«Берлин в просветах стен без стекол…»
Берлин в просветах стен без стекол
Опять преследует меня
Оскалом сползшего на цоколь,
Как труп, зеленого коня.
Продуты смертным сквозняком
Кривые пальцы мертвых сучьев.
Над чем смеешься, страшный конь,
По уши тучи нахлобучив!..
Романс
Последний раз я плакал на вокзале
Тому назад почти уже пять лет.
Какими равнодушными глазами
Вы поезду тогда глядели вслед.
Я глаз не видел. Я тот холод чуял.
Он, как декабрь, студил наверняка.
И после, долго по свету кочуя,
Его я ощущал издалека.
Вы не любили? Нет, за то не судят.
И я любви не требовал от вас.
Но пожалей, Господь, кого остудит
Безмерный лед таких, как ваши, глаз.
В шесть часов вечера после войны
Вот когда припомнились друзья!
Вот когда пошли терзать разлуки!
Вспомнили про души – ведь нельзя,
Чтоб всегда натянуты, как луки.
И куда помчится мой двойник
Через все пределы ожиданья?
С кем он в шесть часов после войны
Побежит на первое свиданье?
Он устал… Иных давно уж нет…
Камни у разбитого Рейхстага…
В тишину, как лекарь в лазарет,
Ночь идет, не замедляя шага.
Кислой медью крыши зеленя,
Ночь идет в просветы стен без стекол.
Медный труп зеленого коня
Скалится, поваленный на цоколь.
Здесь в тиши накрыт наш скромный стол.
Шесть часов… Мы празднуем победу.
Но никто на праздник не пришел.
Те, кого позвал бы я к обеду,
Где они, поэты и друзья!
Кто убит, а кто пропал без вести.
А который, может быть, как я,
Пьет коньяк в проклятом Бухаресте.
Трудно в тишине дышать и жить…
И сосед сказал, вздохнув глубоко:
– Может, этот праздник отложить –
Здесь ведь до Парижа недалеко…
Божена
Нас обнимали украинки,
Нас целовали польки…
Кто сосчитает, сколько
Было их, нежных и грустных:
Бандитские жинки под Сарнами[170],
Под Ковелем – брови черные,
Под Луковом[171] – очи чарные,
Под Седлецом – косы русые.
Но все равно не утолить
Душе бессмертной жажды.
И как болело, так болит
У любящих однажды.
От переправ
левей Пулав[172],
Вперед передовых застав
Врывался на броневиках
Отряд, кося заслоны.
И нам полячки на руках
Тащили крынки молока
И хлеб недосоленный.
На третий день нам отдых дан:
Расположиться по домам,
Оставив караулы.
И спирта выдать по сту грамм,
Чтоб выпили и отдохнули.
Закон войны суров и строг:
Вот хлеба черствого кусок,
Вот спирта синего глоток.
Но входит женщина к тебе –
И к черту сыплется закон,
Хотя бы на короткий срок…
Был смех ее, как тихий снег:
Слегка слепил и жег.
И сыпался с ресниц и век,
И я заснуть не мог,
Хотя без отдыха и сна
Три дня нас мучила война.
Божена! Здесь бы обрубить
Пути. Влюбиться наповал,
Чтоб только дальше не идти,
Чтоб только губы целовал.
Забыть, что нас сжимает сеть
Порядков и примет,
Что отступает по шоссе
Четвертый регимент[173],
Что отдых – несколько часов,
А после – сердце на засов…
И вдруг парабеллум пролаял
Где-то за пологом ночи.
И сразу пошла удалая
Косить пулеметная очередь.
И мы по-солдатски вставали,
Вмиг забывая про губы.
И мы на бегу надевали
Тяжелые наши тулупы.
Нас властно хватала за ворот война:
Мужская работа – да будет она!
Прощай, моя радость, Божена, Божена!
Я мог быть блаженным –
Да воля нужна!
«Так рубят лозу на скаку…»
Так рубят лозу на скаку,
Так гнется струя голубая,
Так прежнюю нашу тоску
Событья навек обрубают.
Не стоит на сытость менять
Бездомье и чистую совесть.
Нам хватит о чем вспоминать,
Но этим не кончилась повесть.
Пять дней тарахтел эшелон,
Деревни в потемках чернели,
И били погосты челом
Бесчисленным серым шинелям.
Курили зловредный табак,
Уже помирать приготовясь.
Так было. И помнится так.
Но этим не кончилась повесть.
На годы покой потерять
В горячем всемирном потопе.
Солдаты судьбу матерят
В простреленном мокром окопе.
И пуля собьет на бегу.
Атака – и это не новость!
Застывшие трупы в снегу.
И этим не кончилась повесть.
В начале такого-то дня
Очнуться в дыму окаянном,
Услышав, что в море огня
Сдается Берлин россиянам.
И скинуть гранаты с ремня,
От сердца отринуть суровость.
Ты дожил до судного дня.
И этим не кончилась повесть.
«На любовь дается право…»
На любовь дается право,
А ревность живет без прав.
Она растет, как травы,
Она сильнее трав.
Она растет зимою
На льду и на снегу.
И я с такой живою
Бороться не могу…
Первая повесть. Поэма[174]
Поэма начинается раздумьем,
Где мирятся рассудок и чутье.
Три макбетовских ведьмы[175],
три колдуньи
Злословят при рождении ее.
Поэма начинается Москвою
В свету шарообразных фонарей,
И дружбой невнимательной, мужскою,
И спорами в студенческой дыре…
Но мимо! мимо! Нам бока измучил
Рассудка несгибаемый каркас.
От нами созданных чудес и чучел
Железный век оттаскивает нас.
Он требует не жизни на коленях,
А сердца – безраздельно и сполна.
Так постигают люди поколенья,
Что началась Троянская война.
Был ранний час. Умытые дождями
Сокольники дышали новизной.
Цветные капли на кустах дрожали,
Березы удивляли белизной.
Неясный улыбающийся лучик
Блуждал в траве, счастливый от любви.
И бегали средь кочек и колючек
Похожие на буквы муравьи.
Так шел Сережа к райвоенкомату,
Печаль мешая с этой теплотой
И чувствуя – обрубленные даты
Живут уже, как травы под водой.
Уже почти не тяготят разлуки
(Где мать, сквозь слезы,
с поцелуем в лоб
И торопливо переданный в руки
С домашним скарбом пестрый узелок).
Какое-то бессмысленное счастье,
Подобное начавшемуся дню.
– А с Верой даже и не попрощался!
Пожалуй, я оттуда позвоню…
Наверное, той самой беспричинной
Беспечностью отмечены вокруг
Все странствия из мальчиков
в мужчины
И постиженье подлинных наук.
Мы дожили до дней такого ранга,
До наших дней, где наши чудеса.
(Как Павка говорил: дойдем до Ганга[176],
И Мишка[177] про романтику писал.)
Романтика! она еще нам снится,
Курлыкают степные журавли,
Когда ее на западной границе
Уже вминают танки в колеи;
Когда слепым кочевьем бредят шляхи,
И дымом сёл прогоркли вечера,
И косят разноцветные рубахи
На всех дорогах вражьи «мессера»;
И съедена последняя буханка,
И гибель нам пророчат старики…
Но осажденный полуостров Ханко[178]
Еще обороняют моряки.
Еще райком, решив без протокола
Бесспорно оставаться на местах,
Не директивы требует, а тола,
О взорванных мечтая поездах.
Еще мечта достойна испытанья,
Она готова к жизни кочевой.
Еще дерется партизанка Таня
И верует в победу Кошевой.
И мы приходим в райвоенкоматы,
Стоим у неуютного стола.
– Ну что ж! Пускай запишут нас
в солдаты,
Когда такая надобность пришла.
Вокзал, вокзал! Кипи, зубами ляскай!
Перебесись бессильем всех разлук!
Ночной вокзал, ты –
памятник солдатский.
Мне мил твой лязг, и свист, и перестук.
Здесь наши перемены и начала,
Вагонный быт, теплушечный уют.
Здесь в голодуху мать меня качала.
Здесь на смерть уезжают и поют.
И девушке на сумрачном перроне,
Среди солдат, снующих с кипятком,
Вдруг кажется, что слишком
посторонней
Она стоит с закушенным платком.
Здесь так их много, так они похожи.
И он ведь тоже стал из их числа.
И сразу, неожиданно: «Сережа!»
Он у вагона: «Вера, ты пришла!
Как хорошо… Я думал, ты не будешь.
Ведь может статься, что в последний
раз…»
Они молчат. Но от чудес и чудищ
Ночной вокзал оттаскивает нас.
Уже свистком командует начальник,
И топает вдали локомотив.
И, как слепец, толкается плечами
Вагон, соседей за руки схватив.
Еще толчок. Железо уши гложет.
– Прощай, прощай, подходит
мой вагон. –
Не слышит. «Я люблю тебя, Сережа!»
Не слышит. Тараторит эшелон.
Пристукивая, с арками вокзала
Вагоны затевают болтовню.
«Люблю!» Зачем ты раньше не сказала!
Ах, слишком поздно я тебя виню.
Я вспоминаю детские романы.
Не жалко ли, что невозможны вновь
Почти неощутимые обманы,
Почти не тяготящая любовь.
И – душу в душу, точно руку в руку,
Без поцелуев, без сомнений, без
Летающих по замкнутому кругу
Снижающихся ветреных небес.
Когда вдвоем бродили по Миусам[179],
Расталкивая заросли дождя.
Там капли были с запахом и вкусом
Черемухи. Немного погодя
Из ливнем зацелованного мрака
Спешили в скользкий отсвет городской
И подтверждали строчкой Пастернака
Неясность, не грозящую тоской.
Но все прошло. И мы теперь иные.
Бушует пламя непочатых дел.
Нас ожидают женщины земные,
Земные страсти и земной удел.
Иным ветрам поручим наше судно.
Неблизкий путь начертан кораблю.
Но позабыть не хочется и трудно
То пущенное по ветру «люблю».
Передний край.
Пространства нежилые
Одни обстрелы в памяти хранят.
Живут в земле солдаты пожилые,
Запал не вынимая из гранат.
Здесь каждый день –
дуэль без секундантов,
Привычный случай правит бытием.
Грызем сухарь. Ругаем интендантов.
Вполглаза спим. Вполголоса поем.
И говорим про ночи Ленинграда,
Когда, пытаясь оседлать шоссе,
Морской пехоты славная бригада
Погибла на нейтральной полосе.
Слетают с нас фальшивым опереньем
Полутона домашнего житья.
Живи с своим стрелковым
отделеньем –
Все перед пулей братья и друзья!
Я постигал ряды простейших истин,
Простейших слов, которым нет цены.
Меня дышать учили бескорыстьем
В пехоте русской нижние чины.
Меня учили бревна брать под комель,
Копать окоп, не спать, делить сухарь.
Меня с водой и птицами знакомил
Иван Васильич Каботов – волгарь.
Загадывали, жили по приметам,
Что девки – к диву, яблоки –
к слезам.
И был окоп мне университетом,
Где обучают по своим азам.
Был первый бой.
Не первый бой ружейный,
А первый бой с инстинктом и с собой.
Он нарастал предельным напряженьем,
Чугунным ритмом, дымом и пальбой.
Атака пролетала перед каждым,
Горячим дымом била по лицу,
Из подданных выкраивая граждан
По своему лихому образцу.
