Окраина
Улица. Фонарь. Аптека…
Ветер угловат, груб, как палач,
Треплет мокрые оранжевые полотна.
Как зубы скрежещет жестяной калач,
К вывеске прибитый неплотно.
Это на окраине, где из сада
Клены роняют красные ладони
И ветер срывает старую досаду
На боли тополей и галочьем стоне;
Где гнезда как тряпки, где неуютно
Кричит бездомный локомотив,
Где в маленьких домиках ставни поют на
Старый, старый мотив;
Где хриплые женщины с голыми глазами
Стоят на перекрестках, как тонкие поганки,
Где дождь подробен, как предсказанье
Пятнадцатикопеечной цыганки.
– Отсюда надо уйти. Отсюда
Надо уйти, чтоб не стать преступным.
Бродит за мной толстогубый Иуда,
Ходит за мной неотступно.
И я ухожу в новую мглу,
В мокрый переулок, где некий
Бродяга просит чего-то на углу:
– Люди, молодые человеки!..
Плотники…[71]
Плотники о плаху притупили топоры.
Им не вешать, им не плакать – сколотили наскоро.
Сшибли кружки с горьким пивом горожане, школяры.
Толки шли в трактире «Перстень короля Гренадского».
Краснорожие солдаты обнимались с девками,
Хохотали над ужимками бродяги-горбуна,
Городские стражи строже потрясали древками,
Чаще чокались, желая мяса и вина.
Облака и башни были выпуклы и грубы.
Будет чем повеселиться палачу и виселице!
Геральдические львы над воротами дули в трубы.
«Три часа осталось жить – экая бессмыслица!»
Он был смел или беспечен: «И в аду не только черти!
На земле пожили – что же! – попадем на небеса!
Уходи, монах, пожалуйста, не говори о смерти,
Если – экая бессмыслица! – осталось три часа!»
Плотники о плаху притупили топоры.
На ярмарочной площади крикнули глашатаи.
Потянулися солдаты, горожане, школяры,
Женщины, подростки и торговцы бородатые.
Дернули колокола. Приказали расступиться.
Голова тяжелая висела, как свинчатка.
Шел палач, закрытый маской, – чтоб не устыдиться,
Чтобы не испачкаться – в кожаных перчатках.
Посмотрите, молодцы! Поглядите, голубицы!
(Коло-тили, коло-тили в телеса колоколов.)
Душегуб голубоглазый, безбородый – и убийца,
Убегавший из-под стражи, сторожей переколов.
Он был смел или беспечен. Поглядел лишь на небо.
И не слышал, что монах ему твердил об ерунде.
«До свиданья, други!
Может быть, и встретимся когда-нибудь:
Будем жариться у черта на одной сковороде!»
Конец Дон Жуана. Комедия, не имеющая самостоятельного значения[72]
В трактире.
Дон Жуан (роясь в портфеле)
Едрена мать! Ни пятака!
Загнал штаны. Отдал еврею
Испанский плащ. И тело грею
Одной рубахой. Нет крюка,
Ножа, веревки, яду в чашке,
А все – то письма, то бумажки
Влюбленных дев, развратниц, скряг.
(Читает.)
«Смотри в окно – увидишь знак:
“Свеча и крест”». Видали знаки!
«Клянусь тебе, что вечно…» Враки!
Нет вечности! «Уехал муж.
Я буду ждать…» Пождешь, кобыла.
«Жуан, забудьте все, что было». Забыл!
«Вас ждет изрядный куш:
Старушка млеет». Млей! А здесь?
«Ты не последний, ты не первый –
Пошел к чертям!» Какая стерва!
«Мы все умеем сказки плесть…»
Поганка, знаю эти штучки!
«Прошу вас, Дон Жуан, не мучьте
Меня презреньем…» Не беда!
«Увы, наш друг, мы обе плачем
От радости…» К чертям собачьим!
«Жуан, я ваша навсегда».
Нет ни тебя, ни денег! «Милый…»
Все знаю дальше: до могилы
И прочая… «Я вам, синьор,
Готов дать тыщу отступного».
