Вот что наделала одна лишь ночка в последних числах сентября. Ночка студеная, окропившая землю обжигающе едучей, точно соляная кислота, росой.
Улыбка лета
Были ранние заморозки. И чуть ли не в пятнадцатых числах сентября стали опадать с деревьев листья.
Едва подует ветерок, и над парком поднимается косматая рыжая вьюга. Летят багровеющие, лапчатые листья, иные чуть ли не с тарелку, летят вперемешку с ними круглые, лимонные, все, как один, похожие друг на друга. Кружатся листики стрельчатые, узорчатые, легкие и тяжелые…
Бредешь по аллее, а листья так и стелются, так и стелются тебе под ноги, как бы прося защиты от неумолимо жестокой судьбы. И меня каждый раз охватывают неловкость и смущение, когда я ступаю на только что распластавшийся на земле лист — такой беспомощный и такой все еще поразительно прекрасный. Всего лишь минуту назад он, этот лист, еще жил, трепетал на вершине дерева, а сейчас вот… Не правда ли, грустный конец?
В октябре опустевший парк стоял весь-то весь голый. Думалось, он даже стыдится этой своей беззащитной наготы. И только на одной осине, тоже голой, сквозившей до самой вершины спутанными ветвями, трепетали мелкой дрожью на сыром, промозглом ветру два зеленых листика, два сочных, клейких листика… Такими они обычно бывают в июне.
Я долго не мог оторвать взгляда от трепещущих листочков. Казалось, это само щедрое лето улыбается мне.
Предзимье
Осенью меня всегда тянет в деревню. Здесь прощаешься с летом, здесь встречаешь предзимье.
Выйдешь поздним студеным вечером за околицу, а над тобой в недосягаемой кромешно-черной бездне перемигиваются с таинственной насмешливостью пучеглазые звезды, равнодушные и глухие к земным нашим радостям и потрясениям.
Опустошенные поля. На удивленье явственно проступающие в просветленной до синевы полоске горизонта перелески. И поля и перелески чутко, вполуха, дремлют, к чему-то прислушиваясь. Не к этой ли вот безысходно-тоскливой перекличке отлетающих в теплые страны журавлей? Косяка журавлей я не вижу, хотя и всматриваюсь в небесную высь с отчаянной надеждой. Но трубные прощальные крики благородных, нелюдимых птиц долго еще бередят мою душу.
— До свиданья! — шепчу я непослушными губами. — До будущей весны, журавушки!
Вернувшись в деревню — во временное мое жилище, долго стою у подтопка, прижавшись нахолодавшей спиной к горячим кирпичам.
В избе сейчас тихо, но тишина эта не удручающе-сонная, будто тяжелый дурман, а светлая и легкая, располагающая к размышлениям. Правда, очень и очень тихо: слышу даже, как за стеной, в сарайчике, вздыхает соседская Милка, уставшая пережевывать жвачку.
В окно нежданно-негаданно заглядывает любопытница звезда, и росинки, бисеринами покрывавшие стекла, вспыхивают вдруг неисчислимыми россыпями драгоценных камней. Я бреду, спотыкаясь, к скрипучему топчану, потирая рукой слипающиеся глаза.
А наутро, бодрый и свежий, досыта наплескавшись из рукомойника целебной ключевой водицей, отправляюсь в одичавший от дум лес, бесповоротно распростившийся с летом.
Ознобно-зыбкий ночной туман все еще держится не только в низинках, и без того сырых и топких, но и на полянах и на пригорках. И позднему, уж не греющему солнцу не легко будет растопить эти молочно-вязкие «реки». Теперь туман держится чуть ли не до полудня.
В лесу тихо, как в глухую полночь. Не дрожит даже блеклый осиновый листик, чудом уцелевший на самой макушке тоненького деревца. Изредка мне за ворот ватника падают тяжелые свинцовые капли, обжигая шею ледяным кипятком.
Пройдет еще сколько-то дней, думаю я, и зима подступит к самому порогу. Заявишься в лес и не узнаешь знакомых мест. Вся земля окажется щедро посыпанной искристо-морозной солью. Затянет прозрачным ледком лужи в низинках. Бросишь желудь, и он гулко подпрыгнет раз-другой, а потом волчком завертится на сверкающем льду, словно на вощеном паркете. И голый перелесок будет просматриваться из конца в конец, до того прозрачен в эдакие звонкие денечки ядреный — ну, ей-ей, горный — воздух!
А сегодня вот глухо и сыро в лесу. Ни хлопотливого птичьего щебета, ни сторожкого шороха пугливых зверьков. Неужели еще дремлют на деревьях пичуги, а четвероногие обитатели уже попрятались в свои норы и дупла?
Стараюсь идти бесшумно, но опавшие листья нет-нет да и подведут… Чу! Кажись, слышу еле уловимый скрежет. Замедляю шаг, а потом и совсем останавливаюсь, прижавшись плечом к крепкому дубку.
Перевожу дыхание и воровато выглядываю из-за ствола. Ба, да это же белочка копошится… вон у той березы в кустах. Подаюсь слегка вперед, но чуткий зверек замечает непрошеного гостя. Цокая громко, сердито, белка стремглав взлетает на дерево. И, махнув на прощанье распушившимся хвостом, скрывается где-то у самой вершины.
И тотчас над березой начинает виться стайка крикливых соек, таких же болтливых, как и сороки. Видимо, шустрая белка потревожила их.
А минутой позже совсем рядом — или так показалось? — жалобно и надрывно простонала незнакомая птица.