Хотелось жить. Чтоб теплым было тело,
Чтоб пухли губы. Чтоб томила боль.
Чтоб каждый миг взрывалось и свистело
Летящее несчастье над тобой.
Калечат, мнут тяжелые разрывы,
Земля летит, дубася и круша.
Но вот сигнал. Вставай, вставай, служивый!
Очнись, закоченевшая душа!
Очнись, восстань – и выходи на бруствер.
Слепящим снегом обожги глаза.
Гляди, как твой сосед, уже бесчувствен,
Раскинув руки, падает назад.
Вставай, уже не надо пригибаться.
На судный день тебя зовет труба.
(Орать «ура», стрелять или ругаться,
Злорадствуя, что мина не в тебя.)
И вот, как нарастанье канонады
И как азарт оглохших пушкарей,
Лихое ликованье рвет преграды
Души перенасыщенной твоей.
Уже осколок ранил лейтенанта.
Но ты встаешь, подхваченный волной,
И в штыковую взвод ведет команда:
«Товарищи, за Родину! За мной!»
Поэзия – не обнаженность факта.
В ней времена иную точность чтут.
Она живет возникновеньем такта
В вещах, освобожденных от причуд.
Она – характер, до предела сжатый,
И пущенный по сумеркам страстей,
Прицелясь,
как внимательный вожатый,
В эпоху небывалых скоростей.
Вторгается плечами вдохновенье,
Взмывает на распахнутом крыле.
Поэзия живет возникновеньем
Свободы на застуженной земле.
Когда разбег волны идет на убыль,
Она не поддается, ей видней,
Как крепкие прорезывались зубы
В капризах и ненастьях наших дней.
«Я жив, здоров. Но это между прочим.
Необходимо рассказать тебе,
Как становлюсь я постепенно точен
В соотношеньях времени к судьбе.
Я стал, наверно, менее лиричен
И очень многим удивил бы вас.
Но я все тот же, я не обезличен,
В шеренгу с автоматом становясь.
Мне кажется, что в нашей эпопее
Есть чувство небывалой простоты –
Не жить минутой и не стать скупее,
Придя к простому делу из мечты», –
Писал Сергей задумчиво и просто.
Над блиндажом, снежинками пыля,
Сквозь редкий звук
ружейных отголосков
Шла ночь на поиск в минные поля.
Была в России ночь и непогода.
Гудок в ночи как проклятый орал.
В последних днях сорок второго года
Санпоезда летели на Урал.
Войска формировались на Урале,
Ковались остроребрые штыки.
Ветра в рожки почтовые играли,
Летя в снегу, в степи, как ямщики.
Была в России ночь и непогода.
Но был уже особый ритм рожден.
И в Сталинграде мерзлая пехота
Без сна пять дней отстаивала дом.
Уже входили в песню сталинградцы,
И шли событья вопреки уму.
Тогда у нас – не только что письму –
Судьбе нетрудно было затеряться.
Метель, как кот хвостом, стучала в двери.
Который день не разгребали снег.
Уставшей за день и озябшей Вере
Иные дни мерещились во сне.
Давным-давно нет писем от Сережи.
Здоров ли он? Зачем не стал писать?
Нет, женщины красивей и моложе
Таким, как он, наверное, под стать.
Он выдумщик. Он, может быть, умнее
Живет, от мелких бед отворотясь.
Ему легко. А нам стократ труднее
Такими быть, как выдумали нас.
Метель играет мягкая над домом.
Трамваи в парк уходят на ночлег.
Над крышами, над городом огромным,
Как белый кот, разгуливает снег.
Дымятся трубы печек и времянок,
За ставнями не светится ночник,
И бережно, как Повесть лет времянных[180],
Упрямый школьник прячет свой дневник.
Любил и я веселые попойки,
Когда уйдем на формировку в тыл.
Вокруг стола рассядемся на койки
И врать начнем друг другу, где кто был.
О самых небывалых переделках,
О том, какой у нас был генерал,
О пленных фрицах, о рязанских девках.
И сам поверишь в то, что сам наврал.
Ведь в тех рассказах есть такая сила,
Рожденная беспечностью самой:
Пусть не со мной, а с кем-то это было,
Раз так бывает – будет и со мной…
Играют вальс на хромке хриплой старой,
И лезет с кружкой чокнуться сосед.
Сергею вспоминаются гусары,
Лихие председатели бесед.
Но вдруг веселье, взмыв до верхней ноты,
Вниз падает сердечною тоской.
– Да ты совсем не пьешь, Сережа!
Что ты
Засел в углу задумчивый такой?
– Небось не пишет из дому дивчина?
Или старуха начала хворать?
Давай еще по стопке! Будь мужчина!
Да попроси цыганочку сыграть.
Далекий бой гремит на переправах.
В воронках стынут синие пруды.
Пейзаж весны. Обрывки туч слюнявых.
Под сапогом ледок – листком слюды.
Подбитый танк. Забытый труп в кювете.
Горелый лес. Воронки, валуны.
Что может быть печальнее на свете
Весны среди разрухи и войны!
Разъезжены осклизлые дороги,
Разляпаны по полю вкривь и вкось.
И конь, хрипя, вытягивает ноги.
Кричит ездовый. Тянется обоз.
Закрыта даль кустарником корявым,
Дробит булыжник отдаленный бой.
Пехотный полк плетется к переправам.
Солдаты говорят между собой.
А девочка… Как ты сюда попала?
Зачем ты здесь? Тесна тебе земля?
Солдатская судьба нас побратала,
В неловкие одела шинеля…
Ты далека от этих мыслей здравых.
Ты здесь, со мной. Иначе быть нельзя…
Играет бой на дальних переправах,
Людские кости жерновом грызя.
Перебирая желтые страницы
Случайно уцелевших дневников,
Я прочитал про вольные станицы
Гусей среди весенних облаков.
А это было самым страшным утром.
Был друг убит. Вчера он был живой.
И мне казалось – было самым мудрым
Лежать в траве с пробитой головой.
Трава, трава – и никакой тревоги:
Ни голода, ни крика старшины…
Разутые, раздувшиеся ноги.
Уснуть, уйти, укрыться от войны.
Лежать вот так – бездумно, одиноко
Среди травы, ненастий и дождей…
Но в этот час под облаком, высоко
Услышал я весенний крик гусей.
Весенний крик!
Он как былинка вырос.
Он приближался. С облаками шел.
Какая даль кругом! Какая сырость!
Как на земле просторно и свежо!
Есть в мире смерть. Она неодолима.
Ее пространство слишком велико.
Есть в мире смерть. Но гибель легче дыма:
Душа чиста. И умереть легко.
Сергей сидел в избе. За трое суток
Измучен и потрепан батальон.
Он сидя спал. И сон был слишком чуток,
Тяжел, бессвязен, боем опален.
А городок был будто замурован
И тишину разглядывал вблизи:
Калитка скрипнет, замычит корова,
Кавалерист прочмокает в грязи.
Он сидя спал. Помятых туч платочки
С утра в окне не устают белеть.
Как воробьи, рассевшиеся почки
Раскрыли рты, готовясь улететь.
А на горе – сожженные кварталы,
Развалин допотопные стада.
И талый снег. И толпы краснотала.
И синяя весенняя вода.
Вошел связной. Сергей очнулся:
– Что там?
(Как тихо здесь. От тишины отвык.)
– Да ничего. Сейчас прошел по ротам.
Живые спят. Да много ли живых!
Позавтракали. Выдана тушенка.
По банке водки. Сахар – три куска…
А там лежит убитая девчонка,
Наверно, из соседнего полка.
В проулке, где разбитые домишки,
Валяется девчонка на спине.
И адрес есть в красноармейской книжке.
На, лейтенант, и напиши родне. –
(Есть карточка в красноармейской книжке.
Есть все слова, но трудно их прочесть.
Есть карточка – подстрижена мальчишкой.
Есть имя, званье, полный адрес есть!)
А тишина берет, не отпускает,
Натягивает стонущий канат.
Какая тишина кругом! Какая…
– Да что с тобой, товарищ лейтенант?
Такая боль слезой не унесется.
Она желтей пустынного песка.
На много дней бессонница, без солнца.
Тоска мужская – адская тоска.
Она берет, палит, не отпуская,
Она любые жертвует права.
Без памяти твердит любовь мужская:
– Уйди к другому, только будь жива!
Идет беда, с восторгом льды ломая,
И поступает с нами, не чинясь.
Но вопреки всему любовь прямая
Как вдохновенье осеняет нас…
Мы рано встали. Мы глаза протерли.
Со всем живым почуяли родство.
Мы рано песнь почувствовали в горле,
Как жажду ощущая мастерство.
Познав бои до белого каленья,
Порой сердца закручивая в жгут,
Мы выросли. Мы стали поколеньем.
Сухие ветры наши губы жгут.
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
«Я верю в нас. И это свято…»
Я верю в нас. И это свято.
Мне этот стяг незаменим.
Мне все равно, какую дату
Подарят нам для именин.
Весной вздуваются овраги,
Бурлят и корчатся снега.
В исписанном листе бумаги
Ты видишь первого врага.
Ты шаришь ошалевшим взором,
Кладешь пространство на ладонь.
Пруды сливаются в озера,
Висят скворешни над водой,
Висят деревья вверх ногами,
Кричат в деревне петухи.
Родится истина нагая,
И начинаются стихи.
Вот так же мы. И это свято.
Измучив рифмами мечты,
С войны пришедшие солдаты,
Прорвем плотины немоты.
«Зачем кичимся мы и спорим…»
Зачем кичимся мы и спорим,
Коснеем в давних недоверьях –
Одним мы выброшены морем
На тот же самый звонкий берег.
Мы оттого росли с пристрастьем,
Что, став препоной темной силе,
Была не именем пространства,
А имя времени – Россия.
Так поступайте, как хотите,
Чтоб только песни не стихали!
Для всех достаточно событий,
Пытающихся стать стихами.
И пусть попытка будет пыткой –
Любая мука будет легче,
Чем жизнь с оглядкой и со скидкой
В уютном логове залегши.
Ты прав, товарищ, не до спора,
Когда в цене любое слово.
Быть может, скоро, очень скоро
Горнисты заиграют снова.
Быть может, снова полустанки
Пойдут раскачивать закаты
И поползут на приступ танки,
Как неизбежность, угловаты.
На то даны глаза поэту,
Чтоб разглядеть в кромешном быте,
Как даты лезут на планету
С солдатским топотом событий.
Из поэмы[181]
Из вступления
Идет рылеевская дума
От медных бунтов и стрельцов,
От протопопа Аввакума
До петропавловских жильцов…[182]
Найди попробуй, кто зачинщик,
Когда сбираются тайком
Чахоточные разночинцы,
Дыша дешевым табаком.
Сбивались с ног агенты сыска
И не умели расплести
Интеллигенции российской
Неповторимые пути.
В ней то простое благородство,
Той чистой твердости металл,
С которой верить и бороться,
Я с детства некогда мечтал.
……………………………….
Он не бежал простого дела,
Он шел в деревню с букварем,
Хотя грозилась и шумела
Чернь, обольщенная царем.
Он не боялся, что задаром
Святой растрачивает пыл,
Когда невежливый жандарм
Его с допроса уводил.
Он все равно сбежит из ссылки
И, пробираясь по ночам,
Представит доводы и ссылки
Чернорабочим и ткачам.
Во мглу вперяя взгляд колючий,
Он им укажет без прикрас
На правомочность революций
Вести в огонь рабочий класс.
