И это происходит в Москве. Зимой, в бескормицу, синицы покидают леса. Смелые, бедовые, они поселяются даже в больших городах. Голод не тетка, приходится ко всему привыкать.
Я подкармливаю синиц в зимнюю пору. Каждый день на подоконник высыпаю горсть-другую то конопляных, то подсолнечных семян. А к прочной шпагатине привязываю кусочек свиного сала.
Синицы — словно нюхом чуют — тотчас начинают слетаться к моему окну. Иной раз даже драку между собой затеют: каждой хочется поскорее схватить лакомое семечко. Расхватав семена, принимаются за сало.
Потешно смотреть на резвую птаху, акробатом повисшую вниз головой на шпагатине. Кусочек сала раскачивается, а синице и горя мало. Колючий январский ветер шерстит на птахе ее пушистую шубку, точно пересчитывает перышко за перышком, а она знай себе долбит острым клювом окаменевший на морозе розовато-перламутровый кусок.
Этой зимой, как никогда, досаждали ветры. Не успеешь высыпать на подоконник горсть семян, а уж их и в помине нет, будто корова языком слизнула. Прилетят синицы: скок, скок по голому подоконнику, а поклевать нечего.
Соседская девочка Катя, председательница школьного кружка юннатов, посоветовала:
— Возьмите коробку… ну, допустим, из-под обуви. Понятно?
— Пока не очень-то понятно, — ответил я, гася в глазах улыбку. Так и чудилось: девчонка подражает любимой учительнице, эдакой представительной, уравновешенной особе.
Катя досадливо потупилась.
— Ну, чего же тут непонятного? В коробке прорежьте отверстия… вот так. Потом обвяжете ее веревочками. А корму насыплете, опускайте коробку на веревочках за окно. Теперь понятно?
Наутро глаз с окна не спускаю: прилетят ли синицы? Не примут ли они картонную коробку на подоконнике за каверзную западню? А синицы тут как тут. Прыгают, нахохлившись, вокруг коробки, заглядывают в окошечки.
Долго увивались птахи возле кормушки. Наконец одна из синиц — самая, наверно, отчаянная — вспрыгнула на кромку прорезанного в коробке отверстия. И вся-то в ниточку вытянулась, пытаясь схватить клювом семечко. Не дотянулась. Спрыгнула на подоконник, прошипела сердито на смирную, раскурунившуюся подружку. А потом вдруг — была не была! — проворно юркнула в кормушку. И сразу же выпорхнула с семечком в клюве.
Через несколько дней синицы так освоились с моей кормушкой, что некоторые из птах даже с лету ныряли в ее окошечки.
Однажды меня поразил такой случай.
Разлетелась шумливая сытая стайка. И тут — откуда ни возьмись — опустилась на подоконник маленькая, общипанная синица с обвисшим хвостиком. Малышка эта вертелась вокруг коробки и так, и сяк. И в одно оконце заглянет, и в другое, и на крыше кормушки посидит, подозрительно оглядываясь по сторонам. Прыгай не прыгай, а есть хочется. И вот, набравшись духу, мы́лькнула пичуга в коробку.
«Давно бы так, дурашка!» — подумал я с облегчением. Уж очень мне что-то стало жалко эту одинокую несчастную синицу.
Немного погодя, выглянув в окошечко, малышка выронила из клюва на подоконник круглое черномазое семечко. И снова скрылась в коробке. А через миг опять показалась ее гладкая головка с белыми щечками. И в этот раз обронила синица на подоконник семечко. Так она делала несколько раз.
А когда выпорхнула из кормушки, отряхнулась и, зажав между лапками одно из выброшенных на подоконник семечек, принялась спокойно его расклевывать. Прикончив первое, взялась за другое.
«Ай-яй-яй! Ну и хитра же ты!» — теперь уж весело подумал я.
И потом не раз и не два видел общипанную синицу, почему-то отбившуюся от своей стайки. Она всегда появлялась под вечер, когда ее резвые бойкие сородичи разлетались кто куда.
Выбросив из кормушки на подоконник несколько крупных семян, она спокойненько, не торопясь принималась за работу. И уж в сумерках — опалово-серых, с переливчатыми голубеющими искорками — улетала на покой: невзрачная, общипанная, но такая разумная, такая самостоятельная.
Борьба за гнездо
В то сырое хмуроватое утро мне нездоровилось. И решил я не выходить в этот день из скучного гостиничного номера, надеясь, что авось завтра полегчает. На утро предстояла поездка по делам газеты в дальнее село этого глубинного района Приуралья.
Так думал я, прислонившись плечом к косяку окна. Открывающийся же из окна вид удручающе действовал на нервы.
Посудите сами: кого мог привести в восторг захламленный старыми разломанными ящиками двор в придачу с прочерневшими от копоти подтаявшими сугробами? А по другую сторону узкого двора высилась глухая кирпичная стена склада. Наверно, и здорового человека такой «пейзаж» привел бы в полное уныние!
Глядя на срывающиеся с крыши склада тяжелые капли, я со вздохом сказал себе: «Только бы в постель не слечь. Худо, ой как худо на чужой стороне болеть».
Потом я прошел к столу и долго листал вкось и вкривь испещренный записями блокнот. В голове шумело, и я никак не мог сосредоточиться.
Перечеркнув через полчаса десяток вымученных строк начатого очерка, я снова подошел к окну.