Нет, не вымер лес, и постоянные его обитатели усиленно готовятся к суровым, затяжным холодам.
В деревню я возвращаюсь под вечер, еле волоча ноги, но донельзя довольный своей прогулкой. Ведь сколько других лесных обитателей повидал я за этот короткий октябрьский день!
Встретил на вырубке стаю прожорливых дроздов, облепивших красавицу рябину, всю-то увешанную гроздьями спелых ягод. Слышал дробную стукотню неунывающего лесного лекаря дятла, веселое посвистывание порхающих тут и там подросших синичат. Издали, в бинокль, наблюдал за спокойным, нагуливающим жир лосем, щипавшим перестоявшуюся траву.
Возвращаюсь с лесными дарами: в руках охапка рябиновых веток, унизанных алыми, кровавыми горошинами, а карманы отягощены крепкими кофейно-коричневыми желудями. Эти дары природы я повезу в Москву, хозяину уютного домика-мастерской, прикованному к постели тяжелым недугом.
Но и тут — в небольшом дворике с голыми печальными березками — меня поджидал сюрприз.
Едва захлопываю за собой легкую калиточку, как сразу же останавливаюсь в недоумении.
По песчаной белесо-желтой дорожке неторопливо — один за другим — скользят препотешные шары. Словно шары эти скатал из опавших листьев какой-то забавник.
Сбив на затылок кепку, смотрю во все глаза на странно-загадочных путешественников. О, да ведь это… ежи! Сквозь побурелые листья торчат в разные стороны острые иголки.
Первой по дорожке катится мать-ежиха, а за ней малыши — совсем крошечные «колобки». Малышей четверо.
Стою и жду, что будет дальше. Интересно же знать, куда держит путь колючая семейка. Но вот — откуда ни возьмись — появляется Влас, соседский кот-разбойник. Лохматый, черный, будто дьявол, Влас бросается, не раздумывая, на ежиху. В ту же секунду он пружинисто отпрыгивает в сторону. И смешно машет лапами, точно обжег их о раскаленную сковородку.
«Так тебе и надо, злодей!» — думаю я мстительно, припоминая не один случай из набегов Власа на мою кладовку.
Свернулись клубочком ежи. Не шевелятся. А кот-разбойник, полизав наколотые лапы, теперь уж осторожненько, шаг за шагом, приближается к самому маленькому ежику, волоча по земле унизанный репьями хвостище.
Ежик, наверно, даже дышать перестал. Представьте-ка на миг себя в его шкуре! Все так же осторожно Влас начинает свой обход вокруг крошечного «колобка». Восемь раз «протанцевал» хитрюга Влас вокруг онемевшего от страха ежика. И лишь после этого решает легонько толкнуть его лапой. Ежик шариком катится к обочине дороги. Тогда Влас принимается катать беспомощного ежика туда-сюда, ровно надумал поиграть в футбол.
Старая ежиха, чуть приподняв голову, с тревогой глядит на проделки кота-разбойника. Улучив удобный момент, она бесшумно подкатывается к своему беззащитному малышу. Когда же Влас, на какой-то миг отвлеченный от ежика пролетавшей совсем низко пройдохистой сорокой, снова намеревается возобновить «игру», смелая ежиха, устрашающе фыркая, с отчаянной решимостью бросается на кота. И разбойник Влас, не ожидавший такого дерзкого отпора, в смятении прыгает на забор.
Выждав минуту-другую, колючая семейка возобновляет свой путь. Поравнявшись с крыльцом, ежи сворачивают в сторону и скрываются под верандой.
Немного погодя я тоже направляюсь к невысокому крылечку с причудливыми узорчатыми балясинами. Положив на ступеньку ветки рябины, сажусь на корточки. И заглядываю под веранду. Ежей и след простыл. Куда же они делись? Не сразу замечаю рядом с ворохом сухой листвы отверстие в завалинке. Терпеливо и чутко прислушиваюсь. Ни звука, ни шороха.
Думаю: «Должно быть, у ежей в завалинке нора. Зимняя нора. Они так спешили… Неужели зиму почуяли?»
В ночь ударил мороз. Подхожу утром к окну, а трава во дворике вся инеем покрыта. Хватаю ватник я выбегаю на крыльцо, тоже все в крупном зернистом инее.
На крыльце стоит ведро с водой. Вечером я забыл внести его на кухню. Вода в ведерке замерзла. Стучу кулаком по толстому кружку, а лед не ломается. Вот это морозец! Не зря спешили вчера в свою теплую нору ежи.
Дышу полной грудью. Воздух ядрен, заборист.
На стоящую у крыльца березу опускается снегирь. Киваю ему, улыбаясь:
— С наступающей зимой, красногрудый!
Вот почему меня всегда тянет осенью в деревню. Здесь прощаешься с летом, здесь раньше, чем в городе, встречаешь зиму.
Апрель в декабре
Как-то в начале ноября вдруг повалил густущий снег. Целый день с неба падали и падали пушистые хлопья — словно белые бабочки.
В ночь ударил мороз. Снег не растаял. А потом в течение недели раза три еще перепадал снежок. И уж думалось: неужто затвердевший сахаристой корочкой снег этот так и не растает? Неужто так прочно, по-хозяйски, водворилась в наших краях зима?
Совсем незаметно подкрался декабрь. Как-то поздним вечером перевертываю листик календаря и слышу: в окно кто-то с яростью бросил горсть дробин. Заглянул за полушторку, а стекла в уличной раме все рябые от прозрачных слезинок. И в каждой слезинке крошечный золотой бусиной отражается уличный фонарь.