Эти дни для Минея были полны забот. Надо было ехать за границу. Павел Шергин после ареста и кратковременной «отсидки» уехал учиться в Германию. Он, конечно, поможет. Но где взять деньги на поездку? На свой кошт далеко не уедешь. Организация пока бедна. В конце концов Миней надумал присоединиться к какому-нибудь купчине, собирающемуся на заграничные воды. Их немало у нас в Сибири, скороспелок-богачей. Они всё «жалают», всё щупают: не продается ли и почем штука! Они тоже «хочут в Европы». Присмотреться, как люди живут. И опять же, что продается и почем штука. «Эй, господин коммерсант! Молодой человек по-иностранному разговаривает, повернуться туда-сюда умеет — в заграницах нужен тебе позарез!..»
Однако где взять купчину? Никто из друзей не имел подходящих знакомств.
И тут Миней вспомнил Сонечку Гердрих. К ней стекались все городские новости. А уж кто куда едет и по какой надобности, она, конечно, знала.
…Сонечка полулежала в гамаке, который раскачивал Мизя Городецкий. Вид у него был нарядный. Ярко-зеленая, как майская лужайка, студенческая тужурка с выпуклыми, в виде кочана капусты, погонами. Светлые волосы Мизи были по моде отпущены почти до плеч. Когда гамак подлетал к нему, Мизя нежно смотрел в глаза Сонечки. Минея он встретил без особого восторга.
Зато Сонечка радостно проворковала:
— Здравствуйте, Минейчик! Вы, кажется, друзья детства с Мизей? Вы должны уговорить этого упрямца. Пусть прочтет что-нибудь из новых, самых новых стихов. Ну, Эразм, я прошу, я умоляю!
При обращении «Эразм» Мизя покраснел и бросил испуганный взгляд на Минея. Но тот и глазом не моргнул: Эразм так Эразм!
Мизя ободрился:
— Я прочту, Сонечка!
— Да-да! Пойдемте к папе!
На крытой веранде сидело за выпивкой несколько мужчин. Раскрытый ломберный столик с мелками и запечатанными карточными колодами стоял тут же. Миней узнал пристава городского участка, по фамилии Потеха, и тихого старичка — чиновника городской управы.
Сонечка взбежала на веранду, захлопала в ладоши:
— Господа! Минуточку внимания!
Мизя сделал, насколько это оказалось возможным при его пухлых щеках и цветущем виде, страдальческое лицо. Одной рукой оперся о спинку стула, другой схватился за воротник, словно его душило.
Общество внимательно следило за этими приготовлениями. Голосом, сразу напомнившим отцовский, Мизя проныл:
Чудится саван мне длинный и белый,
Вижу я гроб мой и черную яму.
Ходят неслышно походкой несмелой,
Шторой задернули раму.
Сонечка не знала, всерьез ли это, и на всякий случай прошептала словно про себя: «Прелестно!»
Мизя довольно улыбнулся, отчего на щеках его образовались ямки, но тотчас скривился, продолжая:
В комнате душно и пахнет лекарством,
Входят и смотрят, уходят и ждут.
Шепчут о близости божьего царства
И удивляются счету минут…
Когда декламатор кончил, все некоторое время молчали. Сонечка произнесла задумчиво:
— «Входят и смотрят, уходят и ждут…» В этом что-то есть… Как вы находите, Миней?
— Что-то безусловно есть, — с готовностью отозвался тот.
Мизя посмотрел на него с опаской. Сонечка ничего не заметила. Она обвела взглядом присутствующих, приглашая высказаться. Пристав откашлялся и заметил строго:
— Однако позвольте, каким же это образом: «гроб и черная яма», если человек еще живой?
— Это иносказательно. Для настроения, — пояснил Мизя.
— А… — Потеха вернулся к закуске.
Решили идти в городской сад. По дороге встретили телеграфиста Новоявленского. Сонечка недавно познакомилась с ним на гулянье.
— Митя, пойдемте с нами. Мы в сад, — предложила она. Ей нравилось, когда вокруг нее было много кавалеров, а Митя — интересный!
— Доброе дело! — Митя пошел рядом с Минеем по узкому деревянному тротуару.
Впереди Сонечка выговаривала Городецкому:
— Но, Эразм, вы еще ничего нам не рассказали про Петербург…
— Эразм? — захохотал Митя. — Роттердамский?
— Читинский! — отозвался Миней. — Да ты уж молчи. Он, кажется, литературу привез.
— Неужели?
По аллейке ходили пары: мужчины в твердых соломенных шляпах, овальных и мелких, как солонки; дамы с оборками на подолах. На погоны Городецкого обращали внимание. Он важничал, подымал плечи с кочанами. Потом снял с рукава красного паучка:
— Посмотрите, Софья Францевна: словно гусар в красном ментике!
Она завела глазки:
— «Гусар»! Прелестное сравнение!
Митя подцепил прутиком муравья с длинной травинкой, басом провозгласил:
— А вот типичный городовой! Ну да, черный мундир и все тащит.
Все засмеялись, Мизя надулся.
К вечеру заиграла музыка. От теней, павших на землю, деревья казались гуще, сад глуше. Сонечка вдруг обмякла, загрустила, повисла на руке Минея. Ах, всю жизнь пройти бы так, опираясь на эту сильную руку, чувствуя рядом биение его сердца! Куда он уходит от нее? Ведь вот оно, счастье! Маленькое, верное, лежит у него на горячей ладони. Захоти только — и оно твое! Нет, не хочет… Что такое он там говорит? Вот новости! Теперь ему надо за границу! Ну и пусть едет, целуется со своими стрижеными! Ей теперь все равно.
