— Ты слишком строга.
— Нет. Мое существование приобрело новый смысл с появлением Пакито. Этот ребенок указал мне цель жизни. А погиб он из-за Луиса, из-за трусости Луиса…
— Ты забываешь, Консепсьон, что Пакито пошел на смерть за Луиса…
— И он оказался недостойным подвига ребенка, что заслуживает еще большего осуждения. Помнишь старую Кармен, которая помогала мне по дому в Санта-Круз?
— Не очень…
— Она была родом из Трианы и знала нас еще детьми.
— Ну и что?
— Однажды, в сердцах, она мне сказала одну вещь, которую я с тех пор никак не могу забыть. Я хотела бы, чтобы ты мне честно сказал, Эстебанито…
— Обещаю.
— Эта женщина сказала, что если бы я тебе не изменила, — ты бы стал великим матадором. Ты тоже так думаешь?
— Думаю, Консепсьон.
Тогда она, в свою очередь, взяла меня за руку и прошептала:
— Прости, Эстебанито мио[83]…
Вечер был необычайно нежным, даже для этого климата. Мы пили кофе, глядя на звезды, и время от времени легкий ветерок доносил до нас городской шум Альсиры. Никто из нас не мог даже подумать, что это последние спокойные часы в нашей жизни. Уставшая Консепсьон достаточно скоро оставила нас вдвоем, пожелав спокойной ночи. Не без удовольствия я узнал, что Консепсьон и Луис уже давно жили в разных комнатах. Когда она ушла, Луис бросил:
— Я приготовил тебе сюрприз, Эстебан!
— Правда?
— Я подожду, пока Консепсьон уснет, и выйду. Ты еще полчаса отдохни, а потом поднимайся по лестнице на чердак. Увидишь, я переделал его в очень красивую комнату, теперь это — мои владения, и Консепсьон туда никогда не заходит.
— Тебе не кажется, что сейчас не совсем подходящее время для посещения твоего чердака?
— Но мой сюрприз ждет тебя там, Эстебан!
Я согласился. Через четверть часа, решив, что жена уже уснула, он вышел.
— Так через полчаса, слышишь?
— Хорошо…
Я остался один, и от этого мне стало лучше. Говоря правду, я сожалел о своем приезде. Возможно, узнав, что у Луиса с Консепсьон — дружная семья, я страдал бы, но и их обоюдное разочарование друг в друге тоже было мне в тягость. Это чувство, несомненно, происходило еще и от того, что, несмотря на всю мою пристрастность, приходилось признать, что не все худшее здесь исходило от Луиса. И потом, я увидел, что Консепсьон ужасно изменилась. Ведь такой жесткости не было в моей, трианской Консепсьон!
Постепенно мои мысли изменили направление, и я стал думать о порученной мне миссии. Конечно, «Очарователь из Валенсии» внешне сохранил свою прежнюю гибкость и даже слегка наигранную элегантность, которая когда-то так нравилась публике и так раздражала меня. Ведь вопрос состоял в том, избавился ли Луис от своего страха, который еще больше, чем трагическая смерть Пакито, повлиял на его уход с арены? Если он преодолел свой страх, — тогда, конечно, я оказывал ему большую услугу. В противном случае, я рисковал стать убийцей. Еще было время, чтобы отступить. Нужно было только позвонить в Колон, в Севилью, и сказать дону Амадео, что Вальдерес утратил свои способности, и всякая попытка вернуть его на арену будет обречена на полный провал. Но имел ли я право лгать тем, кто целиком и полностью доверял мне? Имел ли я право предать дружбу Луиса, для которого возврат на арену, возможно, станет спасением? А Консепсьон? Я не мог отказаться от возможности находиться рядом с ней, работая вместе с ее мужем. Чтобы избавиться от этих назойливых мыслей, я встал, посмотрел на часы, посветив себе зажигалкой, и увидел, что полчаса, о которых говорил Луис, уже прошли. Как можно тише я поднялся по лестнице. Из-под двери Консепсьон на первом этаже не проникал ни единый луч света. Должно быть она спала, не подозревая о наших странных развлечениях. Я поднялся на второй этаж, толкнул дверь чердака и замер на пороге от удивительного зрелища, открывшегося моим глазам. Луис расставил на полу по углам несколько фонарей. В центре освещенного круга я увидел «Очарователя из Валенсии», одетого в «костюм света»[84] и стоявшего в той же позе, в какой его изображали афиши во времена пика его славы. Казалось, что вместо двери на чердак я открыл дверь в прошлое. Я никак не мог насмотреться на этого тореро, одетого во все белое, с серебряными вышивками и яркими пятнами галстука, пояса и чулок. Монтера[85], надвинутая на лоб, придавала его взгляду недостающую ранее глубину. Луис был очень красив, и я понял, что если сейчас его талант хоть немного превзойдет средний уровень, то публика будет покорена уже одним его внешним видом. Он смотрел на меня, пытаясь уловить первое впечатление:
— Ну как, Эстебан?
— Фантастика, Луис… Это стоило увидеть!
Его смех остался таким же молодым.
— Думаешь, я еще смогу соперничать с молодежью, о которой сейчас говорят?
— Для того, чтобы ответить, мне нужно увидеть тебя на арене.
