В моем детстве был один травматичный эпизод. Как-то на лето меня и старших братьев отправили на дачу к деду. Не знаю, кому пришла в голову эта идея, потому что она была, откровенно говоря, так себе. Мой дед был большим советским начальником, после 90-х – предпринимателем, человеком суровым, с тяжелым деревенским детством, любил охоту и не любил всякие сантименты. Он приезжал на наши дни рождения, мы общались, виделись, но возиться с детьми – точно не его ипостась. Я прекрасно понимаю, что мой папа и его консервативные взгляды – следствие того, что он сам рос у такого отца. К женщинам отношение у деда тоже было специфическое. После нескольких дней с нами один на один он понял, что так больше не может, и привез к нам женщину, с которой у него тогда были отношения. Представил он ее нам примерно так же, как я вам: «Я вам женщину привезу, она будет готовить, убирать, блины у нее отличные». Если честно, я сначала подумала, что речь о домработнице, но позже всей семье стало ясно, что они в отношениях.
Я не осуждаю деда. Он много сделал для нашей семьи, в том числе за счет своего характера, той самой суровости, жесткости, которая помогла ему, мальчику из рязанской деревни, прийти пешком учиться в техникум, а потом оттуда поехать по распределению на Урал, где он и встретит мою бабушку. Деревенские нравы, которые никуда из него не делись, как и из меня никуда не делся челябинский флер, диктовали ему свои правила жизни. Не думаю, что тогда, в довоенное, военное и послевоенное время, в рязанских деревнях поднимали тему равноправия или просто прав женщин. Были бабы, были мужики – у каждого своя роль, свои нравственные ориентиры – и уж будь добр, не облажайся, не подведи коллектив. С учетом своего бэкграунда, дед стал лучшей версией себя. Тем не менее его поведение травмировало, потому что для меня жизнь готовила совершенно другой путь, внутренний голос диктовал иные нравственные ориентиры.
В один из дней дед затопил баню. Сначала пошла мыться я, а потом братья. Как бы вам объяснить, что представляли собой мои отношения с братьями? Объективно им было не очень интересно тусоваться со мной, но иногда младшая сестра была им все-таки нужна: для приколов, шуток и грязной работы. Например, они заставили меня залезть на шкаф и достать дедовский охотничий бинокль, чтобы наблюдать за соседями. Шалость удалась, но когда деду пожаловался хозяин соседнего дома, то стрелки перевели на меня – Катя же достала бинокль. Дед обрушил на меня свой праведный гнев, но потом брату стало меня жалко, и он сказал, что я не виновата. Мой родной брат (с нами был еще кузен) был любимым внуком деда, я всегда чувствовала его особое отношение к нему. Вероятно, поэтому получилось максимально быстро все уладить: дед прислушался к его словам.
Так вот, баня. Пока я мылась, братья стучали в окно, торчали у него и подглядывали. Уверена, в этом не было сексуального подтекста, скорее просто желание меня позлить. Когда настала их очередь мыться, разумеется, я сделала то же самое: подглядывала, стучалась к ним и всячески мешала. Это увидел дед, выходящий из дома. Не раздумывая, он сразу перешел на повышенный тон, и я, хоть убей, не помню, что он говорил, потому что мне было жутко страшно, так что я даже немного описалась, но помню лишь, что посыл заключался в том, что я веду себя как развратная, падшая девица. Мне, на минутку, было 10 или 11 лет.
Я анализирую это событие сегодняшним мозгом и понимаю, что, скорее всего, у деда были комплексы, травма, связанные с пониманием гендерных ролей, нравственности у мужчин и женщин и всего остального. Лично я бы просто посмеялась и сказала: «Иди спать», понимая, что это дети. Дед этого не понимал, у него были свои взгляды, принципы, страхи, тревоги, деление женщин на падших и святых.
Всю ночь я не могла уснуть: плакала, смотрела в потолок, не понимала, зачем меня вообще привезли к деду. Самое ужасное – чувствовала себя какой-то грязной, развратной, недостойной.
В детстве мне часто говорили, что я делаю все из духа противоречия, но на самом деле я просто отличалась от своей семьи. И сейчас отличаюсь. Родители до сих пор очень многое из того, что я делаю, о чем пишу, как рассуждаю, не понимают. Им не близки мои взгляды, убеждения. Весь трагизм заключается в том, что если сейчас я понимаю, что имею право быть самой собой, даже если это кому-то не нравится, то тогда я вечно пыталась себя сломать, переделать, перекроить, «впихнуть невпихуемое», быть девочкой в платье в горошек, а не Катей в рваной майке.
Я много лет обретала себя: через отстаивание личных границ с родителями, когда, по словам отца, самым большим его неоправданным ожиданием было то, что я столько лет в браке и не родила детей. Мы спорили, ругались, я кричала, плакала. Я уж молчу о том, что реклама менструальных чаш в «Инстаграме», которую он увидел, – совершенно не вяжется с представлениями о том, что должна выкладывать в Сеть его дочь.
