— Со мной? — глаза у Наташи округлились и потеплели. — А я-то думала…
И осеклась.
— Что же ты думала? — Я даже есть перестал.
— Думала… уж не наскучило ли тебе у нас?
Я выпрямился.
— Из чего ты заключила?
Наташа растерянно развела руками:
— Да так… померещилось, видно.
Милка паслась в укромной прогалине, вблизи дороги, петлявшей в сторону Утиных Двориков, совсем позаросшей татарником и конским щавелем.
Завидев Наташу, корова не спеша подняла от травы влажную морду. Посмотрела раздумчиво на хозяйку и протяжно, сыто замычала, раздувая ноздри.
— Соскучилась? — пропела Наташа, гремя дойницей.
Подошла к Милке, провела рукой по ее гладкому, в белых блюдцах, лоснившемуся боку.
— Мм-у-у-у, — снова подала голос корова, поворачивая голову.
— Ишь, лакомка! — Наташа достала из кармана передника ломтик хлеба. (Я даже не заметил, когда она надела этот упруго топорщившийся передник, обшитый радужной тесемкой.)
Обнюхав шумно хлеб, Милка слизнула его с Наташиной ладони. Наташа вынула из ведерка небольшой бидончик с водой и чистую тряпочку. И старательно вымыла корове раздувшееся непомерно вымя в синих паутинках прожилок.
Я был поражен ловкостью и проворством Наташиных рук. И готов был стоять за спиной Наташи, любуясь ее работой, но она, не оборачиваясь, попросила стесненно:
— А ты поброди по поляне… может, земляника встретится.
С неохотой побрел я по сухой в этот полдневный час траве в сторону ветвистых могучих осокорей, вольно и горделиво устремившихся в вышину.
Дышалось легко не только на зачарованной солнцем прогалине, но и в чаще берез и осин. Сухой знойный дух ржаного поля, начинавшегося за дорогой, волнами докатывался и сюда, на опушку беззаботно веселого колка. Над зарослями медуницы и белой кашки гудели тяжелые взъерошенные шмели.
Я не стал искать землянику, а растянулся на траве, подложив под голову руки. И долго-долго, до прихода Наташи, смотрел в бездонную небесную синь, без единого уже облачка, с застывшими в зените ястребками. Смотрел, ни о чем вроде бы не думал, в то же время думая о многом.
Думал и о маме, такой еще молодой и такой несчастной (ждет от меня, эфиопа, письма, а я все не соберусь написать). Думал и об отце — никогда он теперь не увидит ни этого вот празднично ликующего неба, ни этих березок-сестричек, стоявших слева от меня, ни солнышка жаркого. Думал и о Наташе. Что заставило ее, совсем девчонку, пойти замуж за дядю — хмурого, нелюдимого человека? Ведь он, должно быть, в скором времени на пенсию пойдет! Неужели самые лучшие, молодые свои годы Наташе суждено прозябать на этом забытом миром мысу, вдали от людей, вдали от несущейся на головокружительных скоростях жизни?
Чего бы, мнилось, не хватало еще тут: и река под боком, и лес, и поле просторное, а мне вот начинает наскучивать однообразное это существование.
Думал и о себе. Буду ли я таким, как мой отец? И как сложится моя доля — более ли счастливо, чем у отца, так много страдавшего? Или…
Наташа всегда ходила легко, не приминая травы, — давно это приметил, и я не слышал, как она очутилась рядом со мной, как присела, шаловливо пощекотав по моей щеке сухой былинкой.
Вздрогнув, выдернул из-под головы руку и шлепнул себя по щеке, да так хлестко, что Наташа от души расхохоталась:
— Ну, ну, стрекоза! — вскричал я преувеличенно весело. И, схватив Наташу за локоть, потянул к себе.
От неожиданности Наташа упала. Упала мне на грудь.
— Ой, что ты делаешь? — испуганно ахнула она, тотчас поднимаясь на колени.
— Извини, — смутился и я. — Я… нечаянно.
Поправив чуть растрепавшиеся волосы — густые, соломенно-рыжие, Наташа села рядом со мной. А немного погодя, робко поводя ладошкой по моим жестким вихрам, со вздохом сказала:
— Глупой девчонкой мне хотелось… хотелось братика иметь. Которого я бы любила больше, чем себя. Смешно, наверно?
— Почему же? — спросил я в замешательстве, не смея пошевелиться. Какое, оказывается, несказанное блаженство ощущать на своей голове нежное касание маленькой женской руки!
Еще немного погодя Наташа сказала:
— Все давно собираюсь спросить тебя, Денис… Да все стесняюсь как-то.
— Ну, отчего же? Спрашивай, — поощрительно улыбнулся я, еле сдерживаясь от желания поймать Наташину руку и прижать ее, прижать крепко-крепко к своим губам.
Наташа вздохнула.
— Ну, ладно, спрошу. Сердиться не будешь?
— Нет, — пообещал я.
— Отчего ты щербатый? Я еще в тот — первый день приметила… когда ты приехал.
Отвернувшись от Наташи, я глухо протянул:
— Так… случайно вышло.
— А ты не хмурься. Если не хочешь — не говори. — И Наташа убрала с моей головы руку.
В траве рядом со мной что-то сухо зашуршало. Проворно приподнявшись, я накрыл ладонью юркую ящерицу. Взял ее осторожно пальцами за туловище, сказал:
— Посмотри, Наташ, какого зверя поймал.
