— Я сейчас… до точки только, — пробормотал Мишка, не поднимая от книги головы — черной, всклокоченной.
«Сейчас, до точки» у него могло продолжаться и час, и три часа. Я уж собрался подойти к тахте и отобрать у мальчишки увлекательную книгу, но в это время по окну как резанул солнечный луч — такой огнистый, такой ослепительный, что мой неслушник Мишка от испуга чуть ли не подпрыгнул до потолка.
— Ой, что это… пожар? — вскричал он, прикрывая ладонью глаза.
Засмеялся я.
— Какой там пожар… солнышко в гости просится! А хочешь, сами к нему в гости пойдем? Только надо поторапливаться.
— К солнышку в гости? — удивился Мишка, спуская на пол длиннущие свои ноги.
— Да, к солнышку.
Недоверчиво так покосился на меня мальчишка серыми притомившимися глазами. Но промолчал. Насунул на ноги сандалеты, встал.
— Я готов, дядя Витя!
По сочной зеленой травке с бисеринами дождинок мы дошли до песчаной дороги — темной и влажной.
Над бором курчавился розовый парок. Откуда-то издалека — наверно, от лесного кордона — доносилось ликующее петушиное пение.
— Давай на Пушкинскую улицу свернем, — сказал я Мишке, когда поравнялись с флигелем киномеханика Гены Трошина. — Сюда вот, налево.
Мальчишка прибавил шагу и первым свернул за угол на Пушкинскую, некруто поднимавшуюся в гору. Вдруг мой торопыга Мишка остановился, будто о что-то споткнулся.
Там, в конце улицы, между стеснившими его слегка березами, висело слепяще-оранжевое солнце — огромное-преогромное. Нижним раскаленным краем оно касалось земли.
В этот счастливый миг мне показалось: если ускорить шаг да успеть дойти до конца улицы, то непременно встретишься с солнцем.
— Ну, что молчишь, Мишка? — негромко спросил я пораженного не меньше меня черноголового мальчишку. — Пойдем в гости к солнышку? Дорога-то совсем прямая!
Засмеялся Мишка. Весело так засмеялся. А потом со всех ног помчался догонять солнце.
Трясогузка-резвушка
Дня четыре назад прошумел сердитый, холодный дождище. И погода после что-то все не налаживалась.
Только-только проглянет между рыхлыми тучами — беспокойными, несущимися куда-то на запад — желанное солнце да сразу и скроется. Из леса подует прохватывающий ветер, над поселком желтыми бабочками взметнутся сорванные с берез листики.
И защемит сердце, и так тут грустно и жалостливо станет на душе… Да ничего не поделаешь — ведь уже сентябрь. Неслышной поступью крадется осень.
Но нынче вот к обеду день разгулялся на славу. Ветер стих, графитно-алебастровые тучки, с утра еще тут и там пятнавшие приголубевшую высь, безвозвратно испарились. Чистое-чистое небо налилось сочной летней синевой.
И так всем стало хорошо и радостно: и людям, и птицам, и деревьям. Соседский петух победно горланил каждую минуту. Резво посвистывали юркие пичуги, перепархивая с дерева на дерево. Стоявшие под окном светелки прямоствольные липы, истерзанные ветром, спокойно грелись в лучах доброго солнца. А живший через дорогу печник-пенсионер Мокей Мокеич, человек вздорный и желчный, с увлечением копаясь в саду, даже что-то мурлыкал себе под нос.
Ближе к вечеру вышел я в сад поразмять ноги. Шагал по тропке, а где-то совсем рядом, над головой: «Циви-ви! Циви-ви! Циви-ви!»
Легко и задорно распевала свою незатейливую песенку веселая птаха. Огляделся вокруг, а на коньке дома резвится трясогузка — хрупкая, изящная, с черным строгим воротничком на снежно-белой грудке.
То вспорхнет трясогузка и тотчас опустится на конек, острый клюв свой почистит о доску. А то к солнышку, клонившемуся к палевому небосклону, головкой повернется и хвалу ему воздаст: «Циви-ви! Циви-ви! Циви-ви!»
А потом снова вспорхнет, трепеща острыми крылышками. Полетает, полетает над крышей, да и опять на прежнее место сядет.
Похоже, недавно отменно пообедала верткая трясогузочка, а теперь вот резвится в свое удовольствие, радуется не нарадуется на редкость расчудесному денечку. Нечасто в Подмосковье во второй половине сентября выдаются эдакие деньки.
И у меня на душе тоже становится радостно и весело. Это трясогузка-резвушка — милая, безобидная птаха — развеселила.
Отчаянный воробей
С октября начались заморозки. Выйдешь поутру в парк, а поседевшие от инея палые листья шуршат под ногами, как железные.
Нынче тоже холодно и ветрено в голом опустевшем парке. Бродил полчаса по извилистым аллеям, и хоть бы одна живая душа повстречалась.
Вдруг откуда ни возьмись мальчишка. Розовощекий, в распахнутой вельветовой тужурке. В одной руке новый скрипучий портфель, в другой — булка. Несется мне навстречу что есть духу и жует. Торопится, пострел, в школу боится опоздать на первый урок.
На кусте сирени с буро-зелеными обмякшими листьями сидели нахохлившиеся воробьи. Пробегая мимо, мальчишка бросил воробьям недоеденную горбушку.
Обрадовались воробушки. Зачирикали, залопотали и всей крикливой стайкой слетели с дерева, облепили лакомый кусок. Но не удалось беднягам попировать.