И безрассудочно и странно
Россию мучили дела…
Иным казалось – слишком рано
Будить ее колокола.
Казалось – нищета и пьянство,
Кабак косится на тюрьму.
И скопидомствует крестьянство.
До революции ль ему?
…………………………
Доколе будем горло кутать?
Доколе время обвинять?
Боясь, что могут перепутать
И за кого-то нас принять…
Во что ты веришь? Чем ты дышишь?
Зачем живешь? На чем стоишь?
Кому свою неправду пишешь?
И правду от кого таишь?
………………………………….
Глава первая
О кто ты – друг мой или недруг –
Мой дальний отсвет, мой герой,
Рожденный в сокровенных недрах
Ума и памяти игрой?..
Дожди. Глухая непогода.
Небрежной осени мазня.
И ты уже четыре года
Живешь отдельно от меня.
Вот, руки затолкав в карманы,
Бредешь сквозь редкие туманы…
Москва сороковых годов
(Или точнее – сорок пятых).
Повсюду явный отпечаток
Дождей и ранних холодов.
На Пушкинском шумит листва,
Пусты скамейки на Никитском.
И в сумраке, сыром и мглистом,
Все видится едва-едва:
Изгиб деревьев косолапых,
Мерцающий витрины газ
И возникающий внезапно
Из мглы автомобильный глаз;
И фонарей лучистых венчик
Внутри фарфоровых кругов
Уже невнятен и изменчив
На расстоянье трех шагов.
Но в белой пелене тумана
Не молкнут шорохи толпы,
Спешат, сбиваясь, силуэты
Среди туманом стертых черт,
Как мотыльки на венчик света –
На симфонический концерт.
Консерваторский вестибюль
Как будто бы из эха слеплен.
Взойди! стряхни туман! ослепни!
И сразу память распакуй.
Восстанови в затертом списке
Рояля бешеный оскал
И гром симфоний, где Мравинский[183]
Оркестр в атаку вел на зал.
Восстанови – и опечалься,
Спустись душой на черный лед,
Где Софроницкий[184] между пальцев
Серебряную воду льет.
Сергей слегка ошеломлен
Над ним свершающимся счастьем.
Но ряд голов и ряд колонн
Ему воспоминанье застят:
Вот Пастернак, похожий на
Араба и его коня[185];
Табун заядлых меломанов
В потертых, куцых пиджаках
С исконной пустотой в карманах
И с партитурами в руках.
А это кто там вдалеке?
Ах, Сашка! – смесь еврея с Блоком[186],
О сногсшибательной строке
Мечтающий с туманным оком…
Они целуются:
– Ну как?
– Живем как будто лапутяне[187].
А ты?
– Меня куда потянет:
Порой на свет, порой на мрак.
Ее как хочешь понимай –
Поэзию… хоть днем с свечами…
Она (у Блока помнишь?) – «Май
Жестокий с белыми ночами!»…[188]
Они в партере.
Оркестранты.
Большая люстра зажжена.
И вдруг вступает тишина
В консерваторские пространства.
Подходит к пульту дирижер,
Как голубей вспугнув ладони,
И тишина, еще бездонней,
Глядит в светящийся собор.
И вдруг издалека
труба
Лучом пронизывает своды.
И рушатся глухие воды
Неодолимо, как судьба.
Консерваторские высоты!
Простой, как глыба света, зал,
С твоим порывом в эти годы
Я мысль о Родине связал.
Ведь все, что ни случалось с нами,
Что нас спасало и вело,
Еще не ставшее словами,
Быть только музыкой могло!
А дирижер, достав со дна,
Аккорд терзает властной дланью.
И вот – когда уж нет дыханья,
Опять вступает тишина.
Она звучит дрожащим светом
И воздухом, слегка нагретым,
Дрожаньем камня на стекле
Переливается во мгле.
И вдруг – как всадники с клинками,
Влетают в песню скрипачи.
Под лебедиными руками
Из светлой арфы бьют ключи.
И в грудь колотят барабаны.
Труба страстям играет сбор.
В тебя впивается губами
Неописуемый простор…
С одной тобой он мог сравниться
Тем ощущеньем, как во сне,
Что вдруг прервется, не продлится
Любовь, подаренная мне,
Придет, и с ней пора проститься,
Уйдет она, как звук, как дрожь…
И ты расплывшиеся лица
Никак в одно не соберешь.
Сергей хотел: еще, еще!
Но, взяв предсмертные высоты,
Звук прерывается.
И кто-то
Его хватает за плечо.
Так вот ты где, жестокий май,
Бессонный май передвоенный,
Раскрытый настежь!
Принимай!
Опять испей напиток пенный!
Узнай опять: ее смешок
Слепит и тает, как снежок,
Все та же искорка, все та же
Рискованная синева.
И в рамке золотистой пряжи –
Закинутая голова.
…………………….
…………………….
Из второй главы
Как в дни библейские, вначале
Был бури свист и ветра вой.
Нас наши матери зачали
В лихие дни гражданских войн.
Над нашей колыбелью сонной,
Вооруженный до зубов,
Пел ветер революционный:
«Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!»
…………………………………
…………………………………
…………………………………
…………………………………
О, кто б ты ни был, где б ты ни был,
Какой ни властвовал судьбой –
Настанет час. Приходит гибель,
Последний сердца перебой…
Строка, пересеки пространство
И скромный птицы пересвист.
Войди. Открой пошире ставень.
Стань невидимкой за порог,
И вслушайся в слегка картавый,
В его неспешный говорок.
Там лоб как шар слоновой кости.
И тень колеблется оплечь.
Жужжанье пчел. А рядом – гостя
Простой полувоенный френч.
– Да, мы на взлете. Нынче вещи
Тогда в цене, когда годны
На баррикады в Будапеште.
Мы – суть, мы гребень той волны,
Что бьет, поблескивая скупо,
Что бьет, сметая рубежи.
И тупорылым пушкам Круппа
Диктуют волю мятежи.
Но путь истории негадан.
И мы должны считаться с тем,
Что лет с полсотню будет рядом
Существованье двух систем,
Что вдруг волна найдет на камень;
Что передышка; что покой;
Что невозможно кулаками,
А нужно хлебом и строкой.
Тогда настанет мир колючий,
Настанет ясная для нас
Неправомочность революций
Вести в огонь рабочий класс.
Топча трехцветные знамена
И прославляя динамит,
Косая тень Наполеона
Опять Европу заслонит.
Ну что ж! И вы костями лягте.
Поход играют времена.
И вместо всех абстрактных тактик –
Национальная война!
Опять страна в пожаре алом,
Опять дымится черный торф.
И прославляют генералы
Бородино и Кунерсдорф[189].
Слова! Да что тогда в них толку!
Слова – бессильная мазня.
Нам не трястись, держась за холку
Обезумевшего коня.
Кривой дорогой скачет время.
Его дорога непроста.
Но – крепче в седла!
Ноги в стремя! В руке железная узда!
Пусть не у всех достанет пылу.
Иных возьмет хула и бред.
Она придет – не в лоб, так с тылу,
Как конницы полночный рейд…
………………………………………
……………………………………….
Отрывки
Тяжелый мост в пыли заката
Над фиолетовой рекой.
Шуршит вода, как под рукой
Рукав бухарского халата.
…………………………….
Вагон летит на мост, на воздух
Ракетой с голубым хвостом.
Его двойник мелькает в звездах
Под опрокинутым мостом.
Как несгораемые кассы
Стоят вокзалов терема.
Сдвигают светлые каркасы
Полунаклонные дома.
И как гладильная доска
Шипит шоссе под утюгами.
Двумя асфальтными кругами
В потемках светится Москва.
Из третьей главы
Вдруг приближается гроза,
Жару беззвучно нагнетая.
Под ветром падает лоза,
И к небу ласточка взлетает.
А облака, прогрохотав,
По тракту катятся обозом.
И ветер, не касаясь трав,
Летит, задрав подол березам.
И вдруг – ударом кулака,
И вдруг – по шкуре барабанной
Налетом влаги ураганной
Снижающиеся облака –
Секут и хлещут – не струей –
Сплошной водой, стеной, обвалом,
И молньи тычут острие
С размаху и куда попало,
Как водяное колесо
Глухими крутит жерновами
И ледяною полосой
Бесчинствуют над головами.
Эге, гроза! ликуй и лей!
Пройдись своим разгулом синим
По одиночеству полей
И по лепечущим осинам.
Переиначивай, крои!
Мости луга кусками тверди!
Неодолимее любви
И неминуемее смерти!
………………………….
………………………….
Когда, очнувшись, семафор
Честь отдал с выправкой солдатской,
И поезд утащил в простор
Вагоны, пахнущие краской,
На затерявшемся разъезде
Мир стал предельно ощутим
В росе разбрызганных над ним
Прохладных, гаснущих созвездий.
Светало. Воздух был глубок.
Внизу – лощина, точно заводь.
Кустарник. Дальше на восток
Два облака учились плавать.
Большак. Прибрежное село
Открылось за холмом покатым.
Сиреневым и розоватым
Стал угол неба. Рассвело.
Давно знакомые места…
Ночь. Вьюга. Круговерть. Метель.
Опутан музыкой железной,
Там мост, как тяжкий конь, взлетел.
Ночь. Ночь. – И человек над бездной.
Прядут прядильные станы
Пурги. – А человек без звука.
Буран свистит стрелой из лука.
Ночь. Ночь. – И руки скрещены.
Ночь. Вспыхивает снег, как фосфор,
Дома приобретают крен.
Патруль по льду обходит остров –
Бураном заметенный Кремль…
И если бы в зенитной вспышке
Прохожим было суждено,
К той белизне слегка привыкши,
Взглянуть в высокое окно,
Там был бы виден профиль четкий.
Но нет прохожих. Снег белей
И сумрак выкован походкой
Заиндевелых патрулей.
Бабельсберг. 1945[190]
Мне снился сон, тифозный и огромный,
Как долгий дождь, подробно, не спеша,
Как будто в целом мире от разгрома
Не уцелела ни одна душа.
И только пятна трупов вдоль обочин,
И только – крупы вымерших коней,
И только – роща голая и очень
Просторный сумрак плещется по ней.
Прошли войска по Западной Европе.
Пролязгали железные стада.
И медленно, как в сказке о потопе,
Обратно в русла схлынула вода.
И просыхают прусские долины.
И тишина объемлет шар земной.
Но где он, голубь с веткою маслины[191],
Не жди его, новорожденный Ной!
Так холодно в Германии и пусто.
По рощам осень ходит не спеша.
Дома оглохли. И такое чувство,
Что нет души. Что вымерла душа.
А в кабаке оркестр играет танцы.
Цветные юбки кружатся в пыли.
И пьют коньяк в домах американцы,
И русские шагают патрули.
Скрежещут ставни, старые, косые,
Тревожное идет небытие…
Как хорошо, что где-то есть Россия,
Моя мечта, прибежище мое!
Семен Андреич[192]
С. А. Косову
Помню! Синявинские высоты[193]
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулеметы.
А три батальона – там и лежат.
Помню! Расстреливали перед строем
Солдатика девятнадцати лет
За то, что парнишка не был героем.
Бежал. А этого делать не след.
Помню! Мальчик простерт на талом
Снегу с простреленным животом.
Помню еще – о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.
И все же были такие минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.
И ясно мне все без лишних вопросов,
И правильно все и просто вокруг.
