На рассвете в осиннике через дорогу объявился соловей — мой старый знакомый. Пощелкал-пощелкал соловушко, прочищая горло, да как пустит переливчатую трель! Да такую, что и мертвый в могиле не улежал бы!
«К вёдру разошелся наш заглавный запевала леса, — подумал я. — Быть теперь устойчивому теплу».
Утро наступило солнечное, благодатно тихое. Уж ничто не напоминало о затянувшейся непогоде.
Наперегонки друг с другом пели зяблики. Из леса то и дело подавала голос кукушка. Напропалую барабанил дятел.
Особенно же в этот первый погожий денек резвились молодые скворцы-слетки. Они стайками летали над домами — озорные, крикливые, как дети.
«Надо же! — дивился я, приглядываясь к резвым скворчатам. — Ведь еще неделю назад они лишь носы высовывали из скворечен, встречая родителей оголтелым писком. А нынче — нате вам — вон как носятся!»
Скворчата на лету ловили мух и букашек, бегали вперевалку по клубничным грядкам и тропинкам в поисках пропитания. А завидев папку или мамку, устремлялись навстречу с разинутыми клювами.
Под вечер скворчата притомились. Они не полетели в свои скворечники, где им было уже тесно, а уселись на провисавшие провода. Один скворчонок даже взгромоздился на белую головку изолятора.
Оперенье у скворчат пока было «детское» — дымчато-серое, лишь по спинкам протянулись черно-жуковые ремешки. Носы не желтые, как у взрослых скворцов, а темные, ровно бы в печной саже вымазанные.
Пошевелился во сне скворчонок — тот, что сидел на проводе ближе к нашему дому, — и чуть не упал. Встрепенулся с перепугу, подозрительно повел головой туда-сюда, качаясь из стороны в сторону на не окрепших еще лапках, и снова задремал.
Я долго смотрел на потешных скворчат. Ведь через пару-тройку дней они вместе с родителями откочуют на поля, в перелески. И до самого отлета в теплые страны их не увидишь.
Васильки
Все прошлое лето мы прожили с женой на Волге. И чуть ли не каждый день ходили в сосновый бор. Там-то вот, переходя с поляны на полянку, и собирали в букеты глазастую ромашку, лиловые колокольцы, пахучую душицу… Да разве их все перечислишь — эти наши любимые цветы-цветики? Для меня они милее садовых — даже самых красивых, самых изысканных цветов.
Но как-то в средине августа у меня появилась срочная работа. И целую неделю я просидел дома. А чтобы мне хорошо работалось, жена принесла с прогулки букетик синих-синих васильков.
Два дня любовался я цветами. Они стояли в обливном горшочке на круглом столе и своей трогательной синевой напоминали безбрежную синеву небесной выси.
На третье утро лепестки у васильков слегка поблекли, как бы выцвели в сиянии пылкого августовского солнца, а их тонкие лиловые тычинки словно кто-то обмакнул в сметану.
В полдень я снова подошел к горшочку с цветами. Вся темная, отливающая зеркальной гладью поверхность стола была припудрена белой пыльцой. Точно с потолка мел осыпался.
Наклонился над поблекшим букетиком, вздохнул. А потом улыбнулся. Это они — отцветающие васильки — разбросали по столу семена. Умирая, они заботились о потомстве.
Наперегонки
Хорош поутру лес в начале июня. Весна как бы и не собирается отступать: еще в цвету рябина, черемуха, бузина. На красавицах елках с тугими острыми иголками зажглись красные свечи.
Кусты калины скромно жались вдоль солнечных опушек, по окрайкам полян, усыпанные сверху донизу кипенно-белыми зонтиками цветов. Даже в безветренную погоду тонкий аромат издревле любимой русским народом калины благоухал окрест, как бы главенствуя над другими чародейными запахами леса.
Трудно бывает оторвать взгляд от кустов калины и под осень: пунцово-огненные резные листики, кроваво-алые бусины соблазнительно сочных ягод… Неукротимыми кострами полыхает калина в осеннюю пору, веселя душу.
Возвращаясь раз поутру с прогулки из Покровского леса в поселок, я забрел на дивную полянку, всю-то всю, точно по заказу, обрамленную белыми кустами пахучей калины. Тут было царство пчел и шмелей. Неугомонно гудя, они перелетали с цветка на цветок, с куста на куст.
Середина же поляны утопала в цветах. Они расположились островками — разные там купальницы-жарки, дрема-трава, лютики, фиалки. А вот затейливо пестрели анютины глазки. Такой, кажется, простенький, но до чего же приятный цветок!
Стоял ошеломленный, думая: уж не сон ли это? Что-то раньше я ни разу не забредал на солнечную цветастую поляну. Ей-ей, не забредал. А ведь знал свой лес как будто бы неплохо.
Каждый раз, отправляясь в гости к лесу, я непременно делал для себя какое-нибудь новое открытие. Лес как бы одарял меня щедрыми подарками. То где-то в чаще обнаруживал внушительного вида дворец трудолюбивых муравьев — точно литой из бронзы конус, потемневший от времени, то в глухой низине, заросшей колючим кустарником, открывал не ведомое никому озеро с черной тяжелой водой, при виде которого душу охватывала тревожная оторопь. А дикие буйные заросли папоротника? Присядешь на корточки, и кажется тебе, что перенесся ты каким-то чудом в девственные тропические джунгли, покрывавшие нашу планету миллионы лет назад.