Хоть бы флорин! «Дон Сальвадор
Со шпагой у Фуэнте-Нова
Вас ждет». Там смерть меня ждала,
Но легкомысленна была,
Мне изменяя для другого…
Пятак, пистоль, флорин, туман…
Входит кабатчик.
Кабатчик
Пять луидоров, Дон Жуан,
Вы мне должны за две недели,
Вы, кажется, разбогатели?
Дон Жуан
Увы, милейший, пуст карман.
Еще два дня.
Кабатчик
Там у дверей
Вас некий спрашивал вельможа…
Дон Жуан
Кто он? Впустить его!
Входит Мефистофель.
Мефистофель
О боже!
Вы пышны, как архиерей!
Дон Жуан
Синьор! Оставьте эти шутки!
Я не терплю их.
Мефистофель
Две минутки!
Я – черт, и шутка мне мила.
Ну, как идут у вас дела?
Дон Жуан (мрачно)
Все хорошо. Пусты карманы,
Как мой желудок, а живот
Пуст, как карман.
Мефистофель
А как живет
Вдова, святая Донна Анна!
Дон Жуан
Она закрыла мне кредит.
Мефистофель
Будь нищ – апостол говорит.
Ступайте, милый, в францисканцы.
Дон Жуан
Без шуток!
Мефистофель
Шутка мне мила.
А впрочем, сядем у стола
И к делу. Мне нужны испанцы,
А вам богатая вдова!
Дон Жуан (оживляясь)
Клянусь душой – вы голова,
Проклятье…
Мефистофель
Бросим комплименты.
Довольны все мои клиенты.
Вдову на душу. Раз и два.
Дон Жуан
Так по рукам!
Мефистофель
Вдова в Одессе.
Спешите. Поезд ровно в десять.
Занавес.
У вдовы. Жуан развалился на кушетке.
Дон Жуан
Мне скучен этот анекдот.
Вот я богат и сыт. Но так ли
Дышалось мне! Как будто в пакле
И грудь, и глотка, и живот.
Сам черт меня не разберет.
И здесь все то ж. Интрижки, вздохи,
Балконы, занавески, блохи
И куча приставных грудей.
Мне надоело у людей.
Я пленник здесь. Я раб комфорта.
И где гитара, где кинжал?
Как хлам закинуты в подвал
И с ними рваная ботфорта…
Но к дьяволу! Как прежде Дант –
Я в ад сойду. Приди, Вергилий![73]
Пусть плачут на моей могиле,
Пусть мечутся!..
Мефистофель (внезапно появляясь, одетый евреем)
Ах, комедьянт!
Дон Жуан
Кто это?
Мефистофель
Здесь ли вы, Жуан?
Дон Жуан
Кто это?
Мефистофель
Это мы.
Дон Жуан
Ужели?
О черт! Вы очень постарели.
И лапсердак… Ах, интриган!
Зачем вы сделались евреем?
Мефистофель (философически)
Бродя по разным эмпиреям
И видя множество людей,
Я понял: черт и иудей
Одно и то же… Но успеем
Об этом вдоволь поболтать…
Дон Жуан
Я должен прямо вам сказать,
Что вами злостно был проведен.
Ведь баба – в бок ей сто обеден –
Меня с ума свела. Грязна,
Глупа, толста, нежна, она…
Я был свободен, хоть и беден.
Мефистофель
Забудем эти пустяки.
Пора пришла. И я за вами
Пришел, как говорится в драме.
Не пробуйте идти в штыки.
Пора. Пора. Рога трубят.
Дон Жуан (легкомысленно)
С тобой хоть в бездну.
Мефистофель (потирая руки)
Очень рад.
Исчезают.
Занавес.
Ад. Черти и грешники.
Мефистофель
Вот мы на месте.
Дон Жуан
Воздух спертый.
(Чертям.)
Эй вы! Не мазать мне ботфорты.
Бедняжки! Жарко им в котлах.
А там – кого я вижу. Ах!
Так вот где нынче Донна Анна!
Вельзевул (басом)
Подайте мне сюда Жуана.
Дон Жуана подводят к нему.
Грешил?
