Правда, на сенокосе я по-страшному уставал. Особенно в первый день. Ведь до этого мне в жизни не приходилось брать в руки косу.
Дядя с отменным терпением учил меня, казалось бы, немудреному делу.
— Спытай на, — сказал он, подавая косу. — Э, подожди. Ручку надо чуток поднять… Ну, а теперь: ловчее будет?
После третьего взмаха острие моей косы вонзилось в землю.
— Торопишься, — пробурчал дядя. — Тверже держи косу. Плавно и руки, и корпус отводи вправо. Делай вдох и опять же всем корпусом — единым духом — веди косу влево. — Помолчал, щурясь на солнышке. — За мной пойдешь. Примечай, как надо. Главное — бери шире, не части.
Дядя уверенно шагнул вперед, наваливаясь на упругую стену клевера с крупными розовато-малиновыми головками. Взмахнет косой — и к ногам его покорно ластится зеленая волна. Свистит коса: шарк, шарк, шарк! Точно огромная щука мечется по траве.
«У меня так разве когда получится? — думал я безнадежно. — Даром что левая двупалая, а он, чертяка, машет и машет, вроде заводной. Но была не была: попробую!»
И тронулся вслед за дядей. Тотчас всего меня обдало крепким, медвяным духом, от которого голова стала кружиться…
На второй день, когда пришли на новое место — на перекресток двух ложков, работа пошла у меня веселее, я уж не выдирал пяткой косы траву с корнем.
Между прочим, эти ложки прозывались Портами. Будто в незапамятное крепостное время косил в этом месте один рачительный мужик. Чтобы зря штаны не изнашивались, мужик снял их и повесил на куст. И как на грех, отправилась в этот день на прогулку в лес барыня с Крутели. Увидев бесштанного мужика, страшно разгневалась и приказала его выпороть. С тех пор будто бы перекресток двух логов и прозвали в народе Портами.
Бирючившийся все утро, дядя похвалил меня в обед. Мне же не до похвалы было. Ломило плечи, поясницу. Даже ощутимее вчерашнего.
Брякнулся на траву под молодой ветлой и головы поднять не могу.
— Ты не помнишь, куда кувшин с молоком девали? — спросил дядя, раскладывая на чистом рушнике буханку хлеба, лук, ставя миску с жареной рыбой.
— Да вы же сами… во-он в овражек тот… еще говорили: «Холодище там, как в погребе», — еле размыкая спекшиеся губы, сказал я.
— Уж смотрел, — сказал дядя. — Нет кувшина.
Я промолчал. Подумал: «Неужели ему охота лопать в эдакий зной? Мне вот молока даже не хочется. Разве что водицы ключевой… Водицы ключевой ведро бы выпил!»
Глянул безучастно, тараща глаза на стройный, словно винтовочный шомпол с ершиком, стебель тимофеевки. И уж больше ничего не видел. Веки слепились сами собой…
Дядя меня еле растолкал.
— Спишь, однако, — сказал он. — Вставай. И так два часа прохладничали. — Помолчав, прибавил, почесывая кирпично-бурую шею: — Кувшин-то с молоком я так и не нашел. Вроде в землю, каналья, провалился!
Где-то в кустах над головой невидимая хлопотунья-птаха поторапливала нас: «Быстрей! Быстрей! Быстрей!»
И я стремительно, не раздумывая, вскочил на ноги.
Косили до восхода луны. Она выкатилась из-за приземистого векового дуба не спеша, с ленцой, жутко огромная и жутко огненная.
В это время на поляну и вышел низкорослый человечек с ружьишком за спиной.
— Мир и процветание частной инициативе! — выкрикнул человечек лающе-пронзительным голосом, размахивая над головой кепкой. Споткнувшись о кочку, замысловато матюкнулся. — Ты чего, Силантьич, дорожку ковровую мне не расстелил?
— Не смерди, Вася, — урезонил дядя пришельца, отирая пучком росной травы косу. — Леший тебя носит в неурочное время. И нечего выражаться. У меня гость городской, к мату не привыкший.
Вася направился сначала ко мне. Шел как-то странно — точно воробей прыгал.
— С космическим приветом, — хихикнул он, хватая меня за руку.
— Здравствуйте, — сказал сдержанно. Я уже догадался: лесник Вася, дружок дяди.
От Васи несло сивушным перегаром.
— Прикладывался? — спросил его дядя, не подавая руки. — Нет чтобы помочь людям в горячую пору…
— А почему мне не гулять? — захорохорился Вася. — Один как перст в небе. Много ли одному надо?
Дядя усмехнулся:
— Не притворяйся христосиком! А чьи сироты растут во всех окрестных деревнях?
— У меня паспорт чистый, что тебе девица непорочная! Ко мне сам прокурор не прицепится! — Вася выудил из кармана телогреи сигарету, закурил. — Вы вот целый день потели, а я, ничего не делая, полсотню… а то и более отхватил!
— Ну? — опять усмехнулся дядя, направляясь к ветле, где были сложены наши вещишки.
— Вот тебе и «ну»! — сказал Вася. — Лисица запросто в руки попалась.
— Лисица? Двуногая? — не унимался подтрунивать над приятелем дядя.
— А ты слухай и не перебивай, — огрызнулся Вася. — Шастаю давеча просекой, а в чапыжнике треск подозрительный. Взвел курок, крадусь на цыпочках. И что, думаете, вижу? Лису с кувшином на голове! В сказочках для деток не всегда такое случается!
