— Я его видел! Я заметил! Я сразу его узнал!
Ипполит усмехнулся: это был инспектор Кныш.
В комнату для карточной игры был еще один вход. Отодвинув занавес, отделявший фойе от служебных помещений, Ипполит очутился в длинном, плохо освещенном коридоре. Здесь вдоль наружной стены обычно стояли старые декорации, но Ипполит никогда не подозревал, что за рваными холстами могла скрываться узкая дверь. Сейчас около нее, отодвинув холсты, стояли два человека. Один из них, — Ипполит видел только его спину, — распахнув дверь, выскочил во двор, второй быстро привел декорацию в порядок, вынул платок из кармана, отер им лицо и только после этого двинулся по направлению к фойе.
В тусклом свете коридора Ипполит увидел старенький гимназический мундир с голубой розеткой распорядителя, бледное круглое лицо, в котором было что-то детское и удивительно знакомое. Но от волнения Ипполит никак не мог понять, кто это. И только когда юноша поравнялся с Ипполитом, тот сообразил, что это Федя Смагин!
И этот простоватый, толстенький Федя, совсем не похожий на героя, только что на глазах у Ипполита выпустил через потайную дверь революционера, бросившего прокламации с балкона! Значит, и сам Федя Смагин является участником подпольной организации!
Эти мысли мгновенно пронеслись в голове Ипполита, и он тут же с необычайной остротой ощутил, что такой удобный случай никогда не повторится.
— Послушайте, Смагин, — хриплым от волнения голосом сказал Ипполит, — я все видел. Но вы не беспокойтесь: я от всей души вам сочувствую. И прошу вас рассчитывать на меня.
— Ну вот и хорошо, — растерянно сказал Федя и пожал руку Чуракова.
В этот вечер Ипполит с особым чувством сидел около отца, делая вид, что наблюдает за игрой.
«Если бы вы знали, если б только знали!» — думал он. Мечты его сбылись: он «играл роль» в событиях. Ему даже казалось, что это он сам разбросал в зале листовки за подписью Читинского комитета.
На вечер в общественном собрании Читинский комитет послал четырех человек. Тима Загуляев и Кеша Аксенов должны были разбросать прокламации во время представления. В случае нужды им должен был помочь Смагин. Он был членом правления «Кружка любителей драматического искусства», неизменным устроителем вечеров и спектаклей и обеспечивал поступление средств от них в партийную кассу.
У Ивана Ивановича Бочарова была другая задача: установить, как будет проведена «операция», и доложить об этом Читинскому комитету.
Находясь в зале, Иван Иванович мог убедиться в том, что прокламации сброшены удачно, их расхватали с лету. Полицейским удалось отобрать у публики не так уж много крамольных листков.
Затем Бочаров вышел в фойе покурить. Постоял здесь немного, наблюдая за тем, как Тима Загуляев, громко переговариваясь с какими-то девушками, проходил мимо полицейских, стоящих у входа. Но Кеши нигде не было видно. Бочаров надеялся все же, что Кеша вот-вот появится; из собрания Иван Иванович вышел одним из последних.
У выхода дежурил усиленный полицейский наряд под началом околоточного Стуколова. Бочаров окликнул своего знакомого, вытащил портсигар, угостил папироской.
— Давеча, веришь, в пимах ноги замерзли. А сейчас вроде полегчало, — сообщил Стуколов, закуривая.
— Однако дело к весне идет, — поддержал разговор Иван Иванович. — У меня как начнется в костях ломота, так уж зиме — конец. Это у меня примета верная.
— Слыхал? Бунтовщика-то, который листки бросил, схватили! — похвастал Стуколов.
— Да ну? Скажите! Сумели ж! — отозвался Иван Иванович с ноткой почтительного удивления.
— Как не суметь! Нашего брата тоже ведь за малейшую оплошку тягают. А на сей раз не оплошали. Во двор, видишь, дверка из коридора ведет. Он, значит, в эту дверку и выпрыгнул. А его тут же цап-царап! Чиновник один его заприметил, враз опознал.
— Ай-яй-яй! Теперь всенепременно вам награда будет! За распорядительность.
Стуколов погладил усы:
— Рассчитываю.
— А какой из себя бунтовщик-то? Не студент, такой чернявый, пробегал тут?
— Не-ет, щупленький, беленький, вроде из мастеровых.
— Ай-яй-яй, скажите!
Иван Иванович попрощался и пошел по улице, держась прямо и бодро, высоко неся седую голову в меховой шапке.
Однако, свернув в переулок, он сразу обмяк, плечи его опустились, голова поникла. Ему было ясно, что Кеша арестован.
Идти было далеко, пришлось ускорить шаг. Действительно, мороз спадал, какая-то сырость пронизывала тело, вызывая легкий озноб. Вдруг представилось: вдвоем с Кешей они поют старинную жалобную песню, услышал голос: молодой, чистый, самозабвенный. Эх, Иннокентий!
А ночь темна, и идти далеко. Никогда еще Ивану Ивановичу путь через город не казался таким утомительным.
На окраине светились окна ночного трактира. Тут коротали часы не ко времени попавшие в город приезжие, ночные извозчики, загулявшие купчики.
Федя уже был здесь, встревоженный и нахохлившийся.
«Заждался. Верно, думает: старик не торопится», — решил Иван Иванович, тяжело опускаясь на табуретку.
— Ну, рассказывай, — предложил он, и хмурый его тон смутил Федю.