Дон Жуан
Грешил.
Вельзевул
Писал стихи?
Дон Жуан
Писал.
Вельзевул
Любил ли Пастернака?
Дон Жуан
Любил, и очень, но однако…
Вельзевул
Без оправданий! Есть грехи.
Как формалиста, в вечный пламень.
Дон Жуан
Я б поболтал охотно с вами
На эту тему. Но, увы,
Меня в огонь послали вы,
И ум мой не вполне свободен.
Мефистофель (подобострастно)
Так как решенье? Годен?
Вельзевул
Годен.
Жуана уводят гореть в вечном огне.
Маленькому чертику понравилась блудница.
О-ля-ля!
Чертик, чертик, в грешницу не должен ты влюбиться,
О-ля-ля!
Маленький, лохматый ухватил ее за талию так нежно
И танцует танго безмятежно.
Дунь-плюнь, разотри,
Копытцами цок-цок.
Дунь-дунь-дунь-дунь –
Пойдем в лесок-сок.
Маленький чертик, уронил ты сковородку,
О-ля-ля!
Из кастрюли выпустил ты грешную красотку.
О-ля-ля!
Маленький, лохматый ухватил и т. д.
Рог в бок, в потолок,
Копытцами чок-чок.
Из лесу выходит Пан,
Под пеньками мох-мох.
Чертик, чертик бедненький, зачем ты чистишь рожки?
О-ля-ля!
И блуднице хвостиком обмахиваешь ножки?
О-ля-ля!
Маленький, лохматый ухватил и т. д.
Вбегает черт.
Черт
Беда! Беда! Жуан в аду
Дебош устроил. Сел в жаровню,
Кричит: «Не так! Поставьте ровно!
Кладите дров, не то уйду!
Побольше масла! Жарьте шибче!
Я знаю, на мои ошибки
В самом аду не хватит дров».
Мы жжем.
Вельзевул
А он?
Черт
Вполне здоров.
Кричит: «Шпана! Сажайте вилы
Вот в этот бок. Когда любила
Меня мадам де Попурри,
Мне было жарче, черт дери!
Побольше масла, чтоб, как пончик,
Я был поджарен, как гренок
Был жирен! Больше дров у ног!»
Нам с ним вовеки не покончить.
Влюбил окрестных дам и дев.
Мигает им, рукою машет.
Знакомых встретил, пьет из чаши
Он олово и, захмелев,
Кричит, что хуже пил он зелье,
Что знал и худшие постели…
Мы утомились, не сумев
С ним сладить.
Вельзевул
Привести Жуана!
(Все это в высшей мере странно!)
Входит Жуан.
Дон Жуан
Я здесь. Кто звал меня?
Вельзевул
До нас
Дошли такого рода слухи:
Что шлюхи все и потаскухи
Тобой совращены. И раз
Ты не сумел в аду с почетом
Вести себя и по подсчетам
Истратил двести кубов дров –
Ступай на землю. Будь здоров.
Дон Жуан
Прискорбно слышать. Но увы –
Уйду. Меня прогнали вы.
(Чертям.)
Эй, черти! Дать штаны с лампасом.
Где плащ? Где шпага? Пистолет?
Где шляпа? Где ботфорты? Нет!
Не те, а эти. По рассказам
Вот так я должен быть одет.
Готово. В путь пора. Синьоры,
Я вновь иду к вам. Где мужья,
Дуэньи, тетки? Вот моя
Со мною шпага. Вновь укоры,
Влюбленья страстные, глаза,
Обманы и монеты за
Уменье лгать. Теперь не скоро
Я вас увижу, господа.
Прощайте, может, навсегда.
(Уходит.)
Занавес.
Пастух в Чувашии
Глухой хрипун, седой молчальник
Из-за коряг следил луну.
Вокруг стоял сухой кустарник,
Жевали совы белену.
И странны, как рога оленьи,
Валялись корни в отдаленье.
На холод озерных зеркал
Туман влачил свои полотна.
Здесь мир первичный возникал
Из глины и куги болотной.
…И, звезд питаясь млечным соком,
Сидел он, молчалив, как окунь.