— Постой, постой, — обернулся дядя. — Лиса, говоришь? И с кувшином на голове?
— Самый раз! И снять с головы кувшин не может, хотя башкой мотает туда и сюда.
— Так это она, шельма, наш кувшин с молоком уволокла! — От восторга дядя даже всплеснул руками. Ну и цирк! А я-то в обед искал, искал кувшин. Причитается с тебя, Вася!
— Па-ажалуйста! — Посмеиваясь, Вася вытянул из кармана широченных штанов бутылку, на миг блеснувшую малиново, словно в ней бултыхалась горящая жижа.
Тот и другой присели на корточки. Дядя пододвинул к Васе объемистые алюминиевые кружки.
— А третьей нет? — спросил Вася.
— Я не пью, — сказал я.
— Это как так? — Вася повернул ко мне голову. Лицо его, освещенное лунным светом, показалось мне на диво полосатым, будто по нему провели вымазанной в мазуте растопыренной пятерней. — Ты разве не парень? Чай, поди, уж девок щупаешь… вон какой вымахал!
— Не расходись, — урезонил его дядя. — Зачем неволить человека?
Вася пообещал:
— Ниче-эго, освоится еще!
И они дружно взяли в руки кружки. Выпили залпом. И секунду-другую сидели с раскрытыми ртами, блаженно щурясь.
Всю дорогу до Крутели, — Вася вызвался проводить нас, — они с дядей о чем-то шептались.
Я плелся позади, стараясь не прислушиваться к их разговору.
Попрощавшись с нами у ворот, Вася направился к себе на кордон, нескладно горланя:
Милка сивая моя,
Я тебя потешу:
Куплю связку кренделей,
На шею повешу!
— Блажной и есть блажной! — запирая калитку, покачал головой дядя.
Из конуры выполз на брюхе Нокс, визгливо скуля от радости. Кобель любил лишь одного хозяина.
Все эти дни Наташу я видел мельком: утром во время завтрака на скорую руку да поздно вечером за ужином, когда у меня слипались веки, а голова безвольно клонилась на грудь.
И все же я приметил: Наташа стала вроде бы другой — настороженно-молчаливой и даже грустноватой. И на молочной белизны щеках ее заметнее проступили веснушки. Почему-то не мог смотреть без волнения на эти стыдливо-беззащитные веснушки. Собираясь к себе на сеновал, мне порой хотелось не только поблагодарить Наташу за ужин. Хотелось еще взять на миг-другой в свою огрубелую пятерню ее руку — ласковую, горячую. Но я стеснялся дяди — он до тех пор крутился на кухне, пока я не отправлялся к себе на верхотуру.
Но вот кончилась сенокосная пора. И я завалился на несколько суток. Кажется, никогда еще в жизни не спал так крепко.
Никто меня не тревожил — ни дядя, ни Наташа. Когда открывал глаза, в дверном проеме непременно стояла приземистая крынка с молоком. А в полотенце был завернут ломоть духовитого, своей выпечки, хлеба. Перекусив, я снова валился на постель.
Отоспавшись наконец-то, я как-то поутру спустился с сеновала. Первые минуты меня даже покачивало. Будто мать-земля зыбко колебалась под ногами, подобно корабельной палубе в шторм.
Тут вот и вышла из сеней Наташа. В руках у нее было обвязанное марлей ведерко. Увидела меня и вспыхнула.
— Воскрес, отшельник? — сказала улыбчиво.
— Ага, выспался, — сказал и я, тоже краснея.
Наташе сегодня так все шло: и белая простенькая косынка, и белое платьице с голубыми лепестками, и босоножки — тоже белые.
— Обедать будешь? — спросила Наташа, все так же светло улыбаясь.
— А… а разве уж обеденное время? — удивился я.
Уголки губ у Наташи дрогнули, в щелочках глаз запрыгали озорные искорки.
— Праведное солнышко, он еще спрашивает!
И верно: ядреное солнце плыло над головой, то на долю секунды окунаясь в молочно-перламутровые облачка, то сызнова победно сияя в безбрежно-синем просторе, наполнявшем радостью весь этот благодатно звонкий летний мир.
— Собирать на стол? — снова спросила Наташа. Я кивнул, признаваясь:
— Я, пожалуй, быка бы съел… вот как проголодался!
— Пока умывайся, я мигом, — сказала Наташа, ставя ведерко на крыльцо.
— Лучше по-быстрому искупаюсь, — сказал я и бросился к калитке бегом.
— Полотенце, полотенце, шальной, прихвати! — весело прокричала мне вслед Наташа, но я отмахнулся.
На ходу стягивая майку и техасы, несся во всю прыть к обрыву. И, подпрыгнув, ласточкой полетел навстречу мрачно-темному — даже в солнечный полдень — омуту, тревожно холодея душой.
Возвращался в бодром, приподнятом настроении. Жизнь на Крутели явно шла мне на пользу. Я даже чувствовал, как изо дня в день у меня прибывали силы, каменели мускулы рук.
На кухню притопал в самый раз: Наташа ставила на стол миску с дымящейся молочной лапшой.
— А себе? — спросил я.
— Чай пила недавненько, — направляясь к печке, сказала Наташа. — Сковородку с яичницей сам достанешь, — добавила она, прикрывая заслонкой печное чело. — Сычков к ужину вернется. С бакенщиком с соседнего поста на перекате коряги вылавливают.
Поднимая от миски голову, я сказал:
— А ты куда торопишься?
— Милку доить.
— Подожди, и я… и я с тобой пойду.