А рядом – Семен Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.
Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал, не читая.
– Да что там читать, – говорил Семен,
Сворачивая самокрутку на ужин, –
Сам ты грамотен да умен,
Пропишешь как надо – живем, не тужим.
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
С тобой мы полгода друг друга грели.
Семь раз в атаку ходил без страха.
И пули тебя, как святого, жалели.
Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие, словно руки,
Скачут среди степной травы.
И кабы раньше про то узнать бы,
Что жизнь текла, как по лугу, ровно,
Какие бывали крестины и свадьбы,
Как в девках жила Пелагея Петровна.
Зори – красными петухами.
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал – брешет.
Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет,
Как в детстве думал про звон колокольный…
Семен Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!
Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемета.
И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
– Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.
Мой друг Семен, неподкупный и кровный!
Век не забуду наше прощанье.
Я напишу Пелагее Петровне,
Выполню клятвенное обещанье.
Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семен Андреич Косов
Один остался у пулемета.
И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвою раззвонят на всю округу.
И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни – простого проще
И хитрости в этом особой нету.
Павлу Когану
Кахетинским славным, старым
Наши споры начаты
За Рождественским бульваром
С наступленьем темноты.
Павка Коган! Выпьем, Павка,
Нашу молодость любя!
Офицерская заправка
Почему-то у тебя.
Ты не будешь знать про старость.
Ты на сборище любом –
Угловатый, белый парус
В нашем море голубом.
Помнишь, Павка, тамадою
Вечер в звездных угольках,
Весь как политый водою,
Весь в сирени, как в стихах.
Черный вечер, весь в сирени,
Весь сверкающий от глаз, –
Он входил в стихотворенье,
Как вино входило в нас.
Головой качаешь, Павка,
Ты не помнишь эти дни…
Офицерская заправка,
Пехотинские ремни.
Руки брошены, как плети,
Брови сведены в одну…
Погубило лихолетье
Нашу первую весну!
Но весною, после Финской,
В ожиданье новых дат
Мы бокалы с кахетинским
Поднимали за солдат.
Выпей, Павка! С разговором,
Как когда-то, как живой.
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой.
Наша молодость осталась!
И на сборище любом
Ты – упрямый белый парус
В нашем море голубом.
Баллада о конце мира[194]
Последний час сражалась рота.
И каждый к гибели привык.
Хорошая была работа,
Да мало виделось живых.
Стреляли изредка, с прищуром,
Оставшиеся храбрецы.
Засыпанные амбразуры
Обороняли мертвецы.
И приближалась грозно, внятно
Та неизбежная черта,
Где только – под ноги гранату
С последним лозунгом: «За Ста…!»
И вдруг, врываясь в цепь событий,
На вражеских грузовиках
Закаркал громкоговоритель
На двух враждебных языках.
Кричал обезумелый рупор,
Что нынче на исходе дня
Так неожиданно и глупо
В комету врежется Земля;
Что мрачной радиевой мощью
Ожесточенный звездный пыл
Вобьется в Землю этой ночью
И превратит планету в пыль.
«Кончайте, воины России,
Братоубийственную брань!
Вчера явившийся мессия
Над вами простирает длань.
Со всепрощеньем умирая
В астрономической пыли,
Братайтесь два передних края
Перед кончиною Земли!»
И замолкает перестрелка.
И сохнет в бочагах вода.
И только часовая стрелка
Неумолима, как всегда.
Но тут, придя в соображенье,
Героев собирает в круг.
О межпланетном положенье
Повестку ставит политрук.
Что, мол, ввиду поломки раций,
Ориентация туга,
Но я зову не поддаваться
На провокации врага…
И только лица побелели.
Цветной сигнал взлетел, как плеть…
Когда себя не пожалели,
Планету нечего жалеть!
Декабристы
Поэзия! не хитросплетеньем,
Не покоем, не отводом глаз –
Ты дана нам гамлетовской тенью,
Чтобы мучить слабых нас.
Не затем, что сами не доели,
Не затем, что низость лезет в честь,
Не затем, что будни надоели,
А вино в бутылках есть;
А затем, чтоб на Сенатской пушки
Разбудили дремлющий металл;
А затем, чтоб Александр Пушкин
Нам стихи о вольности читал.
Она подобна пламенному сплаву
Неповиновенья и тоски,
Где генералы, отвергая славу,
К Рылееву идут в ученики.
Смотр полка
По-воробьиному свистнет
Синий ветер, задев за штыки.
Солнце медное виснет
Над осенним простором реки.
Холодно маршевым ротам,
Коченеет рука.
Учиняет инспекторский смотр
Командир седьмого полка.
Подполковник с деревянной ногой
Прочтет приказ.
И опять в деревянный вагон
Погружают нас.
Замелькает, ни жив и ни мертв,
Простор. А пока –
Учиняет инспекторский смотр
Командир полка.
Бьет барабан. Ветер сквозной
Доносит до барж
Выдохи медных труб – выходной
Марш.
Идет, сжимая губы,
Подполковник с деревянной ногой
Нас сквозь медные трубы
Посылать на огонь.
«Тебя узнают по моим стихам…»
Тебя узнают по моим стихам,
Тебя полюбят за мою тоску.
Я как к воде припал к твоим рукам –
Который день напиться не могу.
Праздник
Цветами-купавами купола в Кремле.
Заря окликается, как искра в кремне.
У звонаря вся звонница на ремне.
Собирается вольница на Москве-реке.
Как ударят в крашеные
Купола лучи,
Заиграют ряженые
Трубачи…
В серебряном лепете,
Точно в каплях росы,
Корабли, как лебеди,
Выгибают носы.
По воде, как по шелку,
Заря выткана.
Течет она в Волгу
Разноцветными нитками.
Через сколько недель
До Казани дотащится,
Расплетая кудель,
Вода-рассказчица;
Как она расплещется,
Ударяя в плечо.
В реке не поместится,
В море потечет.
Понесет она в русле
Луга и облака.
Заиграют, как гусли,
Корабельные бока.
Сибирь
Сибирь! О, как меня к тебе влечет,
К твоим мехам, к твоим камням.
Там бешеная Ангара течет
С губами в пене, как шаман.
Сибирь! Перемолоть ногами тракт,
Перевалить Урал.
И вдруг – Байкал лежит в семи ветрах,
У океана синеву украл.
Сибирь! – тысячелетняя тайга.
Я с детских лет, как сказку, полюбил
Иртыш, Тобол, кержацкие снега[195],
Киргизские глаза твои, Сибирь.
Когда во глубине сибирских руд
Кирки бросали, точно якоря,
И верили, и знали – не умрут
И наконец взойдет она, заря.
Когда в охотничий трубила рог пурга
И старатели пили, ругая пургу,
В татарские скулы упиралась рука
И глаза грозили тебе, Петербург.
И вот я заболел тобой,
Тобой, Сибирь! Не мамонтовый клык,
Не золото связало нас судьбой,
А вольности осмысленный язык.
Сибирь! Ты этой вольности простор,
Простор не в бубенцах, а в кандалах.
Лежит Алтай, как каменный топор.
Прими его, помыслив о делах!
И<лье> Л<ьвовичу> С<ельвинскому>
Как узнаёт орел орлят,
Вы узнавали нас по писку[196].
Пускай вам снова не велят
Отдаться пламенному риску![197]
У будней жесткая кора.
Льстецы довольствуются малым.
Война окончена. Пора
На отдых старым генералам.
Но вам не удается так.
Вы видите в клубке метаний
Картины будущих атак
И планы будущих кампаний.
И, в кабинете пол дробя,
Руками скручивая главы,
Вы вновь осмотрите себя
И убедитесь в том, что правы.
Вы правы, может быть, не в том,
Что в нас бессмертны заблужденья.
Но в том порука – каждый том
И ваше столпное сиденье,
Что к вам поэзия строга,
За исключением балласта.
Любая точная строка
Одной лишь истине подвластна.
«Пора бы жить нам научиться…»
Пора бы жить нам научиться,
Не вечно горе горевать.
Еще, наверное, случится
Моим друзьям повоевать.
Опять зеленые погоны.
Опять военные посты
И деревянные вагоны.
И деревянные кресты.
Но нет! уже не повторится
Еще одно Бородино,
О чем в стихах не говорится
И нам эпохой прощено.
«Ты не торопи меня, не трогай…»
Ты не торопи меня, не трогай[198].
Пусть перегорит, переболит.
Я пойду своей простой дорогой
Только так, как сердце повелит.
Только так. До той предельной грани,
Где безверьем не томит молва,
Где перегорают расстоянья
И ложатся пеплом на слова.
Горький пепел! Он стихами правит,
Зная, что придет его черед,
Даже если женщина оставит,
Друг осудит, слава обойдет.
«Извечно покорны слепому труду…»
Извечно покорны слепому труду,
Небесные звезды несутся в кругу.
Беззвучно вращаясь на тонких осях,
Плывут по Вселенной, как рыбий косяк.
В раздумье стоит на земле человек,
И звезды на щеки ложатся, как снег.
И в тесном его человечьем мозгу
Такие же звезды мятутся в кругу.
В нас мир отражен, как в воде и стекле,
То щеки уколет, подобно игле,
То шоркнет по коже, как мерзлый рукав,
То скользкою рыбкой трепещет в руках.
Но разум людской – не вода и стекло,
В нем наше дыханье и наше тепло.
К нам в ноги летит, как птенец из гнезда,
Продрогшая маленькая звезда.
Берем ее в руки. Над нею стоим,
И греем, и греем дыханьем своим.
«Ночь дымится метелью, как прорубь…»
Ночь дымится метелью, как прорубь.
Город как обледенелый короб.
Дымно клубится снег за окном.
Свет расплывается жирным пятном.
(Надо ли ехать дальше в какой-нибудь город другой?
Там тоже мороз позванивает бубенчиком под дугой.
Там тоже ночь распластана в окне за полштыка.
Узором стекла засыпаны, как женская щека.)
Ночь в дуду дудит в трубе
О моей солдатской судьбе.
Хозяйка с тулупом идет за печь,
Чтоб мне было теплее лечь.
(Как хорошо, что до света осталось четыре часа.
Горсть сухого снега бьется в стекло, как оса.)
Я погружаюсь в оттепель
Медленно, как в мазут.
Сны – крылатые кони –
Уже удила грызут.
…Ночь – черная, как чугун,
Звонкая, как чугун.
Переулки звенят на каждом шагу.
На Красную площадь
В озерную рябь
Кремль выплывает –
Старинный корабль.
Иду, аки по суху, мимо поста,
Часовые не спрашивают паспорта.
Казаки
Слегка грустит весенний паводок,
Овраги водами полны.
И казаки спускают на воду
Свои высокие челны.
И поплывут они, грудастые,
Вздымая веслами волну,
По морю синему, по Каспию,
Туда, в Персидскую страну.
Туда за золотом, за шалями,
За сталью твердой, как алмаз,
Чтоб только ждали вы да ждали бы –
Молили Господа за нас.
А мы-то пьяные да грешные,
Марая брагою усы,
Гуляя с девками нездешними
Вдали от вас и от Руси.
Но только птица мимолетная
Пройдет над нами высоко,
Мы под надутыми полотнами
Челны расставим косяком.
И на весло наляжем разом мы,
Вздымая белую волну,
И запоем про Стеньку Разина
И про персидскую княжну.
