Надо разжечь костер в непогодицу — попросите Ванюшку. Не успеете пару картофелин очистить для ухи, как горка сырого валежника будет весело потрескивать, охваченная языкастым пламенем. Захотели молочка — Ванюшка мигом сбегает с бидоном в соседнее село. И принесет непременно утреннее, да такое холодное — пьешь, пьешь и еще пить хочется.
И рыбачил Ванюшка всегда удачливее нас, взрослых. За какой-то там час мог натаскать на удочку с блесной килограмма два щурят. Знал малец и ягодные места в горах.
— Дядя Витя, а куда корзиночка у вас запропастилась? — спросит Ванюшка, накупавшись в Усе до гусиных мурашек на спине.
Отыщу я плетушку. Схватит ее Ванюшка, легкую, узорчатую, подкинет раз-другой выше смолянисто-черной головы с залихватским чубом. А потом крикнет отцу, занятому починкой навесного мотора:
— Пап, я по ягоды!
— Смотри не заблудись, — предупредит отец сынишку.
— Чай, я не впервой! — улыбнется Ванюшка во всю свою круглую рожицу, обгоревшую на жарком солнце. И побежит вприпрыжку по песчаной тропке в сторону зарослей ивняка, подступающих к горному отрогу.
А к обеду наш непоседа вернется с полной плетушкой душистой земляники.
— Пап! Дядя Витя! — закричит, не доходя еще до палатки, сияющий Ванюшка. — Эх, чего и видел я в горах! Вы даже поразитесь! — Тут Ванюшка переведет дух, смахнет со лба крапины пота. — Гляжу, а на вершине скалы… ну, совсем неприступной скалы… беркут. Большой и лохматый такой. Сидит и птицу какую-то терзает. Кидал, кидал я в кровожадину камешками, да разве до него докинешь!
И мальчишка долго еще рассказывает нам о разных «чудо-чудесах», которые довелось ему, востроглазому, увидеть в Жигулях.
Однажды в ночь на воскресенье я проснулся от яростного гула. Не сразу догадался, что гудели басовито полотнища палатки под напором ливня.
«Эх ты, и откуда он взялся? — подумал я. — Когда ложились, на небе звезды перемигивались».
Приподнявшись, просунул руку за спину Ванюшки, любившего спать у самой стенки. Нет, вода не подтекала ему под бок. Укрыв мальца понадежнее байковым одеялом, я скоро опять заснул.
А на рассвете меня разбудил Ванюшка.
— Дядя Витя, — шептал он мне в самое ухо, — проснитесь, солнышко восходит.
— Солнышко? — недоверчиво переспросил я, не открывая глаза.
— Ага, солнышко! Да вы поднимитесь-ка… я вам сейчас чего-то покажу.
По настоянию Ванюшки я осторожненько подполз к выходу из палатки. И посмотрел в щелку между тяжелыми, набрякшими сыростью брезентовыми полотнищами.
Небо было чистое, прозрачное, без единого пятнышка. Из-за старого бора медленно поднималось огромное, но такое пока еще заспанное солнце.
В двадцати же шагах от палатки глухо багровела Уса. На стрежне она курилась теплым парком. А по прибитой ночным ливнем береговой полоске проворно бегали, быстро-быстро перебирая тонкими ножками, крупные кулички. Ленивая волна, набегая на берег, думалось, вот-вот их смоет.
— Потешные они! — шептал Ванюшка у меня за спиной. — Видите, как кулички кланяются?
Пригляделся я, и точно: чуть ли не на каждом шагу кулички отвешивали кому-то низкие поклоны.
— До чего же вежливые, верно, дядя Витя, — не унимался Ванюшка. — Это они солнышку кланяются, с ним здоровкаются.
Похоже, правду говорил догадливый Ванюшка. Солнцу кланялись вежливые кулички, его, великое наше светило, поздравляли с добрым утром.
Неблагодарная нахлебница
К нам в сад повадилась летать ворона. Опустится на рябину вблизи летней кухни и с любопытством смотрит на птичью кормушку. А возле деревянного лотка всегда увивались малые птахи. То стайка бесцеремонно-трескучих воробьишек налетит на пшено, то красавец зяблик степенно опустится на край кормушки и долго будет оглядываться по сторонам, прежде чем приняться за корм. Не забывали прилетать и стремительные трясогузки. Лакомки-трясогузки были особенно неравнодушны к творогу.
— У нас новая нахлебница появилась, — сказала как-то жена, глядя с крыльца на ворону. — Надо ее чем-то угостить, — и бросила под рябину корку хлеба.
Ворона тотчас опустилась на землю, схватила угощение и улетела к березам в проулок.
Появилась ворона и на другой день, и на третий. И почти каждый раз наведывалась под обед. Видно, знала, хитрущая, что не обнесут. Угощали ее и кашей, и тюрей с молоком, а когда и кусочком мяса.
Уехала как-то жена в город. Остался я один на даче. Позавтракал, запер кухонную дверь, а ключ на косяк повесил. И ушел к себе в светелку работать. А в обеденный час не обнаружил на косяке ключа.
«Куда же он делся?» — подумал с недоумением. Оглядел завалинку, крылечко, а ключа так и не нашел. Ну будто он к небу взвился!
Что теперь делать? Ломать дверь? И тут я вспомнил, что в сарае для дров стоял у меня прадедовский сундучок с разным садовым инструментом. Не отыщу ли там запасного ключа? В сундуке наткнулся на жестяную банку из-под зубного порошка, а в банке той, на мое счастье, и лежал нужный ключ.
