1
Рабочий день Петрякова теперь начинается задолго до рассвета.
Он встаёт до побудки и сразу идёт к конюшням, где дневальные чистят лошадей, засыпают в кормушки овес, несут охапками душистое, свежее сено.
Терпкий запах животных, хруст соломы под ногами, негромкие, словно спросонок, разговоры о хомутах, о махорке, о дёгте, скрип колодезного журавля и синие, нежные, в длинных ресницах, скошенные в его сторону глаза Ястреба - всё это каждый раз почему-то напоминает Ивану Григорьевичу его прежнюю, так быстро оборванную мирную жизнь: деревню, больничку, поездки по вызову, охоту на диких уток. Он и раньше любил эти ранние вставания, ещё до восхода солнца, и сизую хмарь осеннего утра, эту бодрость и ясные, свежие мысли, когда, стоя возле конюшни и глядя на тёплых, сонных зверей, можно заранее обдумать весь предстоящий трудовой день. Но особенно это важно теперь, когда каждый шаг требует напряжения, или, как Петряков сам говорит, «десяти литров крови и двадцати километров нервов».
Потом дневальный льёт ему из ковша на крепкие руки ледяную, пузыристую, как нарзан, воду, подаёт мохнатое полотенце. И Петряков крякает от удовольствия, растирая до кирпичного цвета загорелую шею и грудь.
Двор казармы к этому времени уже живёт полной жизнью.
Походные кухни дымят и пыхают вкусным паром. На плите на больших сковородах что-то жарко потрескивает, скворчит. По каменным плитам двора гулко бухают в лад сапоги бойцов хозвзвода, выстраивающихся на зарядку, и старший лейтенант Агабеков, чёрный и тонконогий, издали похожий на грача, гортанным голосом командует: «Выше нэжку! Нэжку! Эз-двэ!.. Отставить!»
После завтрака по всему батальону гремит стук топоров. Слышится лязганье и визжание пил. Волнами плывет по комнатам смолистый здоровый запах сосновой стружки, столярного клея, олифы, масляной краски. Рабочие перестилают заново в доме полы, ладят новые рамы и двери. В побеленных свежей извёсткой казармах сквозной ветер, как на палубе корабля, рябые солнечные зайчики. На железных койках топорщатся набитые свежей соломой матрацы. Кажется, в них навалом насыпаны и теперь спят, притаившись, живые ежи. Из гнилых тупичков, закоулков и переходов тщательно выветрены махорочный дух и запах одеколона и ваксы. И от всей этой строительной суеты, от пахнущих мирным временем стружек, от мелькания женских рук, моющих стекла, от песни про Галю - «Пидманулы Галю, забрали с собою...» - на душе у Петрякова смятение и праздник. Чёрт возьми, так вот он каков, его батальон!
2
После утренней зарядки, умывания и завтрака в медицинской роте начинаются обычные занятия: строевая подготовка, изучение материальной части оружия, боевого устава пехоты, устава караульной службы, политинформация, а Петряков поднимается к себе в штаб, на второй этаж, и с этой минуты весь его долгий рабочий день сливается в одно летящее стремглав, блистающее колесо.
Отдав необходимые приказания хозяйственникам и командирам, приняв рапорт дежурного по части, Иван Григорьевич садится за свой письменный стол, заваленный бумагами: здесь и списки личного состава взводов на сегодняшний день, и анкеты, и справки, и дипломы, и папки с ведомостями, продовольственные и денежно-вещевые аттестаты, и приказы, и выписки из приказов, и копии распоряжений, и напоминания, и пакеты с надписью «срочно», и прочая ерунда, о существовании которой он ранее и не подозревал. Всё это он должен просмотреть, подписать. Но смотрит Петряков все эти бумаги вполглаза, потому что поминутно звонит телефон, и Петрякова то и дело к нему подзывают. Беспрерывно в штаб входят люди - это прибывают новые командиры взводов, врачи, какие-то поверяющие из политотдела дивизии, появляется нарочный с пакетом от начсандива, а затем старшина, который докладывает, что на станцию прибыли срочные грузы, и что надо ехать скорей их получать. Кто-то рядом хохочет, рассказывая только что услышанный анекдот. Кто-то курит на подоконнике, ожидая минуты, когда Петряков останется совершенно один, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз. Кто-то просто стоит без дела, слушая всю эту разноголосицу и жарко блестя глазами от удовольствия. Жизнь кипит вокруг Петрякова.
А он сам, хмурый, сгорбленный, перелистывает папки с бумагами и думает: «Экое бесиво заварил мой предшественник! Кто-то будет расхлёбывать эту кашу!.. Нет, с этим надо кончать!» И кивает головой Николаю Гурьянову, смешливому, розовощёкому комиссару батальона:
- Давай начинать, Коля!
- Я готов.
- Зови адъютанта старшего...
И пока Петрякова не вызывают ни в штаб дивизии, ни на станцию, не отрывают от дела, он до вечера сидит с Колей Гурьяновым и седым, коротко стриженным, с колючими баронскими усиками адъютантом старшим капитаном Державиным, и вершит в батальоне суд и расправу.