«А вдруг такая тьма наступит…»
А вдруг такая тьма наступит,
Где ни любви, ни веры – нет.
Одно в небесной черной ступе
Существование планет.
И время – длительность простая,
И страсти – выдумка моя,
И счастье – видимость пустая
Для оправданья бытия.
Все пролетает мимо, мимо.
И средь чугунной пустоты
История неумолимо
Усовершенствует кнуты.
Напрасно чистые тоскуют,
Любовью окрестив тоску.
Зачем рыдают и токуют
Тетеревами на току…
Но нет! Нельзя, нельзя, нельзя же
Навек отречься от мечты.
Нельзя в обыденном пейзаже
Искать лишь смертные черты.
Сухая плоть стихотворенья,
Пространство, ставшее строкой,
Сулит осмысленность творенья
И мягкость глины под рукой.
В гости[199]
Порой затоскую по снегу,
По нежному свету,
По полю,
По первому хрусткому следу,
По бегу
Раздольных дорог, пересыпанных солью.
Там к вечеру – ветер. И снежные стружки,
Как из-под рубанка,
Летят из-под полоза.
Эх, пить бы мне зиму
Из глиняной кружки,
Как молоко, принесенное с холода!
Знакомая станция. Утренний поезд,
Окутанный паром,
Как дверь из предбанника.
Пошаркает, свистнет, в сугробах по пояс
Уйдет,
Оставляя случайного странника.
И конюх (всегда подвернется на счастье!)
Из конторы почтовой
Спросит, соломы под ноги подкатывая:
– А вы по какой, извиняюсь, части?
– А к нам почто вы?
– Стужа у нас сохатая!
И впрямь – сохатая!
В отдаленье
Деревья рога поднимают оленьи,
Кусты в серебряном оледененье.
Хаты покуривают. А за хатами –
Снега да снега – песцовою тенью.
– А я не по части,
– А так – на счастье…
Мороз поскрипывает, как свежий ремень.
Иней на ресницах.
Ветерок посвистывает.
Едем, едем – не видно деревень,
Только поле чистое.
И вдруг открывается: дым коромыслом,
И бабы идут с коромыслами
К проруби
По снегу, что выстлан
Дорожками чистыми,
Одеты в тулупы, как в теплые коробы.
В знакомую хату
Ворвешься с мороза,
Утешишь ребят городскими гостинцами,
Обнимет тебя
Председатель колхоза,
С которым полсвета прошли пехотинцами.
Подробно расспросит
Про то, как живу.
Потом о себе.
И добавит со вздохом:
– Вот дай только выбраться, братец, в Москву.
Хоть там отдохнешь.
А у нас суматоха!
«Город зимний…»
Город зимний,
Город дивный,
Снег, как с яблонь,
Лепестками.
Словно крыльев
Лебединых
Осторожное дыханье.
Дворники,
Как пчеловоды,
Смотрят снежное роенье.
И заснеженной природы
Принимают настроенье.
«Мир, отраженный в синеватой луже…»
Мир, отраженный в синеватой луже.
Он мира настоящего не хуже.
Какая тишь! Какая глубина!
И нет границ за хрупкими краями:
Висят деревья пышными строями,
Скворешники, как лодочки, плывут,
И люди прямо на небе живут.
Войди в тот мир. Шагни. И небо – вдрызг!
И гибнет он средь разноцветных брызг.
И ты, в него вступивший сапогом,
Глядишь на мир, расставленный кругом.
На белый дом, где свищет детвора,
На солнце, что стоит среди двора,
На то, как полдень ходит ходуном.
Я б задохнулся в мире водяном!
«Все равно будут матери плакать…»
Все равно будут матери плакать –
Никуда им печали не деть.
Все равно будут в раннюю слякоть
Сквозь туманные окна глядеть.
Не приедут желанные гости,
Не вернутся в поту и в пыли.
Где-то по свету желтые кости
Разметались, быльем поросли…
«Исполосованный лес. Грай…»
Исполосованный лес. Грай
Вороний из-за коряг.
Пара окопов. Передний край –
Край, за которым враг;
Край, откуда дорога в рай,
Край, где постреливают снайпера!
Край, острее, чем край ножа…
Пара окопов. Болотная ржа.
Он – как весною ножом по коре,
Плетью по телу – хлестнул: рассек!
Вымер, разрушился, погорел,
Рытвинами искусал песок.
Нож, свистя, рассекает кров,
Над головою, блестя, свистит.
– Мертвой водой! Не поможет… – Кровь!
– Ну так живой!.. Не поможет… – Кровь!
Край передний телом прикрой.
Голову – под острие ножа.
Сердце на самый на острый край!
Пара окопов. Болотная ржа.
Двое закуривают не спеша.
Крылья холопа[200]
Стоишь, плечами небо тронув,
Превыше помыслов людских,
Превыше зол, превыше тронов,
Превыше башен городских.
Раскрыты крылья слюдяные,
Стрекозьим трепетом шурша.
И ветры дуют ледяные,
А люди смотрят, чуть дыша.
Ты ощутишь в своем полете
Неодолимый вес земли,
Бессмысленную тяжесть плоти,
Себя, простертого в пыли.
И гогот злобного базара,
И горожанок робкий страх…
И Божья и людская кара.
О человек! О пыль! О прах!
Но будет славить век железный[201]
Твои высокие мечты,
Тебя, взлетевшего над бездной
С бессильным чувством высоты.
Слово
Ты меня в ладони не уложишь,
Не упрячешь в письменном столе.
Ты меня, как пулю, спрятать можешь
В гладко отшлифованном стволе.
Чтоб в со всех сторон зажатом теле
Под угрозой острого бойка
Знать одно лишь ощущенье цели…
Только бы не дрогнула рука!
Марине Цветаевой
Много слов о тебе говорилось.
Я хочу, чтобы ты повторилась!
Но не так, как лицо повторяется
В зеркале бездушном,
Но не так, как облако покоряется
Водам душным.
Но не так, как эхо отворяется
В пустотах лестниц –
Только так, как сердце повторяется
В просторах песни.
Как жила ты, того не ведаю –
Мы родились врагами.
Но была ли ты легкой победою
Над словами, слогами?
Или без отдохновенья
Над черновиками
Мучило тебя вдохновенье
Каменными руками?
Мы к тебе не ходили друзьями
И в друзья не просились.
В какой парижской яме
Бредила ты о России?
Пограничные полосы,
Иноземные грады. –
Мы различные полюсы,
Между нами – разряды.
Ты – царица невольная,
Не вкусившая власти.
Между нами, как молнии,
Накипевшие страсти.
Ты – беглянка болезная,
Заплутавшая в чаще.
Между нами – поэзия,
Этот ливень кипящий.
Марина, Марина,
Много мы ошибались:
Сухие долины
Райским долом казались.
Трудно нам живется,
Трудно плывется
По глухому морю,
По людскому горю.
Но щедрей и угрюмей
Наши вольные страсти –
Ты – как золото в трюме,
Мы – как парус и снасти.
У глубинного кабеля
Ты заляжешь, тоскуя.
Нас же выкинут на берег,
На потребу людскую.
Может, где-то на Каме
Для веселых людей
Поплывем челноками
Под весеннею сетью дождей.
Иль, как символ братанья,
Об осенней поре
Прогорим над Бретанью
В полуночном костре.
Назначенье поэта –
Счастье или ярмо?
Ты, Марина, – комета
В полете ее непрямом.
Ты еще возвратишься
Из далеких гостей,
Когда в мире затихшем
Будут мерять по силе страстей.
Ты еще повторишься –
Не как облако в тихой воде,
А как в песнях парижских
И московских людей
Повторяются вольные,
Не признавшие власти
Накопившейся молнии
Накипевшие страсти.
Тревога
Долго пахнут порохом слова.
А у сосен тоже есть стволы.
Пни стоят, как чистые столы,
А на них медовая смола.
Бабы бьют вальками над прудом –
Спящим снится орудийный гром.
Как фугаска, ухает подвал,
Эхом откликаясь на обвал.
К нам война вторгается в постель
Звуками, очнувшимися вдруг,
Ломотой простреленных костей,
Немотою обожженных рук.
Долго будут в памяти слова
Цвета орудийного ствола.
Долго будут сосны над травой
Окисью синеть пороховой.
И уже ничем не излечим
Пропитавший нервы непокой.
«Кто идет?» – спросонья мы кричим
И наганы шарим под щекой.
Осень сорок первого
Октябрь бульвары дарит рублем…
Слушки в подворотнях, что немцы под Вязьмой,
И радио марши играет, как в праздник,
И осень стомачтовым кораблем
Несется навстречу беде, раскинув
Деревьев просторные паруса.
И холодно ротам. И губы стынут.
И однообразно звучат голоса.
В тот день начиналась эпоха плаката
С безжалостной правдой: убей и умри!
Философ был натуго в скатку закатан,
В котомке похрустывали сухари.
В тот день начиналась эпоха солдата
И шли пехотинцы куда-то, куда-то
К заставам, к окраинам с самой зари.
Казалось, что Кремль воспарил над Москвой,
Как остров летучий, – в просторе, в свеченье,
И сухо вышагивали по мостовой
Отряды народного ополченья.
И кто-то сказал: «Неужели сдадим?»
И снова привиделось, как на экране, –
Полет корабельный, и город, и дым
Осеннего дня, паровозов, окраин.
И было так трудно и так хорошо
Шагать патрулям по притихшим бульварам.
И кто-то ответил, что будет недаром
Слезами и кровью наш век орошен.
И сызнова подвиг нас мучил, как жажда,
И снова из бронзы чеканил закат
Солдат, революционеров и граждан
В преддверье октябрьских баррикад.
«Я чую рождающуюся мощь…»
Я чую рождающуюся мощь,
Крылья, прорезывающиеся под ключицами.
И я не спрашиваю, дождь случится ли,
Я знаю твердо – случится дождь…
«Нет, еще не прорвались плотины…»
Нет, еще не прорвались плотины,
Нет, еще не запели ручьи,
Нет, еще через все карантины
Не проникли напевы мои!
Но все чаще победно и сильно
Подо льдом закипают ручьи.
И почти ощутимые крылья
Начинают шуметь у ключиц.
«Из-за поворота, лоснящимся ящером…»
Из-за поворота,
лоснящимся ящером,
Ртутные блики по рельсам гоня,
Глазом помаргивая растаращенным,
Вагон
накатывается
на меня.
Он гонит прохладу,
притертый, как поршень.
И тормоз визжит,
как ладонь по стеклу.
Раздвинуты двери.
Минута – не больше, –
И вновь улетает в туннельную мглу.
А мне выходить.
Остановка «Динамо».
Как пара гармоник гудит эскалатор.
И я выхожу.
За деревьями прямо
Заря доцветает бухарским халатом.
А глянешь направо –
весомо и зримо,
Почти неподвижные издалека,
На сизых столбах фабричного дыма
Античным фронтоном лежат облака.
……………………………………………
На Оби
Барнаульская ночь высока, холодна,
И видать далеко на Оби.
И звезду на куски расшибает волна
О корму деревянной ладьи.
Мы беседу ведем, приглядевшись ко тьме,
Где болтливые волны спешат.
Красноватый фонарик горит на корме,
Где тяжелые сети лежат.
Пароходы плывут под сипенье гудка,
Просквозив огоньками кают.
Барнаульская ночь холодна, высока,
А на палубе песню поют.