Как дым кипели комары
В котле огромной лихорадки.
За косогоры падали миры.
И все здесь было в беспорядке.
Я подошел к огню костра.
– А сколько будет до кордона? –
Глаза лениво и бездонно
Глядели из болотных трав.
Он был божественный язычник
Из глины, выжженной в огне.
Он на коров прикрикнул зычно,
И эхо пело в стороне…
Я подражал «Цыганам» Пушкина
До третьих петухов.
Потом достигла речь кукушкина
Светлевших перьев облаков.
Коровы сбились в теплый ком,
Следя, как звезды потухали.
Шурша шершавым языком,
Они, как матери, вздыхали…
Зима
Об удовольствиях весны
Железные мечтают сосны.
Дни нераздельны и ясны.
Снега задумчивы и косны.
Охота на мамонта[74]
Я спал на вокзале.
Тяжелый мамонт,
Последний,
шел по болотам Сибири.
И камень стоял. И реки упрямо
В звонкие
берега
били.
А шкуры одежд обвисали.
В налушнах[75]
Стрелы торчали. И было слышно:
Мамонт идет по тропам непослушным,
Последний мамонт идет к водопою.
Так отступают эпохи.
Косые,
Налитые кровью и страхом глаза.
Под закосневшим снегом России
Оставив армию,
уходит на Запад.
Но челюсть разорвана криком охоты.
Кинулось племя. В руках волосатых
Свистнули луки, как птицы…
И кто-то
Уже умирал
на топях проклятых.
И вдруг закричал
последний мамонт,
Завыл,
одинокий на всей земле.
Последним криком своим и самым
Угрюмым и долгим
кричал зверь.
Так звал паровоз в ледниковой ночи,
Под топот колес,
неуемно,
грозно…
Мы спали тогда на вокзале тифозном
И там же кончались
при свете свечи.
«Когда, туман превозмогая…»
Когда, туман превозмогая,
Пахнут набухшие ветра,
Земля откроется – нагая,
Слегка бесстыдная с утра.
И город веток и скворешен,
Влюбленный в мокрый окоем,
Вот так же редок и безгрешен
И так же мыслью напоен.
Когда под сферами пустыми
Бог твердь и землю создавал,
Всему давая цвет и имя, –
Свое поставить забывал.
Весь перепачканный и черный
Он шел, со лба откинув прядь,
К земле, еще не нареченной, –
Игру материи смирять.
И, насладясь архитектурой,
Неизменяемой уже,
Усталый, под бараньей шкурой
Заснул, как пахарь на меже.
К вечеру
К вечеру лошади на ходулях
Шляются. Сосны пылят медью.
В травах болотных кузнечик колдует,
И мир поворачивается медленно,
Как деревянное колесо.
Перемежаются длинные спицы.
Вдруг прилетают тяжелые птицы
И улетают за горизонт.
Падение города (Мангазея)[76]
«Мы боги», – мрачно жрец сказал.
И на далекие чертоги
Рукою сонно указал.
Где робкие стада оленей
Лесной дороги сторонятся,
Ряды суровых поколений
Нам шлют закон: обороняться.
В страну наивных дикарей
Мы привезли с собой пищали.
За мех искристых соболей
Им злое зелье обещали.
Шаман промолвил: «Быть беде!
Нас голод ждет и лихорадка».
И каждый голубой звезде
Молился сумрачно и кратко.
Шаман промолвил: «Быть беде!» –
И в бубен бил, качаясь.
А слезы стыли в бороде,
В корявых идолах отчаясь.
Но рос бессонный город
У сумрачной гряды
В весенних разговорах
Деревьев и воды.
Пора ветров и мятежей,
Дождей и смут.
Их в детском говоре чижей
Упомянут.
Из-за качнувшихся сучков,
Печальный леса гость,
Рожденье первых ручейков
Подслушивает лось.
В последних числах февраля
С зимой прощается земля.
Шаман на черные меха
Кидал седую прядь.
Он звал к себе свои войска –
Настало время воевать.
И выпь кричала по ночам:
Эй, люди мира, где вы, где вы!
