ревенчатому дому лесника Нилыча. У рыжебородого лесника, кроме пресерьезного волкодава Султана, сидевшего на цепи, была еще шустрая дворняга Муха. С ней-то — черно-жуковой, в белых тапочках — и любил Андрейка поиграть.
А что же еще делать? Кораблики Андрейке надоели, да и лужи все до одной высохли. Вот и бегал смуглеющий день ото дня Андрейка в гости к общительной Мухе. С ней и на опушку леса не страшно пойти, и на ромашковой поляне весело поваляться. Как-то под выходной мама явилась из города без папы. Папа, оказалось, в командировке. Но приехала мама не одна.
— Андре-ей! — позвала мама с улицы. — Иди-ка гостей встречай!
Андрейка вылетел стремглав на крыльцо да так и замер на месте. У крыльца стояли три худенькие стеснительные девочки в новых цветастых платьях.
— Ну, что же ты? — засмеялась мама, опуская к ногам большой увесистый рюкзак. Она тоже была нарядная. — Или не узнал своих двоюродных сестриц?
— Узнал, — прошептал Андрейка, тоже вдруг застеснявшись.
— Теперь у вас веселее жизнь пойдет, — продолжала мама. — Погода наконец-то установилась, будете в лес по грибы ходить.
Из сеней выглянула бабушка. И-запела, запела ласково:
— А батюшка, а матушка… гости-то какие к нам пожаловали! Красавицы мои, что же вы у порога стоите? Ниночка, Сонечка, Зоенька… цветики пунцовые, пожалуйте в горницу!
Оглянулась бабушка на Андрейку, ткнула его в спину кулачком:
— А ты, хозяин, чего оробел? Забирай у девочек поклажу, а то они с дороги притомились!
Андрейка спустился на лужок, подошел к девочке с розовым бантом на самой макушке.
— Нин, — сказал он тихо, — давай мне свою авоську.
Нина отступила на шаг и показала Андрейке язык.
— Ишь какой прыткий! Так я тебе и отдам… тут зефир в шоколаде да печенье!
Засмеялись и мама, и бабушка, и сестры Нины. И неловкости как не было. Громко переговариваясь, гурьбой пошли в избу.
Наутро раньше всех встала бабушка. Она заботливо прикрыла лоскутным одеялом Андрейку, спавшего вместе с ней на топчане у печки, и куда-то ушла.
Домой бабушка вернулась с крынкой молока. Доставая с посудной полки граненые стаканы, она уронила на пол железную банку из-под леденцов. И чуткий Андрейка тотчас проснулся.
«К лесничихе тетке Анисье ходила, — подумал Андрейка, наблюдая за бабушкой в узенькие щелочки прищуренных глаз. — Парного молока принесла. У лесничихи молоко прямо как мед сладкое. Такого у нас в городе никогда не бывает».
А бабушка, разливая по стаканам молоко, шептала себе под нос, словно колдовала:
— Этот стакашек Андрейке, а эти три — девочкам… пусть их поправляются. Оно, утрошнее, знай какое целебное. Ну и мамке Андрея… ей тоже надо.
Бабушка вздохнула, подумала о чем-то и снова заколдовала:
— На кашу манную надо бы еще выгадать. Просила Анисью: дай две крынки, у меня гости из города. А она наотрез: у других тоже гости! Себе, говорит, капли не остается, последнюю крынку отдаю тебе. Поди, хвастает… ох уж мне эта Анисья, чугунная голова!
Приподнявшись с подушки, Андрейка капризно протянул:
— Ба, а ба!
Оглянулась бабушка, и темное морщинистое лицо ее так все и посветлело.
— Сверчок мой запечный, ты чего рано пробудился?
— Выспался.
Андрейка сбросил с себя тяжелое одеяло, сполз на пол. И, ежась от утренней прохлады, струившейся из сеней, зашлепал босыми ногами по крашеному полу.
Бабушка прижала к себе щуплого внука, голенького, в сползших до колен полосатых трусиках, такого пока еще безгрешного, беззащитного. От Андрейки пахло уютом теплой постели и парным молоком.
Освобождаясь от бабушкиных объятий, он сказал как можно солиднее, видимо стараясь подражать отцу:
— Ты, ба, наливай женщинам стаканы полнее. А я это молоко и так каждый день… Обойдусь и без него. Я ведь мужчина!
Петушки
Томительная полдневная духота. Кажется, от нестерпимого зноя вот-вот закипит вода в озерке посреди села — густая и зеленая от «лягушиного шелка». А большое село это, раскинувшееся среди веселых березовых колков, будто вымерло. Даже куры попрятались в тень.
По пыльной дороге, похоже присыпанной горячим пеплом, шлепает босоногий вихрастый малец. Даже мальчишку пронял полдневный зной: малиновая рубашка нараспашку, синие штаны закатаны выше обуглившихся от загара колен.
Глазам тоже невмочь: слепит белизна воздушных облачков, пронизанных насквозь солнечными лучами, резкая, пронзительная зелень лужаек, соломенно-жаркая желтизна новых, добротных изб. И мальчишка то и дело щурится, с наслаждением обсасывая леденцового петушка на палочке.
Вот он сворачивает с пыльной дороги в заросший незабудками проулок. В дверях завалившейся на бок, прочерневшей от старости избенки с телевизионной антенной над дранковой крышей вдруг появляется худущая бабка. Она с минуту смотрит из-под костлявой, немощной руки на лопоухого мальца, чмокающего губами, а потом кричит:
— Митька, откуда тебя нелегкая несет?