Это жизнь пролетает, светясь и крича,
Лопастями плеща по Оби.
А рыбак на весло налегает с плеча
И к рассвету шумят воробьи.
Мы идем к островам, где чернеет ветла,
Чтоб соснуть, привалившись к костру.
Там под ветром береза метет, как метла,
Выметая созвездья к утру.
А рассвет розоват, а потом – серебрист,
А потом и светло на реке.
Пароходы уходят на Новосибирск
И гудят, и гудят вдалеке.
«В переулке московском старинном…»
В переулке московском старинном,
Где луна заливает дворы стеарином,
Я люблю этот дом со столбами простыми,
А на доме –
Annо Domini –
По-латыни.
Может быть, перед тем как стоять на Сенатской,
Залетал сюда сокол
В гвардейском мундире
Из полнощной столицы.
И копыта будили отточенным цоком
Былого счастливца
Времен государыни императрицы.
Да! Быть может, впервые
Залетели сюда бескорыстье и вольность России.
И опять верховые
Спешили,
Суровою волей исполнясь,
И в полночь
Их кони разгневанные уносили.
О Россия!
Мы умели читать твое горе
В помутившемся взоре
Этих окон, осевших от времени,
О, свобода твоя
Не пришла из-за моря,
Нет! Она не без роду и племени!
Где-то рядом дышала она бескорыстьем,
Где-то рядом вещала она декабристам,
Чтоб потом воплотиться в Ленине.
В тот дом прилетали в метельном огне
Тройки-кони, как вьюги, легки.
И гремела музыка,
И свет был в окне…
Только в дальнем покое
Под детской щекою во сне
Были сжаты мальчишеские кулаки…
Лоб был чистый, высокий, суровый.
Спал ребенок
Вдали от гостей
Под мурлыканье няньки дворовой…
Отгремела
Цыганская музыка вьюги и тройки,
И жестокая шаль пала с плеч,
Откружив, отслужив…
Все ушло.
Только в дальнем покое
На койке
Спит мальчишка суровый,
Под подушку кулак подложив…
Новоселы
Шипит рубанок
В желтой пене
Смолистых стружек.
Встает строенье,
Прогибы балок
Слегка напружив.
Стоят и курят
Новоселы,
Стоят и спорят:
– Деревня будет.
– А нет – поселок.
– А может, город!
Конечно, город!
Он будет белый
И веселый.
Здесь хватит места
И хватит дела
Всем новоселам.
Здесь на заре,
На самой ранней,
На самой свежей,
Весенних яблонь
Благоуханье
Вдохнет приезжий.
Пройдет приезжий
Мимо почты
И мимо школы.
Перемигнутся
И улыбнутся
Новоселы.
– Нельзя ли, братцы,
На постоянно
Здесь прописаться? –
И потолкуют,
И посмеются,
И согласятся.
Тавда[204]
Прежде ставили города
На раскрестках дорог
Да на волоках.
Приходила Орда –
Запирались в острог.
Уходила Орда –
Били в колокол.
Коченея от холода,
Отвечали приезжему стражи:
– Чей он, город-то?
– Царский, княжий.
– Чем он, город, славен?
– Пеньем церковным.
– А когда поставлен?
– Не упомним.
Перекрестки дорог
Зарастали травой.
Прозябал городок
Позабытый Москвой.
Безвестный, уездный,
Прибитый тоской.
Неладный, заштатный,
Косой да кривой.
Про то, как у нас растут города,
Расскажет таежный поселок Тавда.
На памяти нашей, в недавнем году
Пришли инженеры в поселок Тавду.
Вокруг тайга,
Посреди Тавда –
Далеко отсюдова города.
Вокруг Урал –
Лес да руда.
Далёко отсюдова города.
И люди решили: место есть.
Город будет построен здесь!
Лес упал,
Годный для шпал,
Сколько лет он без дела спал!
«Эй, берегись!» Полетели лесины
Со свистом разодранной парусины.
И пилы запели в долине лосиной.
И взвыли моторы глоткой стосильной.
А люди трудились, смеялись, пели.
И шпалы лежали, как ступени.
И дни проходили, за ними – недели,
Дорога шла, и леса редели.
А в перерыве, присев на рельсы,
Между собой толковали уральцы
О том, что люди у нас – умельцы,
О том, что город у нас удался,
О том, что строить бывает трудно,
Зато уж в городе будет людно,
Зато и работать в нем будет ладно,
Просторно строить и жить приятно.
И вот из березовой белой пены,
Как корпус судна в лучах заката,
Легко и стройно вставали стены
Древообделочного комбината.
Так был построен город Тавда
И тавдинский комбинат
Там, где лесиной скрипела тайга
Десять лет назад.
Кем он, город, ставлен?
Большевиками.
А чем прославлен?
Золотыми руками.
Приезжай в этот город –
Там работы по горло.
Приезжай в этот город –
В нем живется просторно.
Нет у нас захолустья,
Нет дороги безвестной.
Распрощались мы с глушью
С заштатной, с уездной.
Тем, кто жить собирается
Для открытий и странствий,
Коммунизм открывается
На огромном пространстве.
«Каких людей я ни встречал…»
Каких людей я ни встречал,
Всегда на дружбу отвечал
Словами братского привета
И счастлив в дружбе был за это.
Друзей искал и находил,
Своим за стол садился тесный…
В каких местах я ни бродил,
Я оставлял стихи и песни.
А песни – что мне их жалеть! –
Искусство, как оно ни свято,
Пусть лучше – действенная медь,
Чем похороненное злато.
Люблю поезда
Люблю поезда.
Станционного лязга
Люблю переплески.
Как пахнет нагретая краска!
Как падают на перелески
Комочки мятого пара
Из чрева чудовищного самовара.
Люблю поезда.
Струйкой горизонтальной
Текут провода
Над водой, над проталиной,
Над весенним разливом,
Над журчаньем счастливым.
Люблю поезда –
Одышливые самоварища,
Там вагоны поют: «То ли так, то ли эдак».
Люблю разговоры случайных товарищей
И случайных соседок –
Весь гомон разноголосый
В доме на колесах.
Там вдруг в разговорах
За чаем и воблой
Широких просторов
Врезается облик.
Там разные нити
И разные судьбы,
Там разных событий
Строгие судьи.
И там ощущается, что неслучаен
Простой разговор, возникший за чаем.
Колеса выстукивают наперебой,
Мимо бегут столбы.
Так разговаривают между собой
Люди одной судьбы.
Так собираются на совет
Братья одной семьи…
Жаль, что не виделись столько лет,
Жаль, что кончается мой билет,
Жаль, что не опоясали свет
Наши дорожные колеи.
На своем полустанке сойду, освежен,
В весенний студеный мир.
Он весь до капли во мне отражен,
Я весь с головой в него погружен…
Идут поезда.
Струйкой горизонтальной,
Текут провода
Над водой, над проталиной.
И колеса стучат, вдалеке замолкая:
«Весна-то какая! весна-то какая! весна-то какая!»
Элегия
Дни становятся все сероватей.
Ограды похожи на спинки железных кроватей.
Деревья в тумане, и крыши лоснятся.
И сны почему-то не снятся.
В кувшинах стоят восковые осенние листья,
Которые схожи то с сердцем, то с кистью
Руки. И огромное галок семейство,
Картаво ругаясь, шатается с места на место.
Обычный пейзаж! Так хотелось бы неторопливо
Писать, избегая наплыва
Обычного чувства пустого неверья
В себя, что всегда у поэтов под дверью
Смеется в кулак, и настойчиво трется,
И, черт его знает – откуда берется!
Обычная осень! Писать, избегая неверья
В себя. Чтоб скрипели гусиные перья
И, словно гусей белоснежных станицы,
Летели исписанные страницы…
Но в доме, в котором живу я – четырехэтажном, –
Есть множество окон. И в каждом
Виднеются лица:
Старухи и дети, жильцы и жилицы.
И смотрят они на мои занавески
И переговариваются по-детски:
– О чем он там пишет? И чем он там дышит?
Зачем он так часто взирает на крыши,
Где мокрые трубы, и мокрые птицы,
И частых дождей торопливые спицы? –
А что если вдруг постучат в мои двери
и скажут: – Прочтите.
Но только учтите,
Читайте не то, что давно нам известно,
А то, что не скучно и что интересно…
– А что вам известно?
– Что нивы красивы, что люди счастливы,
Любовь завершается браком
И свет торжествует над мраком.
– Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.
– Валяйте! – садятся в молчании строгом.
И слушают.
Он расстается с невестой.
(Соседка довольна. Отрывок прелестный.)
Невеста не ждет его. Он погибает.
И зло торжествует. (Соседка зевает.)
Сосед заявляет, что так не бывает,
Нарушены, дескать, моральные нормы
И полный разрыв содержанья и формы…
– Постойте, постойте! Но вы же просили…
– Просили! И просьба останется в силе…
Но вы же поэт! К моему удивленью,
Вы не понимаете сути явлений,
По сути – любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.
Сапожник Подметкин из полуподвала,
Положим, пропойца. Но этого мало
Для литературы. И в роли героя
Должны вы его излечить от запоя
И сделать счастливым супругом Глафиры,
Лифтерши из сорок четвертой квартиры.
………………………………………………………….
На улице осень… И окна. И в каждом окошке
Жильцы и жилицы, старухи, и дети, и кошки.
Сапожник Подметкин играет с утра на гармошке.
Глафира выносит очистки картошки.
А может, и впрямь лучше было бы в мире,
Когда бы сапожник женился на этой Глафире?
А может быть, правда – задача поэта
Упорно доказывать это:
Что любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.
«Жаль мне тех, кто умирает дома…»
Жаль мне тех, кто умирает дома,
Счастье тем, кто умирает в поле,
Припадая к ветру молодому
Головой, закинутой от боли.
Подойдет на стон к нему сестрица,
Поднесет родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьется,
А вода из фляжки мимо льется.
Он глядит, не говорит ни слова,
В рот ему весенний лезет стебель,
А вокруг него ни стен, ни крова,
Только облака гуляют в небе.
И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает,
Что смертельна рана пулевая.
…Долго ходит почта полевая.
Снежный лифт
Все сегодня легко, свежо…
Взять хотя бы вон тот снежок,
Тот, что смехом сыпучим жжет
Твой полуоткрытый рот,
Тот, что падает наискосок
На бульвар, на киоск,
На лоток,
На дома,
На забор из досок.
Он белее, чем белый конь,
Он свежее, чем молоко,
Он навален до самых стрех,
Он просеян сквозь сотню сит.
Вот уже неподвижно висит,
Это город летит вверх.
Город – вверх, мимо снежных сетей,
Город – вверх, на забаву детей.
Мимо снега
Летят фонари,
Окна,
Трубы,
Часы,
Карниз –
Прямо в медленную пургу.
Эй, держись!
Не свались
Вниз!
Там все тоже в снегу!
В снегу!
Если ты сегодня счастлив,
Я возьму тебя в снежный лифт.
Гончар
Продавали на базаре яблоки, халву, урюк,
Полосаты, как халаты, запотели арбузы.
А разгневанное солнце било в медные тазы.
И впервые я услышал, что лучи имеют звук.
Как развенчанный владыка, гордо щурился верблюд
На сурового узбека из колхоза «Кзыл юлдуз».
Тот, не глядя на прохожих, молча вспарывал арбуз.
А вокруг горшков и блюд волновался разный люд.