Открыл я кухню, а поржавевший слегка ключ нарочно вынул из двери и повесил на тот же самый гвоздь, на котором висел и первый ключ.
Разогревая на керосинке обед, нет-нет да и поглядывал на дверной косяк. Вдруг подлетела к двери наша нахлебница-ворона, сняла клювом ключ с гвоздя и устремилась к цветущему пунцовыми розами кусту шиповника. Куст этот посреди сада рос.
«Вот тебе и на́!» — ахнул я, осторожно выглядывая из двери.
Ворона тем временем грузно опустилась на землю и, не думая долго, старательно закопала ключ у подножья шиповника. А потом, ликующе каркая, взвилась вверх.
— Ах ты, неблагодарное создание! — придя в себя от изумления, сказал я вслух, направляясь к шиповнику. — Оказывается, не одни сороки, но и вороны воровки!
В ямке под кустом обнаружил вороний клад: медную пуговицу, чайную серебряную ложку, пропавшую неделю назад, и оба кухонных ключа.
Лужи
Этим летом пятилетний Андрейка гостил у бабушки в глухом лесном поселке. А лето выдалось несуразное — мокрое, холодное.
Что ни день, то или мелкий секучий дождишко, или гроза с ливнем. Пугающе-белые молнии рассекали из конца в конец клубившееся черными облаками небо. И тотчас на забытый всем миром несчастный поселок обрушивался грохочущий гром. Андрейке в такие минуты думалось: не видать ему больше ни папки, ни мамки, ни белого света. Черные каменные глыбы разнесут сейчас в щепки бабушкину избу.
Но смолкали страшные раскаты, и землю начинали хлестать мутные струи воды.
Сядет Андрейка у рябого от дождинок окна и горестно вздыхает, поводя пальчиком по холодному подоконнику в морщинках трещин.
«Покажется ли нынче красно солнышко? — думает он. — Пустит ли бабушка на волю кораблики пускать?»
Одна Андрейке отрада — лужи и кораблики. В этом глухоманном поселке, окруженном высокими хмурыми елями, даже товарища не найти.
И когда смолкает брызгун дождь и небо чуть светлеет, он слезает с тяжелого табурета, идет к жарко натопленной печке и тянет бабку за пышную, в мелких складках юбку.
— Ба, а ба, — скулит Андрейка. — Мне можно на улицу, ба?
— На улицу? — переспрашивает ворчливо старуха. — А чего ты не видел на улице? Там мокреть сплошная.
— Я кораблики в луже буду пускать, — все так же плаксиво тянет Андрейка.
— Кораблики?.. Знаю я эти кораблики твои! — снова ворчит старая. — Вчерась вон тоже… отпросился пускать кораблики, а сам по уши выкупался!
Она долго еще ворчит, вздыхает и охает. А потом так же долго обряжает щуплого Андрейку, точно на Северный полюс собирается его отправлять. И мохнатый лыжный костюм напялит, и матросскую курточку с серебряными якорями на рукавах, и кусачие шерстяные чулки, и красные резиновые сапожки. А напоследок не забудет обмотать тонкую гусиную шею внука полосатым шарфом.
Андрейка мужественно переносит бабкину опеку: сопит да молчит, плотно сжав губы.
А едва бабка выпустит его из своих терпеливых ласковых рук, как он проворно хватает с лавки у двери заветные свои кораблики с парусами и птахой выпархивает на крыльцо. И бежит к самой большой в поселке луже. Андрейка даже не слышит бабкины напутствия:
— Смотри у меня! Только попробуй выкупайся, я тогда ремнем исполосую!
В субботу из города приезжают отец с матерью. Они привозят много всяких гостинцев: и колбасу, и баранки, и любимые Андрейкой конфеты «му-му».
— Ну, сынище, рассказывай, как у вас тут жизнь протекает? — спрашивает отец Андрейку, посадив сына к себе на колени. — Бабушку слушаешься?
Андрейка сопит, жует конфетку.
— Как же, как же, он у меня сговорчивый малый, — поет весело бабушка, хлопоча с матерью вокруг хлебосольного стола. — Только что-то ночами беспокойный шибко стал. Все вертится, ворочается да вскрикивает так, будто его режут.
Отец заглядывает Андрейке в глаза, добродушно, с ленцой улыбаясь.
— Тебе, Андрей, может, сны страшные снятся? А?
Опять молчит Андрейка. Он уж другую конфету засунул за щеку.
— Я кого спрашиваю?
— Сны, — кивает Андрейка.
— И что же тебе снится? — допытывается отец.
Прижимаясь щекой к широкой теплой отцовой груди, Андрейка со вздохом говорит:
— Лужи. Ба-альшие-разбальшие. Как море!
Отец и мать смеются. Не смеется лишь бабушка.
— Лужи, — ворчит она себе под нос. — От этих луж одно сплошное наказанье!
Мужчина
Целых два месяца люди не видели солнца. Над раскисшей от дождей унылой землей клубились зловеще мутно-фиолетовые облака. А в начале августа сильные ветры изорвали в клочья угрюмые тучи. И хлынуло на поселок солнце.
Правда, из-за повеселевших в последние дни елей нет-нет да и выглядывали таинственно-белые облачка, но они уж никого не страшили, К нестерпимо жгучему солнцу эти воздушные облачка не решались даже приблизиться, а лишь кружили и кружили над лесом, будто стайка диковинных птиц.
Выбегая после завтрака на крыльцо, Андрейка прыгал на зеленую лужайку и припускался бегом к новому б