- Как фамилия? Имя? Год рождения? Где родились? Опыт работы? Мобилизованы каким военкоматом? Ах, добровольно... Гм... Да... Хорошо. Комсомолка? Оставить.
- А вы можете идти. Вот ваши документы. В резерв округа. Да.
- Откомандировать.
- Оставить.
- Откомандировать.
И вдруг обиженный девичий голос. Взгляд исподлобья:
- А я никуда отсюда не уйду! Вот что хотите, то и делайте со мной! Не уйду, и всё! Я хочу работать здесь, в медсанбате!
Петряков чешет карандашом переносицу, хмуро косится на стоящую перед столом девушку. Лицо как лицо. Курносое, круглое. Всё в веснушках. Военная гимнастёрка. Вместо юбки - ситцевый сарафан. На ногах - разбитые башмаки.
- Так у вас же нет никакой специальности! Что вы будете делать? Вы ж совсем ничего не умеете...
- Родину любить умею! Этого мало?!
- Гм! Да... Маловато. Надо ещё и уметь её защищать.
- Научусь! Я способная.
Молчание. Три столба дыма вверх. Николай Гурьянов и Державин вертят новые самокрутки, Петряков заново набивает табаком трубку, уминает табачную стружку прокуренным, жёлтым пальцем.
- Что ж, оставить? Ты как, товарищ Гурьянов?
- Оставить, - говорит Коля.
- Хорошо. Остаетесь.
- А вы, товарищ, отправляйтесь, в штаб округа. В резерв.
- Следующий!
- Откомандировать.
- Я просил бы оставить, - это Коля Гурьянов.
- Гм. Оставить? Ну что ж. Испытаем. Ну так вот. Оставляем вас в батальоне. До первого замечания. Только первое нарушение дисциплины - пеняйте тогда на себя...
Многих Петряков уже знает в лицо, по фамилиям. Одним он незаметно подмигивает, другим вежливо улыбается, третьим хмурится. Иногда молчит, ничего не спрашивает, и глаза его становятся ледяными, мглистыми, как декабрьская ночь. Тогда капитан Державин начинает грызть ногти и ёрзать на табурете. В «междуцарствие», до прихода нового командира батальона, он людей принимал сам, единолично, не вникая в подробности, торопясь, - лишь бы «кадры».
3
Сейчас мимо их стола - бесконечный людской поток. Всё, что всплыло на волнах гигантского отступления с Украины и Белоруссии, из Прибалтики и Смоленщины, все, что призвано, мобилизовано и пришло добровольно из тылов, вперемежку: хорошее и плохое, здоровое и гнильё, настоящее советское и подонки, отбросы. Все, что осело в маленьком городке и, по мнению капитана Державина, может оказаться полезным на фронте: медицинские сёстры, больничные и скороспелки военного времени, санитарные городские врачи, зубные протезисты, психиатры, акушерки, патронажные сёстры, студенты медвузов, аттестованные «зауряд-врачами», нечто вроде врачей третьего сорта, лаборантки из клиник, аптекарши, рентгенологи. Все они, безусловно, пригодились бы, будь это госпиталь, да ещё тыловой, с хорошим стационаром, оборудованный по последнему слову техники. А в тех жёстких условиях, в каких будет работать медсанбат на фронте, нужны лишь хирурги, и притом высшего класса. Нужны опытные медицинские сёстры. Нужен только тот, кто способен выдержать бессонные ночи, обходиться подолгу без еды и питья, кто может часами стоять в полутьме над операционным столом, по локти в крови; кто сможет сменить скальпель на автомат и отстреливаться, а если придётся - занимать круговую оборону; кто сумеет пройти пешком пятьдесят километров, а потом расчищать снег под палатки, рыть окопы и щели, и снова, без отдыха, стать к столу: ампутировать и перевязывать, рассекать рваные раны и выискивать в тончайшем переплетении нервных волокон засевшие там пули и зазубренные осколки.
Поэтому Петряков так безжалостен, тверд:
- Откомандировать.
- Па-азвольте, товарищ военврач третьего ранга! А с кем мы останемся? Зачем разбазаривать персонал?! Так можно и на мели остаться! - Капитан Державин прыгающей рукой пытается пригладить серые взъерошенные усики, за один день побелевшие, словно их присыпали мелом.
- Не позволю! - грохнул по столу кулаком Петряков. Уронил на бумаги зажжённую трубку, сдунул облако табачного пепла. Вскочил с табурета. Длинным пальцем покачал перед самым носом начальника штаба. - Не позволю! И уж вы извините, это вы виноваты, что нам сейчас здесь приходится чистить авгиевы конюшни! Это ваша вина. Чего вы мне всё время тычете в глаза: батальон? Его ещё нет, батальона!.. У нас нет ещё самого главного, без чего мы вообще не имеем права называть себя батальоном! У нас ещё нет коллектива, понимаете? Коллектива! Вы когда-нибудь думали, что и вы, как коммунист, несёте ответственность за жизнь и здоровье многих сотен людей?! Эти ваши ошибки, они человеческих жизней стоят!
