Тот понял и по-хулигански заорал:
— А ты меня поил? Ты меня поил? Ишь, барин!
В участке их обыскали.
«Вот и славно, что ножик отдал» — подумал Миней, когда ему выворачивали карманы.
— Революцией занимаетесь, пенсне носите, а в карманах, будто у мальчишки, дрянь всякая, — осуждающе заметил пристав.
У обыскиваемого действительно оказались крючки для рыбной ловли и смотанная леска.
Миней ничего не мог ответить на замечание пристава: он только что спрятал за щеку огрызок карандаша.
Митю тут же стали допрашивать.
Он пояснил:
— Иду от Трясовых. Вижу: кто-то кого-то бьет. Ну я и встрял в это дело… Я когда выпивши — завсегда дерусь…
— А почему же вы не били преступника, оказавшего сопротивление законным властям, а, наоборот, нанесли увечья блюстителям порядка? — спрашивал пристав, записывая в протокол вопросы и Митины ответы.
— А кто там в темноте разберет, где блюститель, а где наоборот… Думал преступнику по морде надавать, а это, оказывается, их благородия… Да вы обо мне по начальству справьтесь. Весьма лестно отзовутся. Вот только, когда выпью…
Вместе с городовым, посланным для выяснения личности задержанного, в участок пришел сам Протасов. Он взял Митю на поруки и дорогой удивлялся:
— Как же это ты, братец, так напился? Вот уж буйства за тобой не замечал!.. И что это там за преступник? В чем дело?
— Кто его знает… Студент какой-то! — отвечал Митя, потирая намятые бока.
«С е к р е т н о
Министерство юстиции
Начальнику Читинской тюрьмы
Его превосходительству
Господину прокурору Читинского окружного суда.
Имею честь донести Вашему Превосходительству, что сего числа в девять часов сорок минут вечера, при отношении временно исполняющего обязанности полицеймейстера города Читы, во вверенную мне тюрьму поступил взятый под стражу на основании 29 статьи Устава предупреждения и пресечения преступлений…»
Остро ощущаешь мгновение, когда ты расстаешься со свободой. Щелкнул замок. Четко вырисовывается на фоне серого неба толстая железная решетка окна. Низко над головой — серый потолок камеры.
Ты — взаперти, и это, может быть, надолго. Кажется, что тебе не хватает воздуха. Машинально ты расстегиваешь ворот рубашки, на лбу выступает пот…
Но ты берешь себя в руки. Что же, собственно, случилось? Нечто из ряда вон выходящее? Нет, самое обычное. То, что должно было случиться раньше или позже.
«Огромный мир казался тесен, а миром стал тюремный свод», — усмехнулся Миней.
Он осмотрел свое новое жилище — четыре шага в длину, два в ширину. Подняв руку, можно достать потолок — для этого даже не надо подыматься на цыпочки. Узкая железная койка привинчена к полу, стол и табуретка — тоже. В проволочной клетке над дверью — свеча.
Огрызок карандаша имеется, листочки из записной книжки также удалось сохранить. На первое время хватит.
Теперь надо собраться с мыслями… Все-таки он не ожидал, что будет арестован именно сегодня. «А «дубль-нуль» просчитался: никаких улик! Выпустит ли Гонцов прокламации? Да, безусловно. Жаль, что не придется побывать на первой маевке. Лишь бы только была хорошая погода, а народу соберется немало! Если бросить взгляд со стороны на всю организацию в целом, то, черт возьми, совсем неплохо получается! Социал-демократические группы есть почти на всех крупных станциях. Железнодорожники — ядро организации. И с солдатами работа развернулась. Интеллигентов, правда, у нас маловато. Но сейчас в Чите открыли учительскую семинарию, и среди семинаристов наверняка есть люди, которые пойдут с нами. А может быть, они даже ищут нас!»
Миней вспомнил учительницу Пашкову. «Вот тут наши, видимо, промажут — не решатся привлечь Любовь Андреевну к работе. Напрасно. Женщин у нас в организации раз, два — и обчелся. Тут сказывается, пожалуй, наша косность. Даже Тане и той не даем мы развернуться… Жалеем? Да, конечно, жалеем. Но в основном все-таки косность».
Ему вдруг пришли в голову Митины намеки по Кешиному адресу. Странно, Кешина жизнь вся у него на виду… И никакой подходящей для чувств особы на горизонте как будто не появлялось. Должно быть, это так, шутка.
Только бы Таня не наскандалила, когда придут с обыском. Мама-то как разволнуется… Знает уже, наверное, об аресте и плачет. Конечно, плачет. Беспокойная старость у его матери!
Мысли его снова вернулись к работе: на гектографе много не сделаешь. У Ивана Ивановича нашелся знакомый наборщик в типографии «Забайкальских ведомостей». Человек, кажется, подходящий. Ах, как надо бы настоящую технику! Ведь так много выпускаем листков, воззваний!
…Сколько здесь придется сидеть? Кто знает. Завтра потребую книги. Прежде всего: Геккеля — «Мировые загадки». Затем недочитанный Юм: «Исследование человеческого разума». Многое у Юма вызывает протест, возражения, но интересно… И обязательно стихи Шевченко. Хоть книга с большими купюрами цензуры, но все равно — наслаждение.