Взгляд мой привлекла стайка возбужденных голубей, то взлетавших, то опускавшихся на кромку крыши склада — как раз напротив моего окна.
Приглядевшись, я заметил под карнизом крыши глубокую отдушину в стене. Очень и очень удобна она была для устройства гнезда. За эту отдушину, оказалось, и шла ожесточенная борьба между голубями.
Стоило одному сизарю сунуться головой в лаз, как к нему подлетали два или три сородича. Они до того остервенело клевали захватчика, что из бедняги летели перья. И он отступал, отлетая в сторону изрядно потрепанным.
Тогда в отдушину пытался забраться один из драчунов, но и ему крепко доставалось.
По краю карниза — чуть в стороне — сидели нахохлившиеся голубки и смирнехонько так взирали на поединок своих возлюбленных.
«Который из сизарей победит?» — подумал я, наблюдая за воинственно настроенными голубями.
Конца же поединка так и не дождался: раздался звонок, и я поспешил к телефону. Лишь часа через два вспомнил про сизарей.
Остановившись у окна, я увидел такую картину: из углубления отдушины выглядывала довольная голубка. А над ее головой, на самой кромке ржавой крыши, сидел воркующий победно голубь. Шальной мартовский ветер задирал сизарю хвост, но он не обращал на это никакого внимания. Он сторожил покой своей подружки.
«Утвердятся нынче на новом месте, а с утра и гнездо начнут вить, — подумал я. — Весна спешит, торопит всех».
И на душе у меня вдруг посветлело.
Мартовский клей
Как-то в самом начале марта мне позвонил из Подмосковья приятель Анатолий — учитель сельской школы. В трубке гудело, потрескивало, булькало. Можно было подумать: приятель находится где-то на краю света, а не в пятидесяти километрах от Москвы.
— Слушай, ты! — бодро орал приятель, стараясь одолеть все эти дикие подвывания, рожденные несовершенной телефонной техникой. — Слушай, Виктор, когда ты соберешься за город? Не знаю, как там у поэтов… Алло, алло! Перестаньте долдонить!
— Слушаю, продолжай, — закричал в трубку и я. — Чего ты поэтов вспомнил?
— Не знаю, как поэты называют этот начальный период марта, — продолжал Анатолий, — но я его окрестил так: поэзия синих теней! Непременно жду тебя в следующий выходной!
И он, этот милый чудак, едва кончив говорить, сразу же повесил трубку. Товарищ, видимо, боялся, как бы я не стал отнекиваться, ссылаться на занятость. А мне и самому уже давно не терпелось махнуть за город.
«Поеду, поеду! — говорил я себе, глядя в окно на тихий наш дворик с мрачными, прочерневшими от копоти сугробами. — Придет воскресенье, и поеду. Надоел мне этот чумазый снег!»
И вот наступило воскресенье. На редкость солнечный, тишайший морозный денек.
«Повезло! — радовался я, собираясь на поезд. — Такими красными днями не часто радовала нас в последнее время погода».
Всю дорогу, пока электропоезд мчался по искристо-белым полям с маячившими вдали сиреневыми и черными перелесками, я сидел у окна и улыбался.
Мелькнет тонюсенькая, с виду такая беспомощная, березка у желтой будки стрелочника, терпеливо перенесшая все зимние невзгоды, и у тебя теплеет на душе, и хочется по-дружески кивнуть стройному деревцу. Но березка стремительно унеслась назад, а впереди показался рыжий лоскут землицы на обдутом всеми ветрами бугре, один-разъединственный пока еще среди бескрайней снежной целины.
— Ой, земля! — ахнула вдруг сидевшая напротив меня девчурка — беленькая, ничем не приметная, с косицами-прутиками, торчащими в разные стороны из-под сдвинутого набекрень малахая. Ахнула и тотчас вся просияла, заалелась и стала на диво милой.
А еще минутой позже с замиранием сердца смотрел я на шустрого мальчишку в красном пушистом свитере, лихо, с ветерком, летевшего с крутой солнечной горки в густо засиненную лощину.
«Прав приятель — в этой синеве теней столько весенней поэзии!» — подумал я, провожая взглядом уносившуюся назад глубокую лощину, как бы старательно обрызганную синькой.
В Радищеве я сошел. Глянул вокруг и на миг ослеп от нестерпимого сияния. Снега горели, как в январе. И все же во всем чувствовалась весна: и в сочной зелени елок, уже сбросивших с себя белые шубы, и в яркой красноте кустарника, дыбившегося за пристанционной изгородью, и в прохватывающем ветерке — бодрящем, колючем, и в этих вот удивительно синих тенях. Ну, разве не поразительно: даже голая серо-бурая ветка сирени, выглядывающая из сугроба, даже она отбрасывала длиннущую ультрамариновую тень.
Вдруг как бабахнет, точно бомба взорвалась. Это искристыми бисеринками рассыпался у самых ног ком снега, сорвавшись откуда-то сверху.
Поднял голову, а надо мной покачивается слегка ветвистая ольховая лапа. По стволу же дерева, чуть сгорбившегося, тоже стоявшего за изгородью, там и сям отпечатались темные сочные пятна. Нате-ка вам: светлой слезой потекли снежные кулачки, застрявшие в развилках ветвей. А у подножья ольхи, на сыпучем снегу, должно быть еще вчера гладком, без единой морщины, были разбросаны лазурные блюдца. Вот снова с ветки сорвался снежный ком, и у комля дерева появилось новое лазурное блюдце-вмятина.