Ах, какие это блюда – и блестят, как изразец,
И поют, как колокольчик, и звенят, как бубенец.
Их безоблачному небу взял Аллах за образец.
Это маленькое небо за десятку продают.
А какие там узоры по глазури завиты!
Красноперые пичуги в синих зарослях поют,
И прохладные озера меж цветами налиты.
Эти милые озера за десятку продают.
Он, как глина, мудр и стар, этот каменный гончар.
Он берет ломоть арбуза – красноватый хрусткий снег,
Он к прохожим безучастен, этот старый человек:
Пусть, мол, сам себя похвалит звонкий глиняный товар.
Он недаром желтой глиной перепачкан по утрам,
Веселясь своим удачам и грустя от неудач.
А болтливость не пристала настоящим мастерам.
Суетливость не пристала настоящим мастерам.
«Золотая моя, как же так? как же вдруг?..»
Золотая моя, как же так? как же вдруг?
Я мечтаю о грубом железе.
Медный век, медный век зеленеет вокруг,
Ядовитою ржавчиной лезет.
Золотая моя, золотая моя,
Вот и ты залетела в бессонье,
Как порой в облаках залетают моря,
Проливаясь слезами без соли.
В нас соленая кровь до краев налита,
Медь от крови становится ржавой.
Ну а ты – управляй, как Иван Калита,
Золотою своею державой.
Офицеры его величества
Сорок первый.
Ветер высвистывает
В крышах соломенных.
Рощи ветвистые,
Как руки, заломлены.
По Волоколамскому
В рассвете брезжащем,
Тент прополаскивая
Ветром режущим,
Взлетая на мостиках,
Кренясь и силясь,
С гостями заморскими
Несется «виллис».
А гости кутаются,
Совсем заиндевев,
В потемках путаница
Путей невидимых.
Но офицерам его величества
Удивляться не приличествует.
(Из самого Лондона
Депеша пришла:
Узнать доподлинно,
Как дела,
Каково действительное
Положенье,
Скоро ль решительное
Пораженье,
Сколько недель Россия продержится
При крайней русской Самоотверженности?)
Летят, по выжженности
Узнавая,
Что здесь поблизости
Передовая.
То там, то тут
Ее приметы…
Контрольный пункт.
– Документы!
Офицеры его величества
Достают удостоверения личности.
С улыбкой союзной,
Почти что ангельской,
Подходит грузный
Генерал английский,
Из тех, которые
С вражьей сворою
Когда-то высаживались
В Архангельске.
…Командир дивизии,
Подполковник,
Встречает «ревизию»:
– Гуд моунинг!
На вопрос подробный –
Без охоты особенной:
– Полки потрепаны,
Но боеспособны.
Офицеры его величества
Решают бросить все околичности…
Послушав обстрел,
Поглядев искоса,
Командир пободрел,
Как будто выспался.
Он вносит миссии
Предложенье
Пройтись по дивизии
В расположенье
Рот, батальонов,
Поскольку там
Яснее истинное положенье.
…Сорок первый.
Ветер высвистывает
Над синими елями.
Рощи ветвистые
Снарядом прострелены.
У края полянки
Лежит отделение.
Мертвые танки
Горят в отдалении.
Сержант в шинели,
Почти что глиняной,
Командует
Оборонительной линией.
И входят британцы
Отнюдь не без робости
В особую область
Упорства и доблести.
Особая отрасль
Характера нашего –
Советская доблесть
Стоит не прикрашена.
(В продрогшем окопе
Присевший «максим».
И тесный блиндажик
Из хлипких лесин.)
И в той тишине
Под шинелью английской –
Озноб по спине,
Как тогда, в Архангельске.
И голос сержантский
(Рукою – честь):
– Будем держаться.
Патроны есть.
Взвод в составе
Шести красноармейцев.
Офицерского состава
Не имеется.
К миссии вопросец
От наших рот:
– Когда откроется второй фронт?..
И чуть лукаво
Вздернута бровь:
– Поровну славу –
Поровну кровь.
Офицеры его величества
Считают, что можно ограничиться.
И, как будто картошкой,
Заляпан рот,
Тугим языком
Генерал проворачивает
Слова
Про второй фронт.
…Сорок первый.
Ветер высвистывает
Так, как вначале,
Рощи ветвистые
Хлещут бичами.
По Волоколамскому
Навстречу миссии
Прицепами лязгают
Мотодивизии.
Сибирские роты,
Железный народ:
На фронт! На фронт!
На фронт! На фронт!
Отряды. Отряды.
Танки. Орудия.
Снаряды. Снаряды.
Люди. Люди.
И грохот стоит над полями и пущами,
Как будто пружина огромная спущена.
И неудержима
Стальная пружина.
Ее разворот –
До ворот Берлина.
Шаги Командорова. Поэма[205]
Простой городишко русский,
Уютный, как голубок.
Над речкой, немного грустной,
Деревьев весенний клубок.
На улице главной, мощеной –
Райком, райсовет, финотдел.
Купол, когда-то злащенный,
От времени поседел.
А на небольшом расстоянье –
Кирпичная полоса,
Железных рельсов слиянье,
Высокие корпуса.
Стеклянные соты завода.
Забор. И труба. А за ней –
Неяркие краски восхода
Пугливее, тоньше, нежней.
Федор Ильич Леонов
В городе этом живет
В должности почтальона
Сорок четвертый год.
В зимний, осенний, летний
Или весенний сезон
Носит письма, и сплетни,
И телеграммы он.
Ходит, судит да рядит,
Впрочем, не любит зря:
Так, интересу ради,
Собственно говоря.
Стукнет в окошко рано
И подмигнет глазком:
– Почта, Анна Иванна!
Почерк мне незнаком…
Простой городишко русский
Раскинулся за окном.
Анне ужасно грустно,
Думается об одном.
Как никогда ей дорог
Облик его и вид:
Старший сержант Командоров,
Тот, что уже убит.
Пишут ей, что начальство
Помнит его труды,
Но он погиб, не дождался
Ордена Красной Звезды.
Пишут от имени роты,
Что мстят за него огнем.
И посылают фото,
Найденное при нем…
Пепельный локон мнется,
Лоб кулаками сжат.
Больше к ней не вернется
Гвардии старший сержант.
Весна запевает в канавах –
Ветреная весна.
От оттепелей слюнявых
Речка стала тесна.
Ветер сластит, как солод,
Пахнут березы легко,
Выставленные на холод,
Белые, как молоко.
С треском взрывает почки
Острый зеленый лист…
Тихо идет на почту
Федор Ильич, моралист.
Ветки полны, как вены,
Тополь кипит прямой…
Анна с утренней смены
Тихо идет домой.
– Что ж это вы, отшельница!
Можно ли в ваши года!
Стерпится-перемелется,
Помер, так навсегда…
(Белые вешние бури
Властно шатают райцентр.)
– Вечером в Дом-культуре
Будет большой концерт!..
(Ласточки смелый росчерк.
Воздух – подобье сна!)
Весна запевает в рощах,
Ветреная весна.
Маленький русский город
В лужах луну дробит.
Старший сержант Командоров
Вражьей пулей убит.
Волосы оправляя,
Светом поражена,
В клуб под раскат рояля
Входит его жена.
– Анечка! Аня! Анюта!
Анна Иванна! А… –
Господи! На минуту
Кружится голова.
Нежно глаза прищурив,
В свете хрустальных огней
Сам Спиридон Сабуров
Смело подходит к ней,
Вздергивает плечами,
Просит: «Позвольте вас…»
Оркестр играет печальный
Кавалерийский вальс.
Медленный, старый, уездный…
В неком армейском полку
Один капельмейстер безвестный
Так выражал тоску.
«Месяц глядит из-за тучек
В синь – в ночь.
Он был молодой подпоручик.
Она – генеральская дочь.
Сон ему нежный приснился
В синь – в ночь.
Он скромно в любви объяснился,
Она прогнала его прочь».
Кружатся медленно, плавно,
Динь-дон.
– Я вас увидел недавно, –
Ей говорит Спиридон.
Разные сны нам снятся,
Сердце свивают в жгут.
Сны не умеют стесняться –
Мучат, целуют, жгут…
…Снег на полях белеет,
Реки покрыты льдом…
А перед ней на коленях
Бледный стоит Спиридон.
…Страсть в глубине зеленых
Неотвратимых глаз…
– Федор Ильич Леонов
Может увидеть нас.
Но соблазнитель суровый
Губы в усмешке кривит:
– Этот работник почтовый
Только что мной убит!..
Ах, просыпается Анна,
Дивного страха полна.
В небе светло и стеклянно,
Полная светит луна.
Желтых, багровых, бурых
Листьев летит листопад.
Сам Спиридон Сабуров
Влюблен с головы до пят.
Любит с тоской, навечно,
Как в восемнадцать лет.
Хочет, чтоб в тот же вечер
Был для него ответ.
Федор Ильич лениво
В старой бредет дохе.
– Что ж! Одного схоронила,
Нужен другой. Хе-хе!
– Что же вы, Спиридоша,
Прямо как женихи?
В новом пальто, в галошах…
Есть табачок? Хи-хи!..
Ждать. Сомневаться. Пытка.
Сердцу нехорошо.
Кто-то идет. Калитка.
Скрипнула. И вошел.
Не рассуждая. Грубо.
Медленно, по-мужски.
Губы впиваются в губы,
Бледные от тоски.
Мутно окно за шторой.
Холодно. Нет дождя.
Остановился скорый.
И улетел, гудя.
Холодно. Тихо. Далёко.
Отблеск созвездий потух.
Ветром пахнуло с востока.
Трижды кричит петух.
За сквозняками заборов
Вдаль пролетел мотор…
…Старший сержант Командоров
Медленно входит во двор.
Анне усталой снится
Нетерпеливый звук –
Каменная десница:
Тук. Тук. Тук.
– Кто там? – спросила, бледнея.
Руки у бедной дрожат.
Видит – стоит перед нею
Гвардии старший сержант.
Начало зимних дней
Прекрасная пора – начало зимних дней,
Нет времени яснее и нежней.
Черно-зеленый лес с прожилками берез,
Еще совсем сырой, мечтающий о снеге.
А на поле – снежок и четкий след колес:
В ходу еще не сани, а телеги.
В овраге двух прудов дымящиеся пятна,
Где в белых берегах вода черным-черна.
Стою и слушаю: какая тишина,
Один лишь ворон каркнет троекратно
И, замахав неряшливым крылом,
Взлетит неторопливо над селом…
Люблю пейзаж без диких крепостей,
Без сумасшедшей крутизны Кавказа,
Где ясно все, где есть простор для глаза, –
Подобье верных чувств и сдержанных страстей.
Апрель
Словно красавица, неприбранная, заспанная,
Закинув голову, забросив косы за спину,
Глядит апрель на птичий перелет
Глазами синими, как небо и как лед.
Еще земля огромными глотками
Пьет талый снег у мельничных запруд,
Как ходоки с большими кадыками
Холодный квас перед дорогой пьют.
И вся земля – ходок перед дорогой –
Вдыхает запах далей и полей,
Прощаяся с хозяйкой-недотрогой,
Следящей за полетом журавлей.
Соломончик Портной. Краткое жизнеописание
Выбыл в связи со смертью…
Жил когда-то в Одессе
Соломончик Портной,
Сын молочницы Песи,
Парень простой.
Шил дешевое платье –
Что стесняться того!
Это было занятье
До семнадцатого.