Сонечка сказала неожиданно чужим, ломким голосом:
— А знаете, я, наверное, выйду за Собачеева. Так он ничего… Только фамилия… — Она жалко улыбнулась.
Миней, ужаснувшись, внезапно вспомнил где-то слышанный разговор о том, что Сонечкин отец проиграл крупную сумму Собачееву. Такую крупную, что ему никак не расплатиться.
Он заглянул Сонечке в лицо и не узнал его: горько-горько сложились губы, а взгляд… как у побитой собаки!
А она умоляюще смотрела на него, словно просила не осуждать ее, и бормотала:
— Но все равно я останусь вашим другом… Ведь мы же будем дружить, да?
— Конечно, Сонечка, — ответил Миней, лишь бы поскорее прекратить разговор.
Но Сонечка уже утешилась, тряхнула кудряшками, заговорила о том, что интересовало Минея.
В Германию, на Вильдунгенские воды, едет лечить почки Дарья Ивановна Тарутина. Она ищет компаньонку. Но даже лучше, если это будет молодой человек. Дарья Ивановна не любит женского общества.
Миней вспомнил недобрый взгляд Ольгиной матери тогда, на почтовой станции.
— Меня-то Дарья Ивановна не возьмет.
— А вот и возьмет! — заверила Сонечка. — Что мне за это будет?
— Ну, не знаю… духи какие-нибудь, ленты и что захотите, — добродушно улыбаясь, пообещал Миней.
Всей компанией проводили Сонечку. Митя отправился к себе на Дальний вокзал. Миней пошел с Городецким.
— Давай, брат, что привез, без долгих сборов. Чего ты ломаешься, право!
Мизя посмотрел растерянно, самодовольство с него как ветром сдуло.
— Пойдем, — неохотно предложил он и зашагал к дому.
Они прошли через переднюю, пропахшую нафталином. Миней давно уже не бывал в этой когда-то очень хорошо знакомой комнате, где стояли стол, изрезанный перочинным ножом, шаткая этажерка с книжками, глобус, испещренный чернильными пятнами, и узкая кровать с подушками, покрытыми кружевной накидкой.
Сейчас половину комнаты занимала низкая широкая тахта со множеством подушек. Над ней висела репродукция с модной картины Штука «Грех» — женщина, обвитая змеей.
Мизя нагнулся, пошарил под столом и вытащил несколько брошюрок. Миней жадно схватил их. Разочарование отразилось на его лице: Элизе Реклю, Ренан…
— Так ведь это все легальные книги! Их в любом магазине купишь.
Городецкий вспыхнул:
— А ты что думал?
У Минея сдвинулись брови:
— Ты вообще-то встречался с кем-нибудь?
— Я учиться поехал, а не встречаться! — с пылающими щеками ответил Мизя. Он взглянул в лицо Минея и испугался: такое презрение прочел на нем.
— Ты, ты… — В волнении Миней на находил слов. — Эразм ты! — сказал он наконец и вышел не попрощавшись.
Из-за границы вернулся Каневский. Он был неузнаваем — оживлен, доброжелателен, С Минеем встретился дружески, будто забыл резкие слова, сказанные ими друг другу в пылу спора.
Миней ждал новой схватки. В Каневском появилось что-то еще более чуждое. Бесконечно далеким казался он от всего, что сейчас занимало Минея и его друзей.
Послушать Каневского пришли к Алексееву не только ссыльные, но и кое-кто из рабочих с железной дороги. Приехавшего просили прочитать реферат. Каневский отказался:
— Время длинных и пламенных речей прошло, в наши дни уместны краткие и деловые выводы.
Однако проговорил целый вечер: о чудесах европейской техники, о культуре западной социал-демократии, о глубине пропасти между активным Западом и пассивным Востоком.
— Созерцательность, великая успокоенность — это так свойственно русскому духу. Я был в германском городке Вердере в пору цветения яблонь. Это восхитительное зрелище! Тысячи людей съезжаются туда на традиционный праздник. Я бродил в толпе, в которой по внешнему виду не отличишь буржуа от портового рабочего, и думал: как мы еще далеки от истинной свободы! Социал-демократические идеи там пробивают себе путь даже в среду прогрессивно мыслящих промышленников, коммерсантов…
— Это позор — то, что вы говорите! — не выдержав, воскликнул Миней, вскакивая с места. — Германия под пятой Гогенцоллернов — по-вашему, предмет для зависти и подражания?!
— Вы фанатически слепы, — бросил ему в ответ Каневский, на миг потеряв самообладание. — Отрицать наше российское бескультурье — просто глупо.
— Нет, не отрицать, а всеми силами бороться с ним! Но не учиться же нам свободолюбию у «мыслящих» немецких буржуа! — возразил Миней.
Каневский, уже овладев собой, заговорил, как бы раздумывая вслух:
— Господа! Я часто бываю за границей. И верьте мне: всякий раз, когда поезд привозит меня на чужую землю, я как будто физически ощущаю очищение и обновление…
— Господин Каневский, — раздался жестковатый голос Гонцова, и все посмотрели на высокого, худощавого человека с туманными, будто хмельными, глазами, — а Россию вы любите?