Мужчинам в руки топоры
Давали ласковые девы.
Из дальних огнищ шли они,
Решительны и хмуры.
Жгли ночью мрачные огни
И спали, завернувшись в шкуры.
Где ветры кличут или плачут
У сумрачной лесины
И первый дождик прячут
В серебряных осинах,
Где ветры кличут или плачут,
Летел по небу белый кречет
И ворон, возвестив удачу,
Круги над лесом мечет.
Войска времен Батыя
Доспехами бренчали.
Их луки золотые
Висели за плечами.
Стояли камни, как быки,
Кричали совы вдалеке,
Берестяные каюки
Поплыли по реке.
– Вон город, – вымолвил шаман, –
Проклятье грохоту и стуку! –
И грозно в голубой туман
Уставил медленную руку.
И все, столпившись у пригорка,
В густую даль смотрели зорко.
Закат, алея червеницей
На тусклом серебре седин,
Следил, как войско шевелится
И выползает из трясин.
И в полусумраке, безмолвны,
С лесных дорог, с заросших троп
Ползли бессчетные, как волны,
Неотвратимо, как потоп.
Маяковский
Его безобразная дума сосет,
Что голос был отдан на крик
прокламаций,
Все прочно –
и нечему больше ломаться,
Короче,
что сломано все!
Он мог бы солгать.
Но конец.
Но каюк.
Стихи – только правда, без всякой
поправки.
Он чувствовал несправедливость
отставки,
Что временщики
генералам дают.
Он сердце свое приноравливал к датам,
Не зная сомнений,
не чуя вины.
Он делал себя Неизвестным Солдатом,
Но с правом на памятник после войны.
Он мир этот нянчил.
Он создан был пасть,
Как мост в половодье. Ему было мало
Назначенной меры. И строчки ломала
Стихами замерзшая страсть.
А выстрела ждали. Казалось – судьба.
Но время сметало решетки запретов,
И Сталин уж не улыбался с портретов,
А верил в суровость,
как верят в себя.
Мы трудно учились такому пристрастью,
Что душу сожми,
и увидишь – права!
Поэзия – тот недостаток пространства,
Где только на честность даются права.
«Опять Гефест свой круглый щит кует…»
Опять Гефест свой круглый щит кует[78].
Морочат нас текучие измены.
Но мирные мужи уже не ждут Елены,
И время Андромахи настает.
Не женское искомое тепло,
Не ласточками сложенные руки!
Когда на наковальни тяжело
Кладут мечи и близятся разлуки –
Елена – вздор! Ахейцы спят в гробах.
И лишь одно останется от праха,
Как с Гектором прощалась Андромаха
И горечь просыхала на губах.
Базар
Старик в тулупе деревянном
Скупает дымчатых овец.
И парни новые кафтаны
Влекут, как девок половецких.
У них глазища в пол-лица,
И рыжий чуб вовсю хохочет,
И мордой нежной, как пыльца,
Их кони за ухом щекочут.
Везде обновы и дешевки.
Косилки машут плавниками,
И благовидные торговки
Вокруг увешаны грудями.
Повсюду кринки молока.
Плакаты с мордой кулака.
………………………………….
Конь
И снова конь
отряхает, как прачка,
Пену с мускулистых рук.
И огний глаз
несется в горячке.
И копыта сбиты
по четыре
в стук.
Софья Палеолог[79]
Отмерено добро и зло
Весами куполов неровных,
О византийское чело,
Полуулыбка губ бескровных!
Не доводом и не мечом
Царьград был выкован и слеплен.
Наивный варвар был прельщен
Его коварным благолепьем.
Не раз искусный богомаз,
Творя на кипарисных досках,
Его от разрушенья спас
Изображеньем ликов плоских.
И где пределы торжеству,
Когда – добытую жар-птицу –
Везли заморскую царицу
В Первопрестольную Москву.
Как шлемы были купола.
Они раскачивались в звоне.
Она на сердце берегла,
Как белых ласточек, ладони.
И был уже неоспорим
Закон меча в делах условных…
Полуулыбкой губ бескровных
Она встречала Третий Рим.