И пришел благородный
Огонь Октября.
И воздвигся народный
Гнев на бар и царя.
И поднялся со всеми
Соломончик Портной
На змеиное семя,
Ради власти родной.
Пулеметною лентой
Он себя окрестил.
Он огонь пистолетный
В те года полюбил.
Отучился картавить
На проклятое «р».
В общем, можно представить –
Революционер.
Он ругался, как грузчик,
И скакал, как казак,
На деникинцев прущих,
У полка на глазах.
Он служил не для денег –
Ради правды одной.
Он был самый идейный,
Соломончик Портной.
Он хотел, чтобы в мире
Были люди равны
И друг с другом дружили,
Как во время войны.
Он был ранен снарядом
Прямо в грудь и плечо,
Он ходил с продотрядом
Потрошить кулачье.
Он был в соке и в силе,
Как береза весной.
Он был сыном России,
Соломончик Портной.
Мирный клич раздавался
Над огромной страной.
Демобилизовался
Соломончик Портной.
Города на планете
Мирный приняли вид.
Вот в районном совете
Соломончик сидит.
Он проходит науку,
И решает дела,
И, склонясь близоруко,
Не спит до утра.
И ни влево, ни вправо
Не колеблется он.
Чтит он твердо и здраво
Генеральный уклон…
И куда Соломона
Ни бросала страна,
И какие знамена
Ни вручала она!
Он служил в агитпропе
И работал в ЧК,
Колесил по Европе
И стоял у станка.
Он кидался в прорывы,
Шел сквозь стужу и зной.
Он был самый счастливый,
Соломончик Портной.
Мы вгрызалися в горы,
Мы ковали металл…
Раз огромное горе
Соломон испытал.
В этот день истлевала
Заря, как свеча.
В этот вечер не стало
На земле Ильича.
День был мутный, морозный,
Слишком тихий денек,
И гудок паровозный
Кричал, одинок.
И брели по сугробам
К знаменитой стене.
И стояли над гробом
В налитой тишине.
И замерзшие слезы,
Как тяжелая ртуть,
Всё текли на морозе
Соломону на грудь…
Подымались, взметались,
Летели года,
И росли-разрастались
По стране города.
Только времени в эти
Годы было в обрез.
То в затылок нам метил
Кулацкий обрез,
То войною грозилась
Зарубежная рать.
Каждый шаг приходилось
Атакою брать.
И была в этой воле
Кровинка его,
И росла в каждом поле
Былинка его.
В той борьбе повсеместной,
В той шеренге стальной
Он был самый железный,
Соломончик Портной.
Но весенние птицы
Пели у эстакад.
В облаках по ступицы
Катился закат.
Ветерок осторожный
Нес дожди и теплынь.
Путь железнодорожный
Погружался в полынь.
И тоскою любовной
Полон был Соломон –
С Катериной Петровной
Познакомился он.
Собирались прорабы
К ним в семейный уют –
Здесь гулять до утра бы,
Но дела не дают.
А какие ребята!
Остряки, плясуны –
Боевые комбаты
Гражданской войны:
Гордиенко и Савва,
Карасев и Бантыш,
И грузин Горулава,
И Мужайтис – латыш,
Что хранили в квартирах,
В память сбывшихся дней,
Имена командиров,
Городов и коней…
Подымались, взметались,
Летели года.
И росли-разрастались
По стране города.
Но снаряды со свистом
Подняли целину.
В сорок первом фашисты
Начинали войну.
И пошел в ополченье
Соломончик Портной,
Получил назначенье,
Попрощался с женой.
По Смоленщине шел он
С ополченским полком,
По районам и селам
Проходил он пешком.
И от горького дыма
Накипела слеза.
Шли и шли они мимо,
Опуская глаза, –
Мимо сел прифронтовых,
Где не время гостить,
Мимо женщин, готовых
Пожалеть и простить.
И вступила в сраженье
Ополченская часть.
И ему в окруженье
Случилось попасть.
Шел, стыдясь, что живой, он
Восемь суток подряд,
И прорвался он с боем
В партизанский отряд,
И краснел на дознанье
От вопросов прямых:
– На каком основанье
Вы остались в живых?
Что ж! Готов со вчерашней
Расквитаться виной!
(Он был самый бесстрашный,
Соломончик Портной.)
На исходе той ночи
Мы сражались за мост.
И пошел Соломончик
На карателей в рост.
И строчил пулеметчик,
Пробираясь в обход.
И упал Соломончик
На его пулемет.
Лег, белее холстины,
В пулеметном дыму…
Никакой Палестины
Не надо ему.
Он был малой кровинкой
Среди моря кровей,
Он был малой людинкой
Среди моря людей…
…Спит над речкою синей,
Под высокой сосной
В середине России
Соломончик Портной.
Мост
Стройный мост из железа ажурного,
Застекленный осколками неба лазурного.
Попробуй вынь его
Из неба синего –
Станет голо и пусто.
Это и есть искусство.
Подмосковье
Если б у меня хватило глины,
Я б слепил такие же равнины;
Если бы мне туч и солнца дали,
Я б такие же устроил дали.
Все негромко, мягко, непоспешно,
С глазомером суздальского толка –
Рассадил бы сосны и орешник
И село поставил у проселка.
Без пустых затей, без суесловья
Все бы создал так, как в Подмосковье.
Стихи о царе Иване
В тумане
Ты мало грозен был, Иван,
Тебе бы надо быть лютей,
Учил бы разуму людей –
Не удержаться головам!
А если кровь кругом течет,
Да пот, да горькая слеза,
Свистит лоза, топор сечет –
Так это, царь Иван, не в счет.
Вставай, Иван, седлай, скачи,
С метлой да с песьей головой[206],
В лесу по-волчьему завой,
В степи по-птичьему вскричи.
Не видно света в слободе,
Не скрипнут двери в темноте,
Ни разговора, ни огня…
Вставай, Иван, седлай коня!
Ты черным вороном лети
Со сворою своей вокруг!
Ты вора-ворога найди,
Найди за тридесять округ.
Ты лютым зверем стань для всех –
Хватай, как волк, юли, как лис,
А дело сделаешь – за грех
Свой человечий помолись.
Не скрипнут двери в слободе,
Темно и тихо, как в воде.
И скачет по полю Иван.
А вкруг него туман, туман…
Томление Курбского[207]
Над домами, низко над домами,
Медным ликом выплыла луна.
Во тумане, близко во тумане
Брешут псы, сошедшие с ума.
Только совесть бродит под туманом,
Как изветник, смотрится в пробой.
Не доспорил князь с царем Иваном,
Не поладил князь с самим собой…
Пишет Курбский в лагере литовском –
И перо ломает на куски.
Сторожа по деревянным доскам
Бьют – и то, наверно, от тоски.
«Огляди меня, как саблю, на свет,
Выспроси бессонницу мою.
Предаю тебя, проклятый аспид,
Но с тобою Русь не предаю.
Не иду к льстецам твоим в науку,
Не плутаю с хитростью лисы.
Награжден за муку, за разлуку,
Говорю прямыми словесы.
Оглядись! Среди непрочных топей
Ты столбы трухлявые забил.
Воспитал вокруг себя холопей,
А высоких духом – погубил.
Отворил ли правду властью царской?
Водворил ли счастье и покой?
Времена жестокости татарской
Воцарились под твоей рукой!
Годы – суть для вечности минуты,
Перейти их мыслями сумей.
Гневом Божьим не родятся ль смуты,
Царь Иван, за гибелью твоей?..»
Оплывая, свечи плачут воском,
Под глазами тени-медяки.
Пишет Курбский в лагере литовском
И перо ломает на куски.
За домами, низко за домами,
Засветилась алая черта.
Во тумане, близко во тумане,
В час рассвета кличут кочета.
Иван и холоп[208]
Ходит Иван по ночному покою,
Бороду гладит узкой рукою.
То ль ему совесть спать не дает,
То ль его черная дума томит.
Слышно – в посаде кочет поет,
Ветер, как в бубен, в стекла гремит.
Дерзкие очи в Ивана вперя,
Ванька-холоп глядит на царя.
– Помни, холоп непокорный и вор,
Что с государем ведешь разговор!
Думаешь, сладко ходить мне в царях,
Если повсюду враги да беда:
Турок и швед сторожат на морях,
С суши – ногаи, да лях, да орда.
Мыслят сгубить православных христьян,
Русскую землю загнали бы в гроб!
Сладко ли мне? – вопрошает Иван.
– Горько тебе, – отвечает холоп.
– А опереться могу на кого?
Лисы – бояре, да волки – князья.
С младости друга имел одного.
Где он, тот друг, и иные друзья?
Сын был, наследник, мне Господом дан.
Ведаешь, раб, отчего он усоп?
Весело мне? – вопрошает Иван.
– Тяжко тебе, – отвечает холоп.
– Думаешь, царь-де наш гневен и слеп,
Он-де не ведает нашей нужды.
Знаю, что потом посолен твой хлеб,
Знаю, что терпишь от зла и вражды.
Пытан в застенке, клещами ты рван,
Царским клеймом опечатан твой лоб.
Худо тебе? – вопрошает Иван.
– Худо, – ему отвечает холоп.
– Ты ли меня не ругал, не честил,
Врал за вином про лихие дела!
Я бы тебя, неразумный, простил,
Если б повадка другим не была!
Косточки хрустнут на дыбе, смутьян!
Криком Малюту не вгонишь в озноб![209]
Страшно тебе? – вопрошает Иван.
– Страшно! – ему отвечает холоп.
– Ты милосердья, холоп, не проси.
Нет милосердных царей на Руси.
Русь – что корабль. Перед ней – океан.
Кормчий – гляди, чтоб корабль не потоп!..
Правду ль реку? – вопрошает Иван.
– Бог разберет, – отвечает холоп.
Смерть Ивана[210]
Помирает царь, православный царь!
Колокол стозвонный раскачал звонарь.
От басовой меди облака гудут.
Собрались бояре, царской смерти ждут.
Слушают бояре колокольный гром:
Кто-то будет нынче на Руси царем?
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Гулкая медь,
Звонкая медь,
Как он захочет, так и будет греметь!
«Где же то, Иване, жены твои?» –
«В монастырь отправлены,
Зельями отравлены…» –
«Где же то, Иване, слуги твои?» –
«Пытками загублены,
Головы отрублены…» –
«Где же то, Иване, дети твои?» –
«Вот он старший – чернец,
Вот он младший – птенец.
Ни тому, ни другому
Не по чину венец…» –
«Где же, царь-государь, держава твоя?» –
«Вот она, Господи, держава моя…»
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Он по сизой заре
Распугал сизарей.
А может, и вовсе не надо царей?
Может, так проживем,
Безо всяких царей,
Что хочешь – твори,
Что хошь – говори,
Сами себе цари,
Сами государи.
Лежит Иван, в головах свеча.
Лежит Иван, не молитву шепча.
Кажется Ивану, что он криком кричит,
Кажется боярам, что он молча лежит,
Молча лежит, губами ворожит.
Думают бояре: хоть бы встал он сейчас,
Хоть потешил себя, попугал бы он нас!
А на колокольне, уставленной в зарю,
Весело, весело молодому звонарю.
Раскачалась звонница –
Донн-донн!
Собирайся, вольница,
На Дон, на Дон!
Буйная головушка,
Хмелю не проси!..
Грозный царь преставился на Руси.
Господи, душу его спаси…