Петряков вдруг умолк, разъяренный. Упал щекой на кулак: а, да что ему толковать!.. Что он знает, Державин, о том разговоре, который был у него там, в полку, с Мотей и Митей, о лёгкой смерти и о лёгкой руке? Каждый человек на фронте, наверно, мечтает о лёгкой руке врача. И теперь от них - от Державина, от Гурьянова, от Петрякова - зависит, как много хороших людей останется в живых на земле, скольких они сумеют оградить от безвременной смерти.
Начальник штаба хрустнул бледными пальцами.
- Простите... Вы не поняли... Если я виноват... Я хотел бы... Я очень прошу...
Петряков осторожно, но твёрдо отодвинул его ребром ладони:
- Вы должны были это знать с самого начала, как здесь находитесь! Да! Знать! С первого дня! - И вдруг опять закипел, сверкнул гневно глазами. - А для чего, например, здесь торчит эта баба в танкистской шинели, ответьте?! От Бреста идёт. Из танковой части! А под Брестом и сроду-то не было такой танковой части, с таким номером! Я сам проверял. А она, смотри, уже научила наших сестричек, кого помоложе, водку пить, ругается матом. Это ваше дело - знать, откуда она.
Петряков метался по комнате, прихрамывая; кидал в лицо начальнику штаба обидные, злые слова. А тот, покорно склонясь, сидел, слушал и только время от времени откидывал голову.
- Вам ясно?
- Ясно!
- А ясно, так исполняйте!
- Хорошо, откомандировать...
Петряков махнул рукой, замолчал. Какое тут «хорошо»!.. Разве это так просто: откомандировать?! Разве это выход из положения, когда посредине формирования батальона кого-то приходится отчислять, а кого-то искать поспешно взамен?! Таких вот вновь формирующихся стрелковых дивизий сейчас, наверное, сотни по стране, и всем нужен комбат для медико-санитарного батальона, всем нужен хороший ведущий хирург и молодые, здоровые, ничего не боящиеся, опытные сёстры. Всем нужен сплочённый, сдружившийся коллектив, готовый к любым испытаниям.
Петряков с горечью усмехнулся. Он один из них троих знал, что такое война. Подготовишь, сколотишь крепкий коллектив, соберешь самых сильных и смелых, самых здоровых, цвет страны, плоть от плоти её, кровь от крови, а потом, как сказал бы Матвей Железнов, санитары соберут «некомплектные руки и ноги». И всё! Начинай всё сначала.
Он прошелся по комнате, встал у окна, прислонился щекой к косяку, загляделся на улицу.
Прямо под окнами казармы - площадь, базар, разноголосый воскресный гомон. Три вяза, роняющих жёсткие, словно вырезанные из жести, ржавые листья. Через площадь наискосок церковь с бледными луковками куполов. Рядом с церковью почта. На дверях синий ящик с белыми молниями.
Можно жизнь прожить и не знать, что есть такой город, Старая Елань, в самом сердце России, в её хлебной, васильковой глуши. А вот есть, и теперь его не забудешь.
Петряков не заметил, как улица вдруг потускнела. Листья деревьев вывернулись наизнанку, и все как по команде устремились в одну сторону, туда же, куда кинулись и мелкая пыль, и песок, и обрывки бумаги. Первые капли легли на землю под острым углом.
Ливень хлещет всё резче. Его длинные белые пальцы чертят серое небо в косую линейку. Площадь сразу же обезлюдела. Редкие запоздалые прохожие с трудом бегут наперекор ветру. Волны холодного воздуха, налетая, пригибают их книзу за плечи, заставляют клониться то вправо, то влево. Рот, ноздри, уши - всё, видать, забито тугим, влажным ветром.
Три промокшие фигурки, подбежав к железным воротам медсанбата, прижались к калитке, затарабанили:
- Эй, откройте!
- Кто там? Чего надо?
Часовому лень выходить на ливень из-под козырька будки, лень протягивать руку к щеколде, проверять документы. Он мнется.
- Открывай, тебе говорят!
Наконец, дождь притих на минуту, и часовой приотворил железную дверь.
- Чего надо? Новенькие? А где документ? - недоверчиво пересчитал, вошедших глазами. Проверил по списку. - Одна, - рукою отвел одну в сторону. - Две, - вторую подтолкнул туда же. - Три. Есть. Принял! - Козырнул и щелкнул тяжёлым замком.
Железные створки ворот лязгнули, словно челюсть. Каменные плиты двора повторили, отбросили возглас:
- Эй, чего встали?! Наверх, в канцелярию шагом марш!
А когда вошедшие, осторожно оглядываясь, взошли на крыльцо, часовой позади них усмехнулся, крякнул в кулак:
- Ишь ты!.. Какие к нам симпатявочки!
Глядя на эту сцену, Петряков только хмыкнул сердито и отвернулся. Прихрамывая, пошёл к столу. Устало зевнул, закрывая пальцами набрякшие веки. Откуда ему было знать, что там, у калитки, сейчас постучалась его судьба. А впрочем, и знал бы, всё равно, наверное, не сделал и шагу навстречу.
- Следующий! Кто там следующий! - крикнул он в коридор.