Отсюда, с Крутели, и в ту и в другую сторону далеко-далеко просматривалась беспокойная, полноводная в эту пору года Суровка.
Добротный двускатный дом бакенщика из комлевых восьмериков стоял чуть поодаль от мыса. Глухие высокие ворота с тяжелой, без щелей, калиткой глядели на подъезжавших хмуро, неприветливо. Во дворе скулил одурело-обрадованно волкодав.
— Перестань, Нокс! Ну, хватит беситься, кому говорю? — несердито ворчал Прохор Силантьич, отпирая калитку. — Встречай, парень, хозяйку.
Огромный взъерошенный пес — помесь овчарки с волком, рванулся было в приотворенную калитку, но хозяин вовремя схватил его за ошейник. Прохор Силантьич с трудом отволок упирающегося Нокса к ладной конуре с дверкой и посадил его на цепь.
Наташа все еще сидела в телеге. Хотя дождик уже перестал, но она так и не сбросила с себя плаща с наехавшим на белесо-ячменные брови капюшоном, словно в глубине души у нее теплилась какая-то надежда: а что, если остановка эта мимолетная и вскоре Буланый сызнова тронется в путь? Длинный, нескончаемый, может, даже утомительный, опасный, но такой сейчас желанный!
Прохор Силантьич хотел было помочь Наташе спуститься с телеги, но она, очнувшись от дум, сказала тихо: «Я сама!» и легко спрыгнула на землю, прижимая к груди необременительный узелок с немудрящим своим «приданым».
Нокс бешено зарычал, едва Наташа, подталкиваемая бакенщиком, вошла в калитку но хозяин строго на него цыкнул, и тот обиженно юркнул в конуру.
Они уже поравнялись с поблескивающим свежей краской крыльцом, когда замычала корова.
Встрепенувшись, Наташа вопросительно глянула на Прохора Силантьича. Тот с притворной беспечностью махнул левой двупалой рукой:
— Милка. С утра не кормлена… Пусть потерпит, отгоню вот на кордон Буланого…
Положив на ступеньку свой узелок, Наташа решительным шагом направилась к приземистому коровнику, припадая на правую ногу. Когда она торопилась, хромота ее становилась приметнее.
Не находя слов, пораженный Прохор Силантьич последовал тенью за Наташей. Вот она, повернув вертушок, отворила дверь, и тотчас в грудь ей доверчиво ткнулся влажной мордой белобокий телок с круто завитым махорком на лбу — в огнистых подпалинах.
— Ой! — испуганно и весело в одно и то же время воскликнула Наташа. — Какой же ласкуля!
Немного погодя, не чуя под собой ног от радости и надежды, что все, все, дай бог, обойдется по-хорошему, Прохор Силантьич заспешил со двора. А бросившись в телегу, погнал Буланого галопом на кордон.
Домой вернулся через час или чуть позже, когда зыбучие сумерки — все такие еще прозрачные — умиротворенно убаюкивали землю, истерзанную и шалым ветром и злым дождем.
Наташа продолжала возиться в коровнике, засучив по самые локти рукава пушистой голубенькой кофточки собственной вязки. Ее плюшевая кацавейка висела на косяке двери.
Склонившись над яслями, притихшая Милка похрумкивала сеном, сдобренным отрубями, а теленок, взбрыкивая, резво бегал по двору. На верстаке же, при входе в коровник, стояла дойница с пенившимся розовато молоком.
Разгоряченный быстрой ходьбой, Прохор Силантьич постоял минуту-другую в дверях, отирая ладонью со лба липкий пот, и вдруг, крупно шагнув в кисловатую теплынь коровника, поймал Наташу, как бы не замечавшую его, за пухлую руку и властно привлек к себе.
— Мараморочка ты моя, ягодка спелая, — дрожащим от волнения голосом прошептал Прохор Силантьич, ища жадными губами губы Наташи.
Сычковы
У Крутели было запутанное прошлое.
В незапамятные времена всеми землями и вверх и вниз по Суровке владел помещик Шуриков, дальний родственник всесильного графа Орлова-Давыдова, имевшего во сто крат больше лесов и пахотных угодий на соседней Волге.
Тогда-то на месте теперешнего ничем особо не приметного дома Прохора Силантьича кичливо высились двухэтажные хоромы с причудливыми остроконечными башенками по углам, окруженные обширным садом. На мысу же, где были разбиты клумбы, у самого обрыва, стояла ажурная беседка.
Но после отмены крепостного права род Шуриковых захирел. Из года в год проматывались леса, земли, пойменные луга.
Незадолго до смерти разгульного родителя Мефодия Илларионовича — последнего отпрыска когда-то богатых помещиков, в одно засушливое лето барские хоромы однажды неспокойной, ветреной ночью занялись пожаром.
Слухи ходили разные: одни шептали, будто господам кто-то по злому умыслу пустил «красного петуха», другие винили в случившейся беде старого барина, спившегося с кругу. Будто это он перед сном обронил на ковер горящую папироску. Если б не преданный слуга, бесстрашно бросившийся в охваченное пламенем окно спальни, барину не видать бы белого света.
В тот же год под осень на этом месте возвели деревянный особняк из шести комнат. А зимой восьмидесятилетний барин отдал богу душу.