— Из магазина, бабынька Фрося.
— А там… в магазине-то этой, что-нибудь есть?
Мальчишка вынимает изо рта розовато-прозрачного петушка, щурит большие глазищи, отражающие в себе незабудковую голубизну проулка, и с восторгом произносит:
— Ага, есть! Петушки есть!
Синичонок
Тянулись чередой знойные июльские дни. Не тешил прохладой даже лес, окружавший поселок с трех сторон. От лесной опушки ленивый испекшийся ветерок доносил лишь пряный запах копешек сена.
Умолкли птицы, так резво и беспечно щебетавшие в мае и первой половине июня. Теперь подавал голос только перепел на урожайном поле. Да иногда тосковала горлинка, прятавшаяся в чащобе.
Как-то поутру, до наступления палящей духотищи, я поливал цветы. Поливать цветы приходилось утром и вечером. С улыбкой смотрел я на светлые журчащие струйки, такие упругие и стремительные, веселым дождем кропившие землю. Сухая земля жадно впитывала в себя целительную влагу. И, чудилось, блаженно вздыхала.
Вдруг меня кто-то окликнул. Поднял голову, а у решетчатой калитки Маша стоит. Внучка соседки Спиридоновны. Маша и Спиридоновна жили прямо, напротив.
— Здравствуй! — сказала Маша и просунула между деревянными рейками свой любопытный обгоревший нос. — Ты чего-то делаешь?
— Здравствуй, — кивнул я. — Как видишь — цветы поливаю.
— А к тебе можно? Или потом прийти?
— Почему же потом? Сейчас заходи!
Чуть помешкав, Маша огорченно протянула:
— Ну, как же я зайду… у меня все руки заняты.
Выключив воду, я пошел открывать калитку.
— Меня бабушка прислала, — скороговоркой зачастила девочка. — У нас по саду милиционеровы кошки рыщут. Бабушка говорит… — Входя в калитку, Маша споткнулась о порожек. — Ой!.. Я всегда у тебя на этом месте совсем чуть не падаю!.. Бабушка говорит: в один момент сцапают!
Я ничего не понимал.
— Машенька, про кого это ты говоришь?
— Какой же ты бестолко-овый!.. Он, глянь-ка, глупышка-разглупышка! Такого любая кошка сцапает.
И Маша протянула ко мне свои руки. В горячих пригоршнях у нее лежал пушистый зеленовато-серый комок.
— Бабушка говорит: он из гнезда выпал или с ветки шлепнулся. К нему милиционерова Тигруша кралась, да я ее палкой!
Осторожно взял из теплых Машиных ладоней птенца — желторотого, кургузого, с куцым, словно бы обрубленным, хвостом. На макушке у него непослушно топорщился, как у мальчишек, задорный вихор. Но птенец до того ослаб, что даже не вырывался из рук.
— Синицын сын, — сказал я. — Вот только щечки того… будто зеленкой вымазаны. Подрастет, и они побелеют… будут точь-в-точь как у мамки.
Большие, цвета спелого ореха глаза девочки смотрели на меня внимательно, не мигая.
— Ты чего сегодня с ним будешь делать? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Даже не знаю. Хотя птенец и слетыш, а самостоятельно кормиться он еще не научился. Ему мамка нужна.
— Уж придумай чего-нибудь, — вздохнула Маша. — А то мне его жалко. А теперь я пойду к бабушке.
Проводив девочку, направился я на кухню. Шагал по тропинке и думал: «Ну, задала же мне Маша задачу!»
Синичонка я посадил на высокое крыльцо. Отсюда хорошо просматривался сад. А потом меленько накрошил перед птенцом творогу. Не забыл поставить и низенькую баночку с водой. Но синичонок, как я и предполагал, не притронулся к пище. Равнодушно осмотревшись вокруг, он нахохлился, притих. И вскоре, пригретый солнцем, задремал.
Сон этот был чуток. Когда полчаса спустя в кустах смородины наискосок кухонного крыльца призывно засвистела синица, птенец вздрогнул и открыл глаза.
«Мать нашлась?» — подумал я с надеждой, стараясь не шевелиться.
«Цви-инь! Цви-инь!» — снова пропела в кустах синица.
Синичонок насторожился. Потом несмело скакнул к самому краю ступеньки. Когда же вновь раздался настойчивый посвист матери, он взмахнул крыльями и храбро полетел. Около ветвистого куста смородины синичонок упал, обессилев. Но тотчас встрепенулся и затрещал по-воробьиному, широко разевая клюв.
В этот миг я и увидел мать синичонка. Она стремительно выпорхнула из чащи, сунула в клюв птенцу какую-то букашку и так же проворно куда-то скрылась. Немного погодя она появилась снова. Опустилась на нижнюю ветку яблони и пропела: «Цви-инь! Цви-инь!»
Наверное, на птичьем языке это означало: «Ну, что же ты? Лети сюда, здесь безопаснее!»
Синичонок повертел туда-сюда маслянисто-черной головкой и, слушаясь мать, устремился к яблоне. Опустился на ветку и чуть не сорвался с нее, но вовремя справился. И опять смешно, по-воробьиному, затрещал, требуя корму.
Синица, как бы дразня своего малыша зажатым в клюве червяком, перепорхнула на крепкий сук, нависавший над нижней веткой. Неуклюжему синичонку ничего другого не оставалось, как последовать за матерью.
Через пару минут я потерял из виду и синичонка, и его заботливую мамку.
«Теперь самое время сходить к соседям, — подумал я с облегчением. — Надо их успокоить, пусть не тревожатся о глупом птенце».