— Это я — нарочно…
И исчезает, как пыль, поднятая шальным ветром.
А в колясках таится какая-то жизнь, и няни, смеясь, то подходят, то отходят от них…
— Дозвольте, барынька, присесть… Там уж так шумят, так шумят…
Молодая, худенькая и стройная няня садится около Зои Александровны и, спокойно и радостно вздохнув, близко подвигает к себе колясочку.
Зоя Александровна, стесняясь, хочет встать, но вдруг вспоминает, что они не условились, в какой аллее встретиться. И садится опять она и думает, что он должен искать ее, а не она его… И будет сидеть здесь неподвижно, хотя бы до глубокой ночи…
Няня качнула раз-другой коляску и затихла. Сидит. И думает что-то. Ушла далеко в своих думах. А ребенок спит.
Славная коляска. И ребятенку, должно быть, в ней очень хорошо…
Как девочка, любопытно приподымается Зоя Александровна со своего места и заглядывает в коляску.
— А вы, барынька, не замайте… Спит… С утра капризничал и спит, Володимир-то наш…
А Зоя Александровна смотрит. Жадно смотрит. Раздвинула занавесочки и видит детеныша, крошечного, розового, спокойного. Спит он и сосет что-то губенками во сне.
Боже, как давно не видела она детей. Вот этаких, крошечных, точно прямо из рук Бога данных… Почему она не видела? Кажется, так много детей вокруг… Нет, не много, вот таких, крошечных… По крайней мере, не видела она… И не любила… Ведь всегда такие мешают любви… Разве при детях может быть истинная любовь?
А розовое личико улыбается во сне. В сладком, прекрасном, никогда и никем неразгаданном сне… Нижняя губеша оттопырилась, опустилась, зазмеилась слюнкой и вздрагивает. Вздрагивают и ресницы, тонкие, темно-светлые, нежные.
И вдруг дитятко открыло глазки и смотрит. Смотрит пристально, любопытно и как будто бы боясь…
Сдвигает Зоя Александровна занавесочку. Тихо садится она на скамью и говорит еле слышно:
— Кажется, я разбудила деточку…
Няня схватывается с места, и зло светится в ее глазах, но колясочка затрепетала и задвигалась, и няня заботливо открывает занавесочку и смотрит, как мать. А оттуда протягивает ручонки крошка и что-то лепечет, что-то кричит… Нет, не кричит, а радостно взвизгивает, и этот визг приятно жалит сердце… Сердце Зои Александровны…
— Проснулся Владик… милый Владик…
И няня вытаскивает ребеночка из коляски, берет его себе на руки, прижимает к груди и ласково бормочет себе что-то под нос.
— Вы же, няня, не любите его? — полувопросительно и нерешительно спрашивает Зоя Александровна.
— Конечно, не свой… А все же как не любить? Дитя, ведь… А мать-то и дома не бывает…
И няня опять что-то зашептала и прижала ребеночка к груди и смотрела на него ласково и по-матерински…
— Дайте его мне, — неожиданно для себя сказала Зоя Александровна.
— Не пойдет к чужому-то, — нерешительно возразила няня и протянула ребенка…
А мальчик затрепетал в воздухе ручонками и протянулся вперед. И Зоя Александровна неумело взяла его к себе и невольно пробормотала то, что у нее сохранилось в памяти о маленьких детях:
— Агу, агу, деточка…
И мальчик, посмотрев изумленными глазками, улыбнулся.
Улыбнулся, широко раскрыв рот и показывая беззубые десны. Улыбнулся и засиял глазенками, и опять протянул ручонки: и весь трепеща, стал издавать какие-то звуки, неизвестные, неопределенные звуки, но радостные и яркие…
И Зоя Александровна, смущенная и тоже радостная, прижала к себе крепче малыша и глядела на него жадно и хотела сказать ему что-то, но ничего не сказала, потому что смолкали слова пред ним, малышом, пред его радостными глазешами, пред его открытым, невинно-сладостным ртом.
Малыш наклонил головку, точно отыскивая что-то, и открылась розовая шейка, с нежной складкой, и невольно наклонилась и Зоя Александровна, и прильнула осторожно и мягко губами к розовой коже…
Теплая… Ароматная… Неизъяснимо вкусная шейка. И порывистыми волнами разливается эта невинная теплота по сердцу Зои Александровны и не отрывает она, как зачарованная, своих губ и бережно-ласково целует…
И пришел кто-то тихий и сладкий в душу. Всю ее взял. Всю ее захватил. Наполнил собою.
— А как коровушки кричат, Владик? Коровушки… там далеко?..
Владик взметнулся расширяет глазеши и смотрит вперед. Ничего не видит.
— Коровушки как кричат? — повторяет няня.
Малыш открыл ротик, смотрит растерянно и вдруг улыбается, подтягивает внутрь свои губки и тихо мычит:
— Му… му…
И няня радуется, и ее улыбка светозарна, и она говорит Зое Александровне:
— Ведь уж этакой умный он у нас, этакой умный…
Аллеи суживались и ширились. Листва зеленела и темнела. И везде, и всюду чуялись растерянно милые глазешки, втянутые губки, теплая, розовая шейка, и нежный-нежный голосок, ароматно шептавший: «му… му»…
Ароматно… Зоя Александровна чувствует и сейчас этот аромат. Вот везде, в каждой складке ее платья, в каждом ее дыханье. В воздухе этот аромат… В душе…
В тумане идет вперед Зоя Александровна, не понимая, что с ней… С ней, такой рассудочной такой здоровой… Дети мешают любви. Но отчего этот малыш так радостно тянулся к ней, вытягивал свои розовые ручешки, и губешками своими так благостно говорил ей что-то, до сих пор ей неведомое?