И положил ящерку на ладонь. Наверно, с минуту, а то и дольше малюсенькая песочно-коричневая ящерка лежала у меня на ладони не шевелясь. Лишь бока ее ходили ходуном.
— Ты не ворожец? — спросила Наташа, поднимая на меня глаза.
Я помотал головой.
Улыбаясь, Наташа продолжала, склонившись над моей рукой:
— Но она тебя слушается. Скажи ей: «Ящерка, ящерка, беги к себе домой, тебя родители ждут».
Я спросил ящерку:
— Ты слышала?.. Иди и не попадайся на глаза злым.
И опустил на землю руку. В тот же миг ящерка скрылась в траве. А Наташа по-детски восторженно захлопала в ладоши:
— А сам говорил, что не ворожец! Хи-итрущий!
Мы оба засмеялись.
Тут я и брякнул, сам не знаю к чему:
— Передних зубов, Наташа, я лишился зимой. Ходил с удочками на Волгу. День ненастный выдался, чуть метелило. А вскоре и совсем запуржило. Пришлось домой сматываться несолоно хлебавши. Кроме меня, еще двух пацанят нелегкая дернула пойти на рыбалку. Ребятишки эти и ухнулись в полынью. На их счастье, я как раз мимо проходил. Когда вытаскивал второго, поскользнулся. Кроме того что подбородком ударился о ледяной припай, еще и сам в полынью нырнул.
Сорвав травинку, надкусил ее.
— Ну, да ладно… пес с ними, с зубами, главное — и ребят выволок и сам вылез из полыньи. Одно досадно: слег потом. И десятый класс не закончил. А теперь уж решил твердо — в вечерней кончу. Надо работать идти, нахлебником на шее у женщин стыдно сидеть.
И без всякого перехода еще брякнул:
— Поедем, Наташа, со мной? Волгоград не город, а сказка.
Она испуганно отшатнулась:
— Да ты что?
— А ничего. На завод вместе пойдем поступать. Первое время у нас поживешь… у нас народ добрый. А потом в общежитие…
— Перестань! — все так же испуганно проговорила Наташа и встала. — Пойдем. Как бы молоко у нас не скисло.
Вечером мы сидели с Наташей на краю обрыва, поджидая к ужину дядю.
А за Суровкой — тихой, уже впадающей в дрему, садилось солнце. Обжигающе-алое, оно все испепелило вокруг: и зубчатый лес на горе, за которую заваливалось, и домики рабочего поселка, похожие отсюда на разбросанные по холмам детские кубики.
До самого стрежня багрово рдела Суровка. У нашего же берега вода с каждой минутой густела и густела, наливаясь мазутной чернотой. Посередине реки дымил, бухая плицами колес, трудяга буксир. За его кормой тащились покорно баржи. Буксир, вероятно, направлялся в Междуреченск.
Наташа подняла руку и помахала стоявшим на капитанском мостике буксира молодым ребятам, может, практикантам речного училища. Мальчишки весело загоготали, срывая с голов форменные фуражки.
— Счастливые, — сказала Наташа. И, не сдержавшись, вздохнула. — Сесть бы вот на пароход и, все плыть и плыть… есть же такие люди — разъезжают запросто по разным странам. А тут… я дальше райцентра нигде не была. Даже в нашем областном городе.
Она снова вздохнула.
— Читать надо больше, — сказал я, с любопытством глядя на появившиеся вдали над горой облака, похожие на огненных всадников. — Читаешь иную захватывающую книгу и сам как бы путешествуешь по дальним странам.
— Ты говоришь: читать надо, — сказала Наташа. — В совхозе на ферме от зари до зари пропадала. Наломаешься за день, так еле до дому дотащишься, ног под собой не чуя. И все же для душевной книги всегда бы выкроила часок-другой… Я люблю книги, да их, списывающих жизнь человеческую — какая она доподлинно есть, где тут достанешь? На Крутели случайно наткнулась на сундучок с разной старинной рухлядью. Знаешь, как обрадовалась? Среди прочих прочла и одну книгу про царя Грозного… Несколько ночей подряд кошмары мучили. Наверно, Денис, лютее деспота на свете не было?
— Были. И сейчас встречаются, — сказал я, продолжая безотрывно глядеть на сражение крылатых небесных всадников. — В Ираке — есть такая арабская страна, протекает река Диала. Переправляясь раз через Диалу, персидский царь Кир лишился своего любимца — белого коня. Разгневался царь и приговорил реку к смертной казни.
— Как… к смертной казни? — поразилась Наташа.
— Кир приказал прорыть… не то триста, не то четыреста каналов, чтобы отвести воду из Диалы. И река перестала существовать целую тысячу лет.
Поводя зябко плечами, Наташа вопрошающе глянула мне в глаза:
— Ее, что же, и до сих пор нет, этой реки?
— Со временем знойные пески пустыни высушили каналы, сравняли их с землей, и мученица Диала вернулась в свое русло.
Легонько коснувшись Наташиной руки, лежавшей на колене, я шепнул ей на ушко:
— Глянь-ка на ту сторону. Эвон какая кровавая битва разыгралась на небе.
Наташа подняла голову и, содрогаясь, прижалась плечом к моему плечу.
— Страшно-то как!
Мы молчали до тех пор, пока огненные всадники не превратились в пепельно-сизые, жалкие лохмотья, а на середину реки не упала первая звездочка — острая и холодная.
На Суровку и Крутель опускались влажные сумерки. Вдали четче замигали огоньки бакенов. А немного погодя от переката послышался дробный перестук мотора.