— Об этом можешь не беспокоиться: у меня такие же быстрые ноги и такая же крепкая рука! Увидишь, Эстебан, я еще убью нескольких быков, если только ты захочешь быть со мной.
— Как ты мог подумать, что я тебя брошу, Луис?
Он подошел ко мне и расцеловал в обе щеки. Эта сцена напомнила мне об Иисусе, целующем Иуду, прежде чем войти в оливковую рощу. Радости же Луиса не было предела. Он уже видел себя собирающим трофеи и триумфы.
— У нас впереди еще будет красивая жизнь, Эстебан!
Прежде, чем я успел ему ответить, из-за двери донесся голос:
— А что ждет меня в этом будущем?
Мы обернулись. Консепсьон, одетая в халат, строго глядела на нас. Сконфуженные, мы не знали, что ответить. Она вошла и, обращаясь ко мне, сказала:
— Значит, ты приехал за этим? — и, не дождавшись ответа, вышла. Я бросился за ней и настиг ее уже внизу, когда она взялась за ручку своей двери.
— Консепсьон, послушай, меня!
— Нет, ты тоже лжец, Эстебан! Я сожалею, что была с тобой откровенна, ты этого не заслуживаешь! Ты снова предал меня, как предал в тот день, когда я тебе доверила Пакито. Этого я тебе никогда не прощу.
Тогда я ей не поверил. Но я ошибся.
Вопреки тому, что можно было ожидать, Консепсьон не стала противиться планам Луиса, когда он официально поставил ее в известность о своих намерениях. Она лишь удовольствовалась замечанием:
— Ты, Луис, дал мне слово, и ты, Эстебан, тоже… Я вам больше не верю. Делайте, что хотите. Но я буду сопровождать тебя в поездках, Луис, чтобы все видели, что я полностью согласна с твоим возвращением.
Рибальта и Мачасеро, предупрежденные мной, нашли нас в Валенсии. После того, как при общем согласии была разработана программа тренировок, было решено, что я буду жить у моего друга, чтобы руководить им. Я должен был держать в курсе наших дел дона Амадео, которому нужно было вернуться в Мадрид. Мы условились, что когда я решу, что Луис уже обрел хорошую физическую форму, мы переедем к одному моему приятелю на его андалузскую[86] ферму, где «Очарователь из Валенсии» для восстановления автоматизма движений попробует свои силы с молодыми бычками. Рибальта дал мне месяц, чтобы составить окончательное мнение о возможностях Луиса и решить, стоит ли ему тратить такие большие средства, чтобы вернуть позабытую славу Луиса. Кроме меня Луис еще очень хотел видеть рядом с собой своего старого пикадора Рафаэля Алохью и двух бандерильерос — Мануэля Ламарилльо и Хорхе Гарсиа, которые прежде сопровождали его повсюду. Мне нужно было убедить вернуться этих людей, которые покинули арену одновременно с их матадором. Я понимал, что это будет трудно, но рассчитывал привлечь их высокими заработками и обещаниями значительного страхового полиса. Дон Амадео полностью разделял мое мнение. Он понимал, что Луис будет чувствовать себя уверенно, находясь рядом с тремя старыми помощниками, которые хорошо знали его манеру ведения боя.
Мы расстались, преисполненные планов и надежд. Мачасеро и Рибальта возвращались в Мадрид, а я направлялся в Севилью, чтобы сделать все необходимые распоряжения по поводу своего длительного отсутствия. Друзьям, интересовавшимся моими планами, я давал уклончивые ответы. Зная, что это действует интригующе и что я возбуждаю любопытство, я стремился к тому, чтобы вскоре в Сьерпесе и окрестностях все афиспонадос стали говорить, что старый лис Эстебан Рохиллья что-то задумал. Это было необходимо для того, чтобы возвращение Луиса Вальдереса вызвало как можно больше шума и интереса. Дон Амадео не скрывал от меня, что в случае провала Луиса он будет разорен. Но страсть игрока, верящего в свою удачу, заставляла его ставить все состояние на то, что целиком зависело только от судьбы. Мачасеро должен был заняться подготовкой людей, обслуживающих корриду. Рибальта пока предпочитал оставаться в тени.
Дон Амадео иногда наезжал в Альсиру, чтобы время от времени убеждаться в хорошей форме Луиса. Вскоре она стала просто отличной, и, понемногу забывая о моих прежних опасениях, я стал думать, что вторая карьера «Очарователя из Валенсии» обещает стать еще более блестящей, чем первая. Я изо всех сил старался привести его к этому результату, не давая Луису никакой передышки. Интенсивные занятия спортом (чтобы согнать жировую прослойку, которая у него, как и у большинства левантийцев[87], стала образовываться на животе) сменялись отработкой движений с плащом. Нанятый нами мальчишка двигал голову быка, установленную на легких колесах, и, следуя моим наставлениям, Луис вспоминал механику классических движений. Чуть позже мы должны были заняться импровизацией.
Мне такая жизнь нравилась, а вот отношение к ней Консепсьон удивляло. Казалось, она позабыла об обмане и полностью разделяла наши заботы и надежды. Она старалась готовить для мужа специальную пищу, следила за тем, чтобы он вставал достаточно рано и мог работать до дневной жары, регулярно напоминала ему о сиесте