и кружево, ласкавшее бархатом, смеялась кровь, заманчивой синевой трепетавшая на нежной коже нежных рук…
И все же было тревожно и неспокойно, и не хотелось реально чувствовать, реально ощущать, реально думать.
В зеркале темные, загадочные глаза. Смотрят, пытливо смотрят. О чем-то говорят, что-то обещают.
Зоя Александровна улыбнулась по-детски: это ей все говорят про ее глаза, и ей всегда становилось страшно от лжи, которую она невольно так красиво творила… Странные глаза! Всем они что-то рассказывают, — творят волшебно очаровательную сказку… А она ничего не чувствует. Ничего и никогда она никому не говорила большого, красивого, важного. Молчала больше. Говорили другие, влюбленные, и сколько открывали в этих глазах тайн — они, эти любившие! А она тайн не ощущала. И любила, потому что любилось… А они говорили, говорили, без конца говорили, пока не пропадала страсть, пока лгавшие уста не переставали чувствовать огонь тела.
И вот смотрят опять эти глаза. Кого они сегодня обманут?
Внимательно смотрит Зоя Александровна на самое себя. В первый раз в жизни. Никогда она не смотрела так. Быстро летели дни, быстро мелькало ее прекрасное лицо в зеркале пред ней, быстро осматривала она самое себя влюбленным и довольным взглядом, — и быстро уходила, купаясь в жизни, как в теплой ванне.
А сегодня смотрит магнитно и хочет узнать от себя самой свою тайну.
Ничего не говорят ей сулящие, манящие, залитые грешной поволокой глаза. Глаза темные, загадочные…
Молчит строгое лицо… Только ноздри резко округлились и дышат. Своей жизнью. Жизнью страсти.
И вдруг сжалось сердце. Болью сжалось и сделалось жалким и маленьким. И заплакала Зоя Александровна, спустив голову пред этим проклятым зеркалом…
— Ну, о чем я, о чем? — шепчет она сама себе, и не находит ответа, и от этого слезы текут еще быстрее по лицу, и еще сладостнее плакать и чувствовать на щеке щекотанье крошечных струек…
Зеркало кажется туманным. Пропали в нем черты и очертанья. И глубоко, конвульсивно вздохнув, Зоя Александровна порывисто встает, делает шаг, останавливается и решительно нажимает кнопку звонка…
— Одеваться, — говорит она горничной.
И вдруг неожиданно вспоминает, что в час дня ей нужно идти в Летний сад…
Да, да, она забыла об этом. Совсем исчезло это из головы. Да, ведь это было вчера… Только вчера… В театре. Этот Ожогин. Кто он — забыла. Литератор, кажется. Нет, адвокат. Нет. Кто-то другой. С тонкими усами. И рот у него какой-то наглый. И глаза южные, жгущие. И говорит презрительно, лениво, точно у него тайна на устах, и не может он сказать ее всем… А ей он говорил много, долго… даже красиво… И волновал ее весь вечер…
— У вас сегодня руки, как оглобли, — говорит она резко горничной. — Если вы будете мне так помогать, то я и до вечера не оденусь. Вы влюблены или не спали всю ночь? — зло добавляет она, сердито сыпля искры из глаз.
Да, нужно идти… Почему нужно? Слово? Пустяки. Может быть, интересно? Мало ли было интересного в жизни? Но ведь он так пламенно просил, молил, убеждал. Наглые губы дрожали при этом. Глаза тоже загадочно обещали… И жгли. Ненасытным светом каким-то…
— Ну, ну, скорее, увалень вы деревенский, а не горничная…
Зеркало смотрит опять весело. Солнце играет. Глаза загорелись. Темные, загадочные глаза. И говорят… Как много они говорят. И они сегодня скажут ему… Скажут? Что?
Кружевной лиф, точно воздухом, покрыл свежую еще грудь. Высокую, но стыдливо опущенную низким корсетом. И руки алеют, «как розовый отблеск весенней зари». Так сказал ей однажды поэт. Правда, он был перешампанен в тот момент, но так восторженно он смотрел на эти руки…
И змейкой лежит пояс. Зеленый. С двумя рубинами, как глазами. Влюблены эти глаза в талью. Сколько слов, красивых и горячих слышала она о своей змеиной талье.
Да, ведь он сегодня не увидит этой змеиной тальи. Ведь она сегодня будет в саду, конечно в том манто… в том… которое… тогда…
— Скажите барину, что я, быть может, запоздаю к обеду. Во всяком случае, меня не ждите…
— Какие глупости… И что это вздумалось мне плакать?
Извозчик был красивый и молодой парень и было приятно сесть в пролетку чистую, изящную.
— Куда прикажете?
— В Таврический, — отвечает, не думая, Зоя Александровна, и продолжает радоваться весеннему солнцу, воздуху, чистому, как будто бы не городскому голубому небу, нечаянно показавшему себя, Петербургу, звонкам трамвая, таким отчетливым и ясным, грохоту уличного движения, и даже городовым, стоящим по углам с таким невинным видом.
— Почему мне вздумалось плакать? Какие глупости.
Пролетка быстро мчится, подбрасывая своими резинами, мелькают дома, мелькают люди…
И у всех, кажется, хорошие, счастливые лица…
Вот бежит маленькая портнишка… В руках маленькая картонка. А на груди, у сердца, тоже маленького, вероятно, письмо… Тоже маленькое… И светится у портнишки юная мордашечка… И ждет чего-то большого и важного ее маленькое сердечко…
— А я чего жду?
Не хочется думать… Не все ли равно? Один… другой… третий… Сколько их было у меня?.. Нет, по совести сказать… сколько?
