Видел в безмолвно-немотное это утро и крупные следы лося, на рани пробиравшегося к водопою, и бусины алой крови и серые пушинки — прямо на тропе. Возможно, куница собиралась справлять здесь тризну над жертвой — зазевавшейся птахой, но ей кто-то помешал, и хищница ускакала с добычей в чащу непролазного кустарника.
Как бы запоздало оплакивая жестокую расправу, вдруг печально засвистели где-то совсем рядом снегири.
Но это еще не все, что видел я во время прогулки по старому бору. Мне и раньше доводилось проходить мимо могучей прямоствольной осины при дороге, но почему-то в беспечности своей я не обращал внимания на приткнувшуюся у нее под боком голенастую елку. А нынче вот что-то заставило попристальнее взглянуть на странно толстый комель осины, снизу сочно зеленеющий нежным мошком.
И тут я сделал для себя открытие: молодая елка как бы росла из корня осины.
Давно когда-то еловое семечко упало рядом с набиравшим силы деревом. А стоило появиться возле осины тонюсенькой елочке, как она словно бы притянула к себе слабую, неокрепшую малышку. Со временем елка окончательно срослась у комля с осиной.
Ель, стремящуюся всеми силами отстраниться от могучей соседки, метрах в трех-четырех от земли соединяла с осиной надежная пуповина. Вероятно, осина в этом месте пустила побег, и он впился в ствол ели, утолщаясь год от года.
«Ну, чем ни сиамские близнецы?» — спрашивал я себя, глядя на гордо вознесшуюся в белое безмолвие осину и хилую ель, в своем страстном порыве «убежать» от коварной соседки даже чуть сгорбившуюся.
Но уж ни что не поможет теперь молодой елке вырваться из плена. Навек соединены между собой сиамские — столь не схожие — близнецы.
Чудо ранней весны
В Москве последняя неделя февраля была по-апрельски слякотной. С продымленного неба косо летели снежные хлопья, подгоняемые промозглым ветром, и тотчас таяли, таяли, едва касались мокрого асфальта.
Чтобы продлить чуть-чуть зиму, решил я отправиться деньков на десять под Рязань.
Дом отдыха стоял на крутояре над закованной в ледяной панцирь Окой, с трех сторон окруженный древним сосновым бором. Здесь все вокруг тонуло в упругих снежных сугробах, отбрасывающих звонкие тени. Московская оттепель совсем не коснулась здешних мест.
Приехал в Красный бор под вечер, розовый от морозного заката. Комнату мне отвели на втором этаже. Переступил порог и на миг-другой прикрыл ладонью глаза. Горячо, в упор уставилось на меня неуемно огромное солнце.
Поставив в угол чемодан, подошел к окну. И тут увидел свисавшую с крыши многопудовую сосулищу, так похожую на друзу горного хрусталя.
Самой длинной своей пикой громадина эта, игравшая всеми цветами радуги, едва не касалась перил крошечного балкончика. Налившееся жгучей багровостью солнце с мечтательной неспешностью спускалось к дальнему березнячку на той стороне Оки, и на висевшей за окном «люстре» трепетно вспыхивали все новые и новые хрусталинки.
Простоял у окна до тех пор, пока огненный шар не скрылся за лиловой — как бы размытой и зыбкой — полоской чернолесья.
Поутру, поднявшись с постели, первым делом направился к окну. Изморозью покрылась за ночь сосулища. Десятки причудливо острых висюлек мерцали, светясь изнутри холодной синевой.
Работая днем, я нет-нет да и поднимал взгляд от стола, чтобы глянуть на мартовское чудо.
К обеду начало пригревать, и по свисавшей с крыши сосулище заструилась змейками талая вода. С острых пик наперегонки срывались и падали вниз прозрачные тяжелые горошины.
Весь день светило солнце, а когда оно заглянуло ко мне в комнату, хрустальная люстра снова вся заполыхала рубинами и алмазами.
Около недели радовала меня чудо-люстра. И когда бы ни устремлял на нее взгляд, в ее ледяных подвесках, мнилось, загадочно сверкали отблески все новых и новых далеких созвездий.
Однажды после обеда отправился я на прогулку в бор, а вернулся когда в свою комнату, сосулищи за окном уже не было. Оказывается, рабочие, сбрасывая с крыши снег, сбили ломом прекрасное творение природы.
И на душе вдруг стало грустно. Грустно и тоскливо. До самого отъезда в Москву из тихой обители над Окой не покидало меня ощущение какой-то невозвратимой потери.
Следы невиданных птиц
Вчера весь день в голубой, потеплевшей выси плавилось ясное мартовское солнце. И с пудовой сосулищи, свисавшей с крыши над моим окном, вкось летели и летели обжигающе-огнистые искры.
А ночью завернул мороз, посорил снежком. Вышел утром в сквер погулять перед работой, а под ногами тоненько так ледок похрустывает. Березки же, клены и рябины стояли неузнаваемые.
Шагал не спеша по тропе, глядел влево, глядел вправо, и всюду одно и то же: со всех сторон меня окружали хрустальные деревья. И денек начался серый, как бы продымленный, а ветки на рябинках и березках так и горели, так и горели радужными огоньками. Стоило же дунуть ветерку и по роще проносился тихий малиновый звон.
«Ну, ну! — подивился я, останавливаясь. — Вот тебе и наяву сказочный хрустальный лес».