После очередной прогулки в лес я возвращался домой всегда бодрым и сильным. И мне тогда думалось, что душевно я стал значительно богаче. Как будто древний русский лес поделился со мной своей многовековой мудростью.
Вот так стоял я, приглядываясь к веселой полянке, поразившей меня и своим буйным разноцветьем, и белыми кустами калины, как вдруг взгляд задержался на тонюсенькой березке и такой же стройной осинке. Будто они, любопытницы, прибежали с опушки посмотреть на затейливый узор ковра, расстилавшийся по светлой праздничной прогалине, да так навсегда и загостились.
Смотрел на хрупкие деревца и все не мог наглядеться. Мне никто не мешал. В эту пору не часто заглядывают в лес люди. Ни земляника, ни малина еще не созрели. Не скоро наступит и грибная пора. А так просто шататься от дерева к дереву какой смысл? — рассуждают многие.
Вольготно жилось осинке и березке на просторе, обласканным со всех сторон солнцем, защищенным от промозглых осенних и свирепо-лютых зимних ветров высокими елями, окружавшими поляну.
Но у мужающих из месяца в месяц березки и осинки была и своя забота: изо всех сил тянулись они к высокому небу чистейшей бирюзы. Ни та, ни другая не хотела уступать сестре первенства в росте. Потому-то они и были такие тонкие, такие хрупкие. В эту весну березка чуть-чуть переросла осинку. Ее задорно кудрявая вершинка на сколько-то сантиметров возвышалась над привставшей на цыпочки осинкой. И березка, мнилось, торжествовала.
Но кто знает, что ждет ее в следующем году? А вдруг за лето осинка поднакопит силы да будущей весной поднимется выше ликующей сейчас сестры? Может ведь и такое случиться!
Так вот растут и в семье двойняшки. Один год одна сестра перегонит в росте, другой — вторая.
Белочка
Шагал без дороги по августовскому просветленно-просторному лесу. На знойных полянках стрекотали сухо, наперегонки, неутомимые кузнечики.
Птицы не пели, лишь стайки жирных дроздов, квохча по-куриному, перелетали тяжело с рябины на рябину.
Изредка поверху лениво задувал ветер, снулые деревья ненадолго оживали, шелестя метелками, а по колкой, перестоявшейся траве перебегали пестрые солнечные зайчики.
Часто на полянках, а то и между елей или берез, попадались кострища — выгоревшие до перегноя пятачки с едко вонючими головешками, консервными банками, расколотыми бутылками и прочим мусором беспечных туристов, которым почему-то так легко сходит их варварское отношение к природе.
Дачный поселок, еще не видимый за деревьями, уже давал о себе знать стуком ретивых молотков и гавканьем собак, когда я спустился в узкую ложбинку. Здесь пахло отволглой землей и грибами.
Гнедой стригунок, хрумкая прилежно сочную траву, даже не поднял головы, лишь покосился на меня темным, лиловеющим мягко глазом. В начале мая он был по-мальчишески длинноногим, беззащитным жеребенком, ни на шаг не отходившим от матери, покорной, выносливой кобылки местного, равнодушного к своим делам лесника.
— Ну, и вырос же ты, Шустрый! — сказал я. Погладил ласково стригуна по жесткой гриве, поднялся на увал. Деревья разбрелись в разные стороны, и замелькали впереди шиферные крыши дачных домиков.
Вдруг у меня из-под ног кто-то метнулся в сторону и, пробежав по траве, прыгнул на стоящий поблизости орешник.
Оглянулся, а это огненная белочка с пушистым, дымчато струившимся хвостом.
Поцокал языком, а она, как бы желая похвастаться своей ловкостью и сноровкой, пробежала несколько раз вниз и вверх по кусту орешника, а потом маханула на молоденькую осину. Глянула на меня с вершины, как бы вопрошая: «А ты так умеешь?», — и сызнова прыгнула с поразительной отчаянностью, пролетев по воздуху не знаю уж сколько метров.
Повисла белочка на еловой ветке, покачалась на ней, точно на качелях, а потом по бронзовеющему стволу старой ели устремилась вверх, все выше и выше, пока совсем не скрылась в густой хвое.
Еще поцокал, ожидая: не появится ли опять красавица шалунья, но ей, видимо, было уже не до меня.
Подумал, направляясь к поселку: «Спасибо, веселая, даже за эту мимолетную радость!»
В гости к солнцу
Весь день моросило. Ну прямо как в октябре. Выйти во двор даже не хотелось. А время стояло еще летнее — августа середка. Но под вечер потянуло ветерком, и дождишко перестал.
Выглянул я в окно и присвистнул. Ну-ну! Ветерок-то вроде и не сильно дул, а прескучно-серую кошму на небе всю-то всю разодрал в клочья. И гнал, и гнал эти лохматые клочья за лес, на север куда-то.
— Мишка, пойдем гулять, — сказал я гостившему у нас сынишке товарища. — Дождь перестал.
Мишка весь день валялся на тахте, уткнувшись облупившимся носом в какую-то книгу. Он, похоже, даже и не слышал моих слов.
— Вставай, Миш, — снова окликнул я мальчишку. — Вредно так долго читать.