Это очень больно. Больно быть грязной и распущенной в глазах деда, дефектной феминисткой в глазах отца, плохой женой и хозяйкой в глазах бабушки. И дело не в том, что я нечто обратное и они заблуждаются на мой счет, а что в целом тебя не принимают такой, какая ты есть, пытаются переделать, навязать свою парадигму. Каким бы ты пи был взрослым, прекрасным, осознанным человеком, то, что транслируют тебе родители, значимые взрослые, – это твой фундамент, основа, база. Нужны годы терапии (которую твоя семья тоже считает полной херней), чтобы самой стать для себя опорой, а не ждать, что твои близкие тебя примут и поймут. Нет, не примут и не поймут. Да, будут любить, но всегда по-своему, не так, как этого хотелось тебе.
Все эти противоречия жили во мне, все токсичные патриархальные установки, все специально и случайно брошенные сексистские фразы о моем месте, роли и предназначении. Я впитывала это в себя, жила в страхе и тревоге, что я какая-то не такая, что со мной что-то не так. Сама транслировала в мир все эти стигмы, очень часто осуждала женщин и превозносила мужчин.
Когда я вышла замуж, то весь этот мизогинический смузи был окончательно замешан, даже листочек мяты сбоку положили. Не знаю, почему брак активировал буквально все травмы, страхи, зарубки, неуверенности, которые были внутри меня, но это именно то, что он сделал. Я получила новый статус – жены – и начала тонуть в тревоге: а достаточно ли я хорошая жена? С моим здоровьем тогда творилось что-то невообразимое: высыпала непонятная сыпь, температура без каких-либо симптомов поднималась до 40, меня укусил клещ, появилась киста яичника, и начались кровотечения. С одной стороны, я верю в психосоматику, с другой – в вопросах здоровья всегда ищу золотую середину, стараюсь не уходить в крайности. Однако то, что происходило со мной тогда, было не чем иным, как следствием жуткого стресса, в который я себя вогнала. Я переживала, что плохая хозяйка, что плохая любовница, что мое поведение недостаточно нравственное, чтобы называться женой. Как-то отец мне сказал: «Если ты изменишь Диме, то можешь считать, что ваш брак будет окончен». Меня это вогнало в страшнейшую тревогу, даже несмотря на то, что: а) я не собиралась изменять Диме; б) это наше личное дело. Подобные наставления папа говорил мне довольно часто, как бы между делом, невзначай, и для него это были просто слова, советы, забота, а для меня – очередной повод начать копаться в себе. В конце концов, если отец просит тебя не изменять твоему супругу, то, наверное, у него на это есть какие-то основания? Конечно же, я искала проблему в себе. Раз отец считает важным меня от этого предостеречь, значит, я конченый человек – неверный, нехороший. Я по своей природе влюбчивая: могу очароваться кем-то, думать о нем, предаваться каким-то невинным фантазиям. Для меня не важен пол: это может быть мужчина, может женщина. И если раньше я никогда не переживала по этому поводу, то после заключения брака начала грызть себя. Если какой-то парень мне казался интересным, красивым, привлекательным, то я не наслаждалась этим чувством и не отпускала человека из своего сознания через 15 минут, а бичевала себя за то, что я плохая жена. Последнее, кстати, превращало невинный интерес в нездоровую зацикленность. Ведь порядочная супруга видит только мужа, хочет только мужа, думает только о муже. Мне понадобились десятки часов откровенных разговоров с супругом, чтобы позволить себе снова влюбляться в людей и фантазировать на их счет – большего мне и не надо. Дима тоже признался, что ему могут казаться привлекательными другие женщины и он позволяет себе эти чувства. Другие начали бы ревновать, я же обрадовалась, что я не одна «плохая» в этом браке. Сейчас я и вовсе считаю это здоровым признаком того, что мы с Димой – два взрослых человека, которые живут в согласии со своей природой, а не отрицают ее, как и не являются ее заложниками.
После замужества я почти изолировала себя от друзей, окружения, работы. Я решила, что раз я замужем, то не должна стремиться к богатству, заниматься карьерой, потому что у меня есть супруг: моя задача его мотивировать и вдохновлять на заработок и успех. Это было абсолютно бессознательным и максимально тревожным поведением, но почему-то мне казалось, что оно единственно верное.
Впервые о детях я заговорила через несколько месяцев после свадьбы, которую мы сыграли в Челябинске летом 2013 года. Мне казалось это естественным, само собой разумеющимся: если была свадьба, то нужны и дети, хотя я сама была тем еще ребенком. Дима был против. Мы спорили, ругались, но его взяла. Он лучше, чем я, понимал, что его тогда небольшой доход и мой эпизодический (две тысячи рублей за статью), жизнь в квартире папы – едва ли удачный фундамент для появления ребенка. Я пыталась его убедить самыми идиотскими способами типа «Даст бог сыночка – даст и пирожочек», но позже приняла его позицию. С одной стороны, я согласна с этим высказыванием, потому что, казалось бы, самые бедные и бесперспективные люди каким-то образом воспитывают и отпускают в жизнь детей, иногда довольно успешно. С другой – речь ведь идет о счастливой жизни, а не о выживании. Я уверена, что в материнстве и отцовстве много радости и новых осознаний, но если оно перекрывает твое личное счастье, то в чем смысл? Ведь несчастливы в итоге будут все.