Опять глупости полезли в голову. Да, их было много. Все ожидало кого-то сердце… И как это часто бывало: найдет, наконец, сердце, кого ему нужно было, и успокоится. Найдет свою колыбельку, как детеныш, и убаюкается. Потому что придет тот-жданный и покорит. А потом грезы ломаются, и опять затрепещет сердце и властно кричит: не тот, не тот…
А впереди жизнь прекрасная. Манит. Опьяняет. Зовет и кличет кликом сладостным… И оторвется сердце от жданного. И ищет другого. И скоро находит…
И так протекала вся жизнь. Трепещущая, волнистая, мятежная. Вся в погоне за каким-то богом, истинным богом, которому, раз поверив уже верят до конца дней… Сменялись, однако, боги, а настоящий не приходил, и веры не было… И вся жизнь обратилась в одно стремление к богу… без богов…
Сколько их было? Разве можно ответить на этот вопрос? Много было. Все волновали и радовали сердце… Все что-то давали. Но настоящего никто не принес в дар.
И опять сжалось сердце, как утром. Но утром был туман. Отчего же все-таки она плакала?
И вдруг слетела откуда-то, и прямо в сердце, новая мысль…
Ведь жизнь кончается. Уходит. Пропадает. Одуванчиком отлетает. Злой дух дует на жизнь. И умирает она. Не дождавшись жданных, не избравши избранных. А сколько было жданных, сколько избранных?
— Извозчик, поскорее, поскорее! Вы едете, как мертвый!..
Извозчик подъезжал к воротам сада и улыбался.
Он был молод и красив. Его любили брать молодые и красивые, и по опыту он знал, как все нетерпеливы…
— Прикажите подождать?
— Нет. Но завтра к двум вы мне будете нужны.
Извозчик отъезжает медленно и важно и продолжает улыбаться.
Солнце красиво горит на улице. И еще красивее там в саду, в молодой листве. Улица шумит… Какая радость везде… И больница напротив сада горит в своих окнах лучами радости. И нет, кажется, там болезней и страданий. Нет их и везде в мире…
И торопливо идя по аллее, влажной и мягкой, Зоя Александровна думает, что все, что было только что с ней, — только приснилось ей.
Разве сердце знает арифметику? Разве любовь измеряют гарнцами?
Гарнцами… А что такое гарнцы? Она серьезно думает. Гарнцы были в институте. И что-то объяснял учитель. Но что, — она не помнит. Что-то такое, чем меряют… Но почему пришло это ей на ум? Какой-то гарнец…
И жизнь разве кончается?
Правда, ей много лет. Но сохраняется она идеально. И никто не знает правды об ее возрасте… Даже муж…
А который он по счету? — опять вспыхивает у нее в уме.
Который?
Двое мальчишек юркнули у нее из-под ног, как зайчата, и с хохотом пролетели вперед стрелами.
О, Боже, какие глупости у меня сегодня… хотя… надо же когда-нибудь подумать… Когда-нибудь… А разве я когда-нибудь думала?
Да, так жизнь проходит… Проходит… Ведь это страшно… И страшно сказать, но надо признаться, что скоро… что скоро ей сорок.
И Зоя Александровна вся сжалась, съежилась, уменьшилась… И холод пополз и заполз за шею, захватил спину… Прильнул к сердцу… И обвивается змеей ползучей…
Но вдруг отвага загорается в сердце. Яснеет в думах. Исчезают черные тени. И быстро идет вперед Зоя Александровна, радостная и возбужденная, сбросив все тяжести с души, и впивая воздух крепким, длинным, долгим дыханием, впивая жизнь, которая вот здесь, везде и всюду, резвится и играет, суетится и волнуется, и бегает в потешных фигурках маленьких ребят…
Как хорошо… На площадке, далекой от входа, и от шума города, построился целый детский городок. Как в синематографе, мелькает детская радость. Вот пробежали более взрослые. Впереди один с флагом. За ним резвой стаей промчались, как молнии, его товарищи, — и гулок воздух от их торжествующих криков…
Малыши собрались около старого дуба. Собрались и что-то обсуждают горячо и страстно. Крошечная девочка высоко подымает куклу в своих ручонках. И что-то пищит ее голосок. И вся детвора в большом движении, не стоит на месте, вертится, кричит, приплясывает и смеется.
А вдали сидят спокойно няни: по двое, по трое на скамейке. Всюду коляски. И что-то копошится в них. В маленьких колясках что-то маленькое копошится. Кой-где кричит. Кой-где издает странные, вспыхивающие радостью звуки.
Спокойно сидят няни и ведут разговор, медленный, тягучий, напевный. Легким дребезжаньем легких струн реет он в воздухе, и когда няни смеются, смеется вместе с ними воздух, и старый дуб, и стройный тополь…
И все смеется здесь… Музыкой смеется. Праздничной, тихо-красивой музыкой.
И Зоя Александровна садится на свободную скамью и слушает. Слушает остро и внимательно, лишь бы прогнать эти проклятые мысли, которые вдруг подстерегли ее здесь, в этом весеннем саду, на весеннем празднике.
И новой музыкой расстилается детский гомон. Там прокричал тонкий голосок какую-то, очевидно, команду. Здесь, поближе, рассыпались дробью детишки и прячутся за деревьями. Крошечная девчурка с рахитичными ножками, торопится куда-нибудь укрыться, но не находит для себя места, и искривив тонкие губы, мечется, готовая заплакать, около скамьи Зои Александровны. Но девочку подхватывает какой-то мальчишка, бойкий, злой, с горящими глазами, и увлекает подальше. Вот разлетелся отчаянный шалун прямо на Зою Александровну и, уткнувшись ей в колени, что-то кричит и плачет. И сейчас же подымает смеющееся личико, сверкает лукавыми глазенками и бросает быстрые слова: