Так возвращались они, рука об руку. Агаси прижал голову любимца к своей груди и скорее тащил его, нежели вел.
Остальные товарищи, с горя не спавшие всю ночь, радостно выбежали им навстречу, – им показалось, что солнце по второму разу всходит. Сбежались, окружили обоих, и все вошли в шатер. Горцы тоже от радости готовы были душу отдать.
Едва Агаси, погруженный в свои мысли и насупившийся, вошел в шатер, как незаметно дал знак ребятам, чтоб они собрали коней и приготовили оружие и доспехи, дабы ночью предстояло выехать. Он никому не хотел открывать причины выезда, боялся, что его могут задержать, не пустить.
В тот же вечер он собрал вокруг себя всех горцев и стал занимать их разговорами, чтобы они ничего не подозревали. Тысячу раз всячески благодарил их, но так, чтобы они и намерений его не узнали, а на случай, если он убежит, не сказали бы: вот какой дурной человек, даже пустой благодарности от него не видели, – столько, мол, хлеба-соли съел, всё ногами попрал и убежал!
Горцы много раз просили, со слезами молили его, чтобы он остался у них, говорили, что сами поедут и упросят князя, чтоб он назначил его их юзбаши, старшиной, что всей душой ему предадутся: пусть весь мир знает, что у армянского парода есть сердце, что храброго человека у армян почитают, как бога.
И в тот вечер все они, и стар и млад, собравшись вокруг него, только и повторяли, только и твердили, что уйди он от них, – и мир будет для них разрушен, глаза уж не смогут смотреть на солнце, сердце не узнает более радостного дня.
Слушая его рассказы, они так живо представляли себе все с ним случившееся, что готовы были в воду броситься, день и жизнь их омрачились. Как отзывались они на каждое слово, исходившее из уст Агаси! Каким языком об этом расскажешь? – только сердцем разве поймешь.
Он увидел, что простодушные горцы только одного и хотят – его слушать всю ночь, не отходя, сидеть возле него Иные даже положили голову ему на колени и глядели ему в глаза, поглощенные вниманием. Девушки и молодицы тоже стояли у входа и вздыхали.
Агаси незаметно дал знать ребятам, чтоб они снарядили коней, – утром-де он должен выехать на охоту, – велел им сойтись в шатер, соснуть немного, отдохнуть и все иметь наготове.
Сам он тоже склонил голову, делая вид, что сон его клонит, – народ разошелся, все пожелали ему доброй ночи и каждый отправился в свой шатер.
Как только заалел восток и облака стали подымать головы выше гор, ребята оседлали коней, одели оружие и доспехи, явились и стали у входа.
Конь Агаси мотал головой и бил копытом землю. От цветов да от горной воды он так нагулял мяса, что его распирало.
Пока горцы еще не вставали доить коров и овец, гости попрощались с ними, повернули коней и полетели. Сколько очей восхищались, глядя им вслед! Сколько сердец говорили сами себе: блажен, у кого такие сыны, такие зятья!
Как только поднялись они в гору, едва Агаси окинул взглядом горы и ущелья, где так часто бродил, знакомые взору цветы и потоки, кочевья простодушных горцев, так свято его почитавших, сердце его умилилось, глаза наполнились слезами, и он запел тихим, нежным голосом такое баяти:
Прощайте, горы-ущелья, и вы,
Потоков струи меж цветов, травы!
Красотки-армянки, честь молвы,
Я вас оставить обязан, увы!
Агаси, быть может, от вас уйдет,
Под кровом у вас Агаси не уснет,
Он запаха вашего – не вдохнет,
Не слыша вас, от тоски умрет.
Да будет же гость достоин, доколь
В груди подавляет он сердца боль,
Когда он у вас, вдали же – хлеб-соль
Будет вспоминать и в последний час.
Ах, ногу б сломать, не ходить бы сюда,
Ваших милых лиц не видать никогда!
Кабы всем, как вы, быть чистым всегда,
Вкушать от плодов честного труда!
Из рапы сердечной слово рвалось, —
Его сохраните, заросли роз,
Для дев, что за нежные руки держась,
Гуляют, сидят под сенью у вас.
Краса моих гор, ручьи, родники!
И вы, в лугах голубые цветки!
Вас девы сорвут, украсят платки,
На грудь приколют, сплетут венки.
Друг дружке скажут: меня не забудь,
На память цветок положи на грудь! —
Передайте им печали мои, —
Не вас ли поят моих слез струи?
Благословенье мое, прошу,
Вы им передайте, пока дышу.
Скажите, что век не забуду их,
Любить всем сердцем я буду их
В душе храню их любовь, красу,
С собой в могилу их унесу.
Господь, молю, пошли им добра,
Прощайте, о горы! Идти пора!
8
Плоское, ровное место, – перед взором вдруг открывается обширное поле; окруженное горами, чернеет оно и справа и слева. Путник подходит ближе, туман и облака рассеиваются, очертания становятся яснее, и кажется ему, что открылся перед ним город, где живут многие тысячи людей. Истомленный холодом или зноем, уже мечтает он заехать, остановиться у какого-нибудь боголюбивого человека, отдохнуть и с новыми силами продолжить свой путь. Он видит, с одной стороны, громаду крепости, с другой – купола и величественные облики достойных изумления церквей, с третьей – высокий минарет, верхи дворцов и вельможных палат, и все это – один обман!