Перед глазами встали ряды книг, аккуратные стеллажи, в окне — шпиль ратуши, блеснувший в луче закатного солнца… Да, это было в Дрездене. Маленькое кафе с матовым фонарем у входа, открытое лицо с ясной усмешкой… «Где ты, далекий старший друг? И где сведет нас судьба, дорогой мой Степан Иванович? Где-нибудь на этапе, на пути в ссылку? В тюрьме? На конспиративной квартире? Или будет эта встреча иной, радостной, в дни боев и побед революции?..»
Что-то булавочным уколом впилось в плечо. Миней отвернул рукав косоворотки. Клопы! Какая пакость! Может быть, это мера воздействия? Ну, знаете, это как на кого!
С яростью принялся он барабанить в дверь кулаками. Никто не отзывался.
«Этак кулаки собьешь», — сообразил он, повернулся к двери спиной и что было силы забил по двери каблуками.
Послышалось позванивание ключей, торопливые шаги. Глазок открылся:
— Вам чего?
— Через дверь не разговариваю, отоприте.
Вошел надзиратель.
Миней тихо и внушительно сказал:
— Сейчас же в другую камеру! Без кло-пов!
Надзиратель почесал ключом переносицу и, вздохнув, изрек:
— Пожалуй, такую, чтоб вовсе без них-с, не сыщешь!
— Что? Всю тюрьму загадили? — осведомился Миней.
— Я доложу-с, — промямлил надзиратель и вышел.
— Поскорей, а то буду шуметь! — напутствовал его арестант.
Вскоре явился помощник начальника тюрьмы, молодой человек с испитым лицом.
— Вам чего угодно? Почему производите шум? — спросил он, рисуясь и дергая плечами с блестящими погонами тюремного ведомства.
— Потому что не терплю паразитов! — ответил Миней.
— В данное время предоставить другую камеру не могу, — сухо заявил тюремщик.
— А кто вы такой? — вдруг, будто впервые увидев его, спросил Миней, хотя помощника начальника тюрьмы знала вся Чита.
— Я помощник начальника тюрьмы…
— Начальника мне! — Миней повернулся спиной.
Через час его перевели в другую камеру. Он потянул носом и удовлетворенно усмехнулся: камеру недавно дезинфицировали.
Давешний надзиратель зашел, тоже принюхался:
— Больше не будете стучать?
— Пока нет.
На ужин принесли «пайку» хлеба и миску бурды. Арестант хлеб взял, миску вернул:
— Хлебайте сами.
После злоключений прошлой ночи он заснул как убитый. Сильный и ровный шум дождя, однако, разбудил его. Спросонок не сразу вспомнил, где он. Первая ночь в тюрьме! А сколько еще тюремных ночей будет в жизни!
С этой мыслью он уснул снова.
Митя опасался, что Гонцов будет ругать его за потасовку, за то, что он по-мальчишески пытался отбить Минея у полиции. Однако Алексей, удрученный арестом товарища, думал о другом: вряд ли долго продержат, — у Минея ничего не нашли. Но кто их знает… И попросил Митю:
— Ты пошли Кешу — пусть осторожно предупредит Татьяну. А сам зайди ко мне в вечернюю смену. Листовку выпустим завтра ночью.
У давно не крашенного штакетника гулял рыжий кот. В палисаднике на спинке скамейки висело что-то белое, прозрачное. На широкой скамье лежали катушка и наперсток.
«Значит, она уже не спит», — подумал Кеша, не решаясь зайти в дом. У него сжалось сердце: с какими вестями он является! Прошло несколько минут. Таня не появлялась. Из дома не доносилось ни звука.
«Так и на смену опоздаешь…» Кеша двинулся было, но внезапно в дверях мелькнуло платье. Стремительно выбежала Таня, схватила шитье и устремилась назад.
«Вот так она всегда, как вихрь! Разве тут соберешься объясниться!»
Таня была уже около дома, когда Кеша тихо окликнул ее.
Она тотчас вернулась и подошла к самому забору.
— Вы почему не заходите? — с внезапной тревогой спросила Таня.
Кеша молчал.
— В доме никого нет, — быстро добавила она, все больше тревожась. — Родители в деревню уехали.
— Вот это хорошо! — некстати проговорил Кеша.
— Да говорите же! — прикрикнула она.
Кеша посмотрел с опаской на ее пылающие глаза, на дрогнувшую верхнюю губу с темными усиками. Нежность и жалость охватили его. Он глубоко по-детски вздохнул и сразу выложил все.
Таня не заохала, не заплакала, только побледнела, и руки ее крепче сжали штакетник.
— Татьяна Михайловна, — робко подал голос Кеша, — вы не расстраивайтесь так. Ведь без улик взяли. Как есть чистым…
— А фараонам здорово попало?
— Одному морду набок своротили, другому подбили глаз… Говорят, четырех человек от нарядов освободили. Неприлично, мол: на посту, а сам весь пластырем облеплен!
Таня слабо улыбнулась:
— Ну, спасибо, что пришли… Пусть только они ко мне сунутся!
Она подала Кеше руку. Он осторожно сжал ее холодные пальцы.
— Татьяна Михайловна… — У него сразу пересохло в горле. Он хотел сказать, что хочет быть с нею всегда, в радости и печали, что она удивительная, что такой больше на свете нет… И многое еще такое же необыкновенное. Но слова не шли с языка, хоть умри!
Таня улыбнулась лукаво и шепнула:
— Какой же вы! Прокламации клеить не боитесь, а девушке слово сказать…