форму дистанцирования от чужого мнения, чужого мышления, чужого теоретизирования, которые стремятся снабдить меня индивидуальностью. Дистанцирование это в реальном пространстве дискурса, однако, в свою очередь приобретает форму теоретизирования: чтобы освободиться от другого и указать ему на его границы, я дистанцируюсь, дифференцируюсь от него и таким образом, разумеется, окончательно приобретаю в его глазах индивидуальность. Стремясь стать оригинальным в смысле радикального приближения к безличному истоку мышления, я становлюсь «оригинальной личностью» – еще более выраженной индивидуальностью, нежели моя индивидуальность как место в системе мышления другого. Но эта оригинальная индивидуальность есть, разумеется, лишь внешний эффект моего отказа от индивидуального, его побочный продукт.
Таким же побочным продуктом этого сопротивления индивидуализации является и пресловутая очевидность. Всякий разрыв с чужим, прошлым, внешним и т. д. является всегда разрывом с конкретным чужим, поэтому он и сам является конкретным, индивидуальным. Результатом такого разрыва в сфере мышления выступает новая теория, в сфере искусства – новый стиль и т. д. Но все это новое не есть результат «моей» индивидуальности, моего непосредственного отношения к действительности, но лишь внешних обстоятельств и стратегии, которой мне в этих обстоятельствах следует придерживаться, чтобы не быть собой. Переживание очевидности есть переживание освобождения из-под власти другого, освобождения от индивидуальности, от «я», которое символизирует эту власть, но ни в коем случае очевидность не есть то, что с непосредственностью «видно очам», когда «внешние» препятствия пали. То, что я провозглашаю как мое, не есть увиденное мною с очевидностью, но лишь – сконструированное как наилучшая машина для обороны от чужого. Без осознания этого невозможно, например, понимание нового искусства: художник-модернист, стремящийся «отбросить условности» прежнего искусства, не приобретает после этого непосредственной очевидности того, что затем представляет на своих работах, но лишь формулирует стратегию, демонстрирующую границы чужого стиля.