Ум говорит, что перед тобой столица великого, могущественного государя, что золото и серебро должны валяться здесь небрежно вместе со всяким мусором, что, вероятно, сюда, что ни день, заходит сто караванов и сто караванов выходит.
Думается невольно, что днем пыль и туман застилают глаза, а ночью темень и мрак вводят тебя в заблуждение – вот отчего не видно ни живой души, – ни людей, ни скота, – и только одни хищные вороны чернеют перед глазами.
Спросить некого, – возле тебя никого нет, а книг ты не читал, поэтому сам не знаешь. Стоишь и думаешь, что же это такое – чудо или искусство фокусника? И когда вдруг подымаешь голову, – ах, любезные сердцу моему армяне, – тут весь содрогаешься, и руки ослабевают. Тебе покажется, что некий дракон или разбойник только что, именно в этот час, вошел сюда и поглотил всех жителей, а, может быть, и вырезал либо угнал в плен и сам скрылся. Хочется закрыть глаза, уйти обратно.
Ах, нет, нет! Не уходи…
Уже более тысячи лет не подымается здесь дым очагов, – но оставайся, не страшись. Неодушевленные камни и храмы не людоеды. Открой глаза, скрепи сердце – и предайся печали.
Эти храмы, сложенные из гладко отесанных плит, эта огромных размеров крепость, эти камни скажут тебе, что перед тобою гордый Ани, могущественная столица твоих царей. Когда-то богатая и многославная, она столь пышно расцвела, так вознеслась и возгордилась, что в ней даже пастух строил церковь, чабан щеголял в шагреневых сапогах, серебром подкованных, и нищий вместо хлеба требовал плова, сластей и сахара, вместо меди – золота и серебра.
До того анийцы позабыли бога, что даже в церкви, когда случалось, что приходил архимандрит невеликого роста, ставили перед ним высокий аналой, а когда епископ бывал ростом велик, – ставили низенький, чтоб приходилось им либо вытягиваться, либо нагибаться, на колени становиться, либо вовсе книги не видеть, – а люди над этим смеялись, – и в храме-то божием устраивали себе потеху!
Но святой Иоанн Ерзынкацы шуток не любил, – однажды раскрыл он благословенные уста свои – и земля разверзлась, вверх дном перевернулась. Народ рассыпался, все разбежались – кто в Крым, кто в Польшу.
Одни камни неодушевленные остались торчать. Из тысячи церквей всего пять избегли разрушения. Храмы, дворцы, сокровища, богатства, проклятые им, провалились сквозь землю, а с ними и былая слава народа армянского. До сих пор и то еще слышится порою голос из-под земли.
Воры и разбойники ныне устраивают здесь свои логова. Бог посылает им удачу, – они не проваливаются!
До того убыло милосердие божие к армянскому народу, что он столько невинных душ, столько миллионов людей в час одни, по слову одного чернеца, уничтожил, армянское государство разрушил, отнял его минувшую славу, а народ допустил шататься и скитаться по всей земле.
Плачь, путник! Вот сколь справедлив суд божий! Как увидишь схимника, омой ему ноги и ту воду выпей: это схимники разрешили своим проклятием такой город! Еще и сейчас церковь чтит его разрушителя.
А ты и не знаешь, как его звали, не прибегаешь к святой молитве его и заступничеству, чтобы он и тебя не проклял и детей твоих сохранил и вырастил. Запечатлей же хорошенько в памяти день его праздника! На что тебе имя «Ани»? Город разрушился, исчез, – а святой всегда пребудет для тебя помощником и заступником.
Стоишь у обрыва, заложив руку за пазуху, – и ум твой мутится, и язык немеет. Кто еще видел, кто еще на потребу имел столько див дивных? «Нет, это сон, я сплю, это обман зрения…» – говоришь ты сам себе – и лишаешься сознания. Ведь они же новые – эти палаты и храмы? Почему же нет в них ни звука? Почему они молчат?
Ах, меч вражеский их уничтожил.
Теперь ты веришь, о мой верный народ, что в стране твоей тьма таких городов, либо огнем сожженных, либо мечом уничтоженных, а тебе остались лишь голые камни, чтобы ты видел их и лил слезы; чтобы, предавшись горю, собрался с мыслями и сделался храбрым армянином; чтобы под могучей, доблестной рукой русских отдохнул ты немного и стад бы оберегать свою страну, проливать свою кровь, защищать свой народ, и стяжал бы себе имя.
Было тихо, как на погосте, когда наши путники в полночь прибыли сюда.
Много нужно смелости, чтобы в такую пору, в таком пустынном, диком месте решиться сделать привал.
Быть может, наши усталые путники и не заехали бы сюда, но лунный свет, верхи храмов и крепостных башен – и невежество – ввели их в обман и закинули в этот ад кромешный. Они не слышали даже и названия города Ани – где ж им было знать, что еще существуют его развалины?