Мефодий Илларионович, став полновластным хозяином оскудевшего вконец имения, еще до смерти батюшки увлекавшийся учением графа Толстого, весной — шагал по земле уже девятисотый год — большую часть оставшейся земли роздал многодетным семьям мужиков из Утиных Двориков. С тех пор его и прозвали в народе «недоумком».
Когда же вскорости от Мефодия Илларионовича сбежала жена с заезжим красавцем прапорщиком, он уж совсем опростился: сошелся с молодой разбитной горничной Алевтиной, ходил за плугом, махал косой, управлял молотилкой — ни в чем не отставая от работников. С ними же, работниками, и ел-пил за одним столом. Теперь уж мужики из Утиных Двориков и окрестных деревень при встрече с помещиком не снимали даже шапок.
И хотя непрактичный в делах Мефодий Илларионович и жил со своей Алевтиной экономно, хозяйство его изо дня в день приходило в упадок, и перед самой революцией «недоумок» окончательно обнищал. Были проданы последние двадцать гектаров земли богатею Уваркину из тех же Двориков. Работники еще до этого разбежались кто куда.
Октябрьскую революцию постаревший Шуриков встретил восторженно. До самой смерти работал он в волостном управлении делопроизводителем. Едва же бренные останки последнего в этих местах помещика были преданы земле — произошло это в двадцать третьем году, как его Алевтина вышла замуж за мельника, вдовца из соседней деревушки Клопики. Рачительный мельник, прибрав к рукам заброшенный сад, навел в нем порядок и в годы нэпа от продажи яблок, вишни и груш имел немалый доход.
Во время раскулачивания и богатея Уваркина из Утиных Двориков, и других, ему подобных, сослали в студеные края. Не забыли и клопиковского мельника с его подурневшей и обрюзгшей Алевтиной Сидоровной, вольготно, по-барски поживавшими у себя на Крутели. Так в ненастный февральский денек в гулком, просторном особняке на берегу Суровки не осталось ни одной живой души.
В Совете многим бедняцким семьям предлагали занять бывшую барскую усадьбу, но никому не хотелось покидать Утиные Дворики, заживо хоронить себя у лешего на куличках — на обдуваемом всеми ветрами одичалом мысу.
Лишь один Силантий Сычков — многодетный мужик, не бедняк, но и не середняк, сам попросился на Крутель. У этого Силантия было два сына и семеро девок.
Правда, старший сын Андриян еще в конце восемнадцатого, подростком, пропал безвестно во время наступления беляков на Междуреченск — крупный железнодорожный узел в низовье Суровки при слиянии ее с Волгой.
Сказывали потом клопиковские мужики, где Андриян в ту пору находился в обучении плотницкому делу у деда Макара, что как-то в октябре под вечер остановился у деревушки буксир с баржой. К берегу пристала лодка, и белогвардейский офицер, сопровождаемый двумя солдатами, спросил первую встречную бабу, есть ли в деревне плотники? Якобы на барже у них течь образовалась и нужен незамедлительный ремонт. Ну, и болтливая та молодка указала на избу искусного в своем ремесле Макара. Деду и его подручному Андрияну было приказано собраться, не мешкая, прихватив с собой топоры. Увезли старого и малого на баржу. Домой они не вернулись.
И остался у Силантия Сычкова лишь младшенький Прошка. В конце двадцать девятого пострелу едва минуло тринадцать, и помощи от него в хозяйстве не было никакой. К тому же в семье все его баловали. Хозяйство держалось на Силантий и девках. Трем из них уже перевалило за двадцать. Самые же последние из девчонок Силантия — двойняшки — тоже заневестились: на рождество исполнилось семнадцать. Хоровод невест, да и нате вам! Но женихи обходили подслеповатую мазанку Сычковых.
Когда Силантий, не робея, высказал в Совете свое желание поселиться на Крутели, председатель, раскатисто хохоча, пробасил:
— Ты чего, моржовый хрен, женский монастырь собираешься открывать? Туда, за пять верст, ни один женишишко — даже самый квелый — не забредет. А у тебя того… иных девок вскорости в перестарки придется зачислять!
— Не сумлевайся! — в свою очередь ухмыльнулся тщедушный с виду Силантий. — Упрочусь в барских хоромах, глядь, и женихи-соколики объявятся!
Ну и отдали Силантию Сычкову Крутель. А в придачу к дому с садом прибавили жеребую матку и корову с телушкой. В ту пору после кулаков в селе осталось преизрядное количество всякой живности. Не дохнуть же ей с голоду без хозяйского присмотра!
И вот зажил Силантий на Крутели со своим выводком. Девки у него были приземистые, рукастые, они все углы и закоулки в доме выскребли и вымыли. Навели порядок и на скотном дворе.
В амбаре под двойным полом обнаружили яму с пшеницей, припрятанной рачительным мельником. За садом же стояла пара нетронутых стожков сена. Чего еще большего можно пожелать многодетной мужицкой семье?
К весне отощавший Силантьев Воронок набрался силы, кулацкая матка принесла кобылку, обгулялись и корова с телушкой.
— По данной поре, девки, дери домового за хвост, заживем мы не хуже господ! — вольготно вздохнул после сева Силантий. — Земля тут добрая, скотинушка у нас справная. К саду самая пора приложить руки. Глядишь, и яблочками в кой-то век побалуемся!
Порозовевшие дочери согласно кивали головами.