В конце аллеи показался лопоухий щенок. Спустил хозяин щенка со сворки, и он, глупый, голову потерял от радости. Летел, отрывисто лая, прямо на драчливую воробьиную стайку.
И стайки как не было: разлетелись воробушки — кто куда. Лишь один из них — невзрачный, общипанный — не струсил.
Вонзил клюв в большую горбушку и чуть ли не перед самым носом ошалело повизгивающего щенка тяжело взлетел, отчаянно махая крылышками.
Страшно было перепуганному до крайности взъерошенному воробью, тяжела была ноша, но он поднимался все выше и выше, пока не достиг толстого сука стоявшего неподалеку вяза.
А когда опустился на сук, победно чирикнул и принялся остервенело расправляться с добычей.
Марсианские монеты
Собрался поутру на прогулку. Дня четыре не был в лесу. Признаюсь, соскучился: и по звонкой осенней тишине, и по рябинкам с тяжелыми рдеющими гроздями, и по разлапистым елочкам, осыпанным опавшими листьями.
Шагаю к опушке, обходя лужи и лужицы с засмотревшимися в них мучнистыми облаками в синюшных подтеках, а навстречу мне — ребячья стайка.
— Доброе утро, дядя Витя! — первым загорланил Валентин, сын сторожа дачного поселка, не по летам резвый, смышленый мальчишка.
— Здравствуйте, молодчики! — отвечаю на приветствие. — С полными лукошками возвращаетесь?
Валентин трясет своей круглой татарской головой. Вздыхает:
— Не-е… зря мы нынче взбулгачились. Вчера в выходной столько народищу из города понахлынуло!.. Где тут успеть новым, грибам подрасти?
— Завтра, Валек, завтра уж будут! — говорит другой мальчишка. — Эту неделю у нас занятия в школе во вторую смену… Каждое утро можно по грибы бегать.
Валентин пожимает худенькими плечами, обтянутыми плотно стареньким трикотажным свитером. Над левым сосцом на черном свитере дырочка, возможно от какого-то значка. В эту дырочку видно тело — загорелое, ну, ей-ей, кофейного цвета.
Вдруг парнишка оживляется, обдавая меня светом весело заблестевших глаз.
— Зато, дядя Витя, чего мы в лесу видели!
— Ну-ну? — говорю поощрительно.
Подойдя ко мне вплотную и задирая вверх голову, Валентин шепчет с видом заправского заговорщика:
— Ночью, видать, марсиане на лесной поляне приземлялись. Следов, правда, нет, но вот монеты… марсианскими монетами весь осинник закидали! Честно!
Уже второй год знаю этого парнишку. Выдумщик из выдумщиков! Говорю тоже серьезно и тоже шепотом:
— А где? Может, покажешь?
Валентин передает свою легкую корзиночку одному из ребят. И командует:
— Дуйте, я скоро!
Самый низкорослый, лет шести мальчонка обиженно засопел, собираясь захныкать: «И я с вами пойду!» Стоило же Валентину метнуть в его сторону строгий взгляд, и тот сразу затихает, прикусив нижнюю губу.
До полянки, «где приземлились ночью марсиане», рукой подать, но мы с Валентином добирались чуть ли не целый час.
То мальчишка внезапно остановится и дернет меня за рукав, глазами показывая на стоящих в стороне от нашей тропы двух сестричек-березок, взявшихся за руки.
Замираю и я как вкопанный. И долго смотрим мы оба на глупого пока еще зайчонка-листопадника, с аппетитом уплетающего зеленый стебелек, пока его не спугивают подозрительные шорохи. Сверкнув забелевшим пушистым бочком, зайчонок пропадает в старой ломкой траве.
Молча переглянувшись друг с другом, идем дальше. А пройдя сколько-то там шагов, вдруг я кладу на плечо Валентина руку, и мы опять останавливаемся и опять долго глядим на полыхающий печным жаром кленовый аист, один-разъединственный на стройном деревце. А листик — это при полном-то безветрии! — крутится и крутится без устали. Можно подумать: уж не запрятан ли в ветке микроскопических размеров моторчик, незаметный для человеческого глаза? Он-то, возможно, и крутит бешено полыхающий печным жаром кленовый лист?
Но вот наконец-то мы добираемся до поляны — грустновато-задумчивой, с тяжелой от обильной росы травой.
— Ну? — спрашиваю я нетерпеливо Валентина.
Парнишка хитровато подмигивает и осторожно, чуть ли не на цыпочках, направляется к голым осинам, стоявшим по ту сторону поляны, оставляя после себя на траве жемчужно-седой след. Осины в эту осень раньше берез расстались со своей листвой.
— Глядите, — негромко говорит Валентин, когда мы пересекаем поляну. — Вот они… марсианские монеты!
Вся земля между засиневшими, в мурашках, стволами осин усыпана крупными тяжелыми кругляшами — блестяще черными, с проступившими кое-где по ним пятнами цвета старой бронзы.
Зачарованно смотрю на дары «щедрых марсиан». А потом, нагнувшись, поднимаю одну из «монет». Осиновый лист. Отчего он так прочернел?
— Наверно, дядя Витя, от мороза это, — почесав переносицу, задумчиво тянет Валентин, ровно предугадав моя мысли. — Помните, в ночь на пятницу какие заморозки были? Все лужи ледком тогда покрылись. Ну а это самое… Морозом этим, что кипят