— Это — вздор… Вздор… Кошмар мещанства, слишком сильного в каждой женщине… Только мещанки могут находить счастье в детях.
И Зоя Александровна пошла быстро вперед, не обращая внимания на детвору, которая еще громче еще сильнее засуетилась, забегала и запрыгала, используя во всю силенку своих душ время, оставшееся до закрытия сада…
— Не надо этого бреда, не надо… и скорее домой, домой…
Но у ворот она вспоминает про него. Останавливается. Ищет глазами. Никого нет. И выход совсем не напоминает Летнего сада.
— Куда, однако, я попала?
Похожий на вопросительный знак военный писарь проходит пред ней, и Зоя Александровна, набравшись храбрости, спрашивает его:
— Скажите, пожалуйста, когда закрывается Летний сад?
Писарь, вежливо прикладывая руку к козырьку, отчетливо говорит:
— Никак нет-с: это Таврический сад…
У Зои Александровны мутится в глазах. Не поблагодарив, она бросается к воротам, садится на первого попавшегося извозчика и торопит его ехать побыстрее.
Но измученный Ванька тащится, как сивка за сохой, и вся душа Зои Александровны от этого страдает и плачет…
По дороге она ничего не думала… Хотела, но не могла. Все наполнено теплым ароматом розовой, влажной шейки. Все мысли вытеснил малыш с оттопыренными губешками и радостными глазками. Всю душу заполнила колясочка с занавесочками, с маленьким тельцем, которое за занавесочкой таится…
Таится… подстерегает душу…
И ее душу тоже…
И неожиданно она останавливает извозчика у Кирочной и говорит:
— Вы подождите, я сейчас выйду…
И торопливо подымается на третий этаж, и звонит к доктору, и нервно спрашивает горничную.
— Прием не кончился?
— Кончился, но я спрошу…
В гостиную входит доктор, с острыми глазами, резкими, неприятно блестящими.
— С вами нехорошо?
— Нет, хорошо… — отвечает Зоя Александровна. — Но я хотела спросить… я хотела спросить…
Голос дрожит, срывается, никнет, как пред истерикой.
Глаза доктора становятся мягче, и он указывает пациентке дверь в кабинет.
— Пожалуйста, войдите, мы поговорим.
И когда, сидя в кресле пред знаменитым доктором, Зоя Александровна начала говорить, она сама удивилась звукам своего голоса. Он был похож на голос малыша. Деточкой говорила с доктором. И наивные мысли о себе высказывала она. И протягивала руки пред ним, как тот Владик, «уж этакой умный, этакой умный»…
— Дело весьма просто, сударыня, — звучит голос доктора. — Никогда и ни при каких условиях детей вы иметь не будете.
— Но вы ведь меня даже не исследовали…
— Но я вас обо всем расспросил… Если угодно я исследую… Но ведь тысячи женщин к сорока годам приходят ко мне с такими же жалобами… с такими же желаньями… К сожалению, я все знаю наизусть…
Но Зоя Александровна не верила. И знаменитый доктор исследовал ее, и после этого она опять страстно вопросительно глядела на него, сидя в кресле, и протягивала руки, как малыш свои ручонки протягивал к ней.
— Нет, ничего…
— Доктор, но, может быть, это возможно?!.
Доктор хмурится и сердито говорит:
— Сударыня, вы хотели слишком много наслаждаться жизнью. И насладились ею. Двух счастий не бывает. Всеми своими средствами вы совершенно извратили свою материнскую систему. Детей вы никогда иметь не можете…
— Но если чудо?.. Если новая любовь?..
— Этот вздор вам могли говорить только акушерки…
И доктор встает, и кланяется.
Неловко Зоя Александровна протягивает ему гонорар, но ловко принимает его доктор, и опять она быстро летит по лестнице вниз.
Извозчик спит на козлах. Приходится его будить… Уже вечереет.
— Напрасно ты ждал меня. Я есть совсем не хочу. Где была? Засуетилась сегодня.
Он нежно берет ее за талию и сажает рядом с собой.
— А все-таки расскажи, деточка…
— Расскажу… но только… где же вино? Ах, вот оно, а я и не заметила.
И Зоя Александровна наливает себе полный стакан вина и пьет его залпом.
— Детуська, что с тобой? Может быть у тебя горе какое-нибудь? Скажи своему муженьку…
— А ты знаешь, который ты у меня муж?
— Не понимаю, что ты говоришь…
— Я хочу сказать, знаешь ли ты, сколько мужей у меня было до тебя?
— Ты, кажется, нездорова… Об этом мы говорили, когда сходились и раз навсегда окончили этот разговор. Твое прошлое — это большая ошибка твоей души… А теперь — ты… другая…
Зоя Александровна наливает себе еще один бокал вина, долго смотрит на него, поднявши к лампе, выпивает его залпом и говорит:
— Я тебе солгала… У меня было не два мужа, а… целых шесть… Молчи, молчи… Если ты будешь говорить… то я тебе расскажу, что было со мной сегодня в Летнем… нет… в Таврическом саду… Молчи, молчи…