— Да все очень быстро произошло, Иван Иванович! Я, как было договорено, стоял у входа за кулисы. Тут ко мне подходит Аксенов и спокойно говорит: «Я все разбросал. Только меня инспектор гимназии заметил. У входа вертится. Выдаст». Я сейчас же провел Кешу в коридор, выпустил его во двор через боковую дверь. И тут же закрыл ее снова старыми декорациями. Вот и все.
Федя замолчал. Иван Иванович печально глядел на него, и от этого взгляда Феде стало не по себе.
— Я думаю, что все в порядке, Иван Иванович. Выход этот совсем незаметный. О нем мало кто знает. Я о нем только потому знаю, что много раз сам ставил декорации для гимназических спектаклей.
— Ну ладно, ступай. Завтра пришлю за тобой — доскажешь…
Федя был взволнован. Ему очень хотелось бы еще побыть с Иваном Ивановичем, но старик, видно, был не в духе.
Федя поднялся было и снова сел:
— Простите, Иван Иванович! Еще одно обстоятельство… — И он рассказал о встрече с Чураковым.
Бочаров слушал, приставив к уху ладонь, переспрашивал, словно все это было бог весть как важно. И лицо Ивана Ивановича было необычным — осунувшимся, почерневшим.
«А вдруг заболел?» — с беспокойством подумал о старике Федя.
— Теперь все? — спросил Бочаров усталым голосом.
— Все, Иван Иванович! Спокойной ночи!
И Федя ушел в уверенности, что все обошлось благополучно.
О провале двух членов организации Читинский комитет узнал в эту же ночь. Докладывал Иван Иванович. За окнами медленно светлело. Словно нехотя, отступала ночь.
— Значит, Кешку взяли без листков? — нетерпеливо переспросил Гонцов.
— Он сказал Смагину, что при нем ничего нет.
— Это все же лучше для Кеши, как считаешь, Миней?
— Не думаю. Обвинение будет строиться на опознании его Кнышем. По нынешним временам этого достаточно.
Гонцов стукнул кулаком по столу:
— Ведь как продумано все было! Подвернулась же эта скотина Кныш! Чего он на балконе делал?
Иван Иванович пожал плечами:
— Шпионил. Выискивал гимназистов младших классов, которым запрещается ходить на вечерние представления.
— И такая случайность сгубила нашего Кешку! — с горечью воскликнул Гонцов.
— Шпики — это не случайность, — проговорил Иван Иванович.
— Осудят Кешу, — глухо сказал Миней.
И Бочаров почувствовал себя виноватым в том, что ему придется нанести товарищам еще один удар.
О встрече Феди с Чураковым он рассказал во всех подробностях, а то, что Чураков предложил «рассчитывать» на него, невольно выделил и голосом и интонацией.
— А может, он искренне? — нерешительно предположил Гонцов. — Мало ли интеллигентов к нам тянется.
— Нет, Алеша, — сказал Миней. — Чураков не тот интеллигент… Как вы думаете, Иван Иванович?
— Думаю так же: если бы молодой человек хотел прийти к нам, он не воспользовался бы нашей бедой. А то выходит так. «Ценою своего молчания покупаю право связаться с вами». Для него все покупка-продажа. Весь в папашу. А Смагину надо уехать. Нельзя же на веревочке у Чуракова ходить! Захочет — потянет веревочку, не захочет — отпустит.
— Я согласен, — кивнул головой Миней. — Связи Смагина сейчас же надо передать. Ты как, Алексей?
— Что же я? Раз есть опасность провала, — лучше человека лишиться. Перестроимся, подменим. Федю отправим в Иркутск на нелегальное положение. Там люди нужны. Мы сумеем с тюрьмой связаться?
Миней подумал.
— Попробую. Через одного надзирателя.
— Под тобой, Миней, тоже земля горит, — сказал Иван Иванович. — Поаккуратнее бы! В поездах облавы…
— А я на паровозе. На участках надо побывать.
Миней задул свечу, горевшую на столе, окинул взглядом усталые, с синяками под глазами лица товарищей.
Недоброе выдалось утро, да все же утро. А за ним день. Надо работать!
Чураков пригласил Каневского на обед. Разговор вертелся вокруг забастовки. Певучим, ровным, без нажима, голосом Каневский говорил:
— Всякая попытка нарушить стихийный, так сказать, первозданный характер рабочих выступлений обрекает забастовку на неудачу. Вот у нас: вспыхнула стачка в железнодорожных мастерских. По какому поводу? Снижение расценок. В самом деле: токарям, например, в вагонном цеху сбавлено двести рублей с вагона. Вот тут бы им и выступить с требованием отменить новые расценки. Так нет! Подымаются все рабочие мастерских со своими разнообразными и сложными запросами, удовлетворить которые уже значительно труднее. Тем более, что к экономическим присоединяются требования политические. А насколько было бы проще: просите малого — и получите удовлетворение.
— Совершенно справедливо, — вставил Аркадий Николаевич. — Абсолютно так же рассуждают в Европе.
Ипполиту Каневский не понравился: холоден и скучен. Чураков-младший жил между страхом и надеждой. То он мечтал, что его немедленно призовут к активной деятельности, то хотелось спрятаться, уехать куда-нибудь, взять назад свое в азарте брошенное слово. Но никто к нему не приходил, никто не звал. А вот Билибина он встретил в бильярдной.