Тут меня кто-то дернул за рукав. Оглянулся, а это соседский Петька. Он всегда по дороге в школу делает крюк, чтобы пробежать сквером.
— Дядя Витя, — вполголоса зачастил Петька, — послушайте… И вправду, как серебряные колокольцы звенят!
Кивнул я Петьке. Подумал: «Славный растет человек этот соседский Петька! Всего лишь во второй класс ходит, а природу… не всякий взрослый понимает ее так, как он».
Нагнулся, застегнул Петькино пальтишко на верхнюю пуговицу и негромко так присвистнул. Вся круглая Петькина рожица расцвела в просяных веснушках.
«Теперь уж не миновать весне, — сказал я себе, не зная чему радуясь. — Раз у Петюшки появились веснушки, значит, конец скоро снегу!»
А Петька в это время вздохнул, поморгал длинными, точно щеточки, ресницами.
— Ладно уж, пойду я, — сказал он. — А то на первый урок опоздаю.
Через полчаса и я вернулся домой. В полдень ко мне в комнату нежданно-негаданно ворвался Петька.
— Извините, пожалуйста, — сказал он взволнованно и серьезно. И покашлял в кулак. Точно так же делал его отец — шофер автобазы, когда начинал волноваться.
— Выкладывай, что у тебя там за пожар? — спросил я Петьку.
— Из школы, дядя Витя, я тоже через сквер… Прохожу через сквер и что, думаете, вижу? А вижу я следы. Много-много разных следов на снегу. Я таких никогда в жизни еще не видел!
Петька снова кашлянул в лиловато-пунцовый кулак. Добавил:
— Может, вы сходите на минуточку со мной в сквер? А, дядя Витя? А вдруг к нам прилетели… из дальних-дальних стран… птицы? Никогда нами не виданные птицы?
Бросил я на стол ручку, рассмеялся.
— Пойдем, — сказал. — И верно: а вдруг прилетели?
Пришли с Петькой в сквер. Глянул я на деревья, а они плачут. Осевший наст, ночью припорошенный свежим снежком, весь-то весь в дырках. И не только он дырявый, но и заслеженный. Будто по снегу прошлась не одна птичья стая.
— Ведь я правду говорил, дядя Витя? — все тем же взволнованным голосом спросил меня Петька. — Глядите, сколько разных следов!
Я посмотрел под ноги. Вот четкие крестики — ровно голуби топтались под березками-сестрицами. Вот еле приметные царапины… синицы или воробьи здесь сидели? А вот… какая же крупная птица в этом месте разгуливала? Пока я так гадал, с наклоненной веточки отвалилась ее ледяная оболочка. Отвалилась и упала в снег прямо перед Петькиным носом, острым, как у Буратино. И тотчас на зазернившемся снегу появился отпечаток птичьей лапки.
Покосился тут я на Петьку. Улыбнулся.
— А ведь здорово, правда? — спросил он. «Здорово» и «правда» — самые любимые Петькины слова.
— Здорово! — кивнул я. — Теперь уж мы с тобой знаем, какие невиданные птицы из дальних стран прилетают в марте в наши края.
Хрустальная чаша
Бродили мы как-то с Петькой в сосновом бору. В нашем бору не только весной или летом, но и зимой хорошо. Есть чему подивиться. А уж в такой красный мартовский денек, как нынче, и подавно одно удовольствие гулять.
Торопыга Петька все время убегал вперед.
— Дядя Витя, летите ко мне ракетой! — то и дело кричал лупоглазый сияющий Петька в черном шубняке, подпоясанном радужным кушаком.
— Ну, что у тебя тут? — спросишь.
— Ай сами не видите? Вон, вон на сосне…
Посмотришь на огромную сосну, дымно-сизой вершиной упиравшуюся в синее-синее небо, и ахнешь. Из-за широкой колючей лапы выглядывает лосиная морда. Словно искусный художник изваял эту гордо вскинутую голову. А потом взял и взгромоздил ее на крепкую сосновую лапу.
— Правда, здорово? — шепчет Петька. — Обыкновенный ком снега, а вот гляди ты!..
Проходит минута-другая, и мой Петька, насмотревшись вдоволь на лосиную голову, бежит дальше по скрипучей засиненной тропинке. А некоторое время спустя снова машет рукой: «Скоренько сюда!»
Подхожу. Полянка. Небольшая, но такая уютная, солнечная полянка. Бриллиантовыми зернами искрится подтаявший снежок. А в глубокой ямке вокруг старой, прочерневшей сосны, точно в хрустальной чаше, мечет золотые искры светлая прозрачная водица.
Петька стоит на краю полянки с прижатым к пухлым губам пальцем. «Ни гугу!» — говорят его широко распахнутые, чуть строгие глаза.
И я молчу. Разве нужно тут что-то говорить? Я только смотрю на звонко, уже по-весеннему тенькающих синиц, слетевшихся на водопой. Шустрые синицы вприскочку подбегают к хрустальной чаше. Повертят туда-сюда белощекими головками и начинают пить.
Вдруг с ветки стоявшей рядом молоденькой сосенки сорвалось и упало краснобокое яблоко. Петька чуть не вскрикнул от удивления. Но быстро сообразил: не яблоко спелое сорвалось с дерева, а красногрудый снегирь прилетел напиться талой жгучей снежницы.
Волшебная хрустальная чаша! Сколько еще птичьего народа утолит из нее свою жажду!
Храбрый ручей
Сергею Алексеевичу Воронину