И уберегся. Не попал в силки. Остался в стороне. И несчастный Боренька теперь будет расхлебывать кашу.
Пили, еще и еще пили за здоровье жениха и невесты. Гродецкий нагло смотрел на губы Анельки, а она, поддразнивая его, не переставая, проводила по ним своим острым розовым язычком. Боренька видел это и как-то спокойно у него было на сердце. Она моя, — остальное все — чепуха и чушь…
— А все-таки, — совершенно неожиданно даже для себя проговорил громко Боренька, точно в раздумье, — это ужасно, когда узнаешь, что даже среди студентов есть шпионы.
Все смолкло: слишком поражены были все. Боренька воспаленными глазами смотрел на Гродецкого. Но тот собрал, по-видимому, все свои силы и спокойно отвечает ему спокойным взглядом.
— Неужели есть такие негодяи? — спрашивает Анелька.
— Есть, — отвечает Боренька твердо и опять упорно смотрит на Гродецкого.
— Отчего же вы, если знаете, не назовете их по имени?
— Придет время, назову. А пока только предупреждаю…
Хмельницкий, уже полупьяный, загрохотал басом:
— А ты, Борька, прямо скажи, в кого метишь?
— Да ни в кого. А просто говорю.
И, наклонившись к Анельке, он шепнул ей правду о Гродецком.
Ноздри Анельки расширились. Глаза засверкали. Она с нескрываемым любопытством взглянула на Гродецкого, и жадная улыбка, улыбка на все идущего любопытства, заиграла теперь на ее хищных, губах. Она повела змеиным язычком по губам и кивнула Гродецкому головой.
А Боренька спокойно продолжал говорить с панной Жозефиной. Он был счастлив. Ревность к Гродецкому исчезла окончательно. Он убил своего врага одним словом…
Разошлись под утро. Боренька пошел провожать Анельку, и все гости вышли на улицу веселой шумной толпой. Боренька крепко прижимал к себе Анельку, но она шалила, вырывалась, убегала от него и незаметно кокетничала с Гродецким и Хмельницким.
Прильнув к Хмельницкому плечом, точно на ходу, Анелька прошептала:
— А я думала, что вы меня больше любите…
Хмельницкий отодвинулся, вздрогнув.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что я за вас охотнее пошла бы замуж… Как я вас любила…
И, метнув на него гневными глазами, она убежала к Бореньке. По дороге Гродецкий шепнул ей:
— Первая ночь — моя.
Отшатнулась от этой наглости Анелька, но потом, подумав мгновение, ответила:
— Совесть купить легче, чем тело.
И так посмотрела на Гродецкого, что тот все понял, и, не прощаясь, скрылся, слившись с темнотой за поворотом улицы.
Боренька шел радостный и беспечный. В голове реяли светлые призраки. Счастье пришло полное, красочное, сочное и юное. В душе было уютно, и будущее, точно весенний поток в ярко-зеленых берегах, убегало вперед радостно сверкавшей полосой.
Он прижимал к себе крепко руку Анельки, иногда тайком целовал свою любимую томительно долгим поцелуем, после которого оба они смеялись сдавленным смехом страсти.
И смеялись впереди старики. Смеялся Хмельницкий. Смеялось холодное петербургское небо.
Белый мираж
Ночь была душная, тяжкая, скалой давившая грудь.
И Саня спала неспокойно, и ее грешные, весенние сны сменялись кошмарными видениями, черными и пугающими, влекшими в черную и пугающую, как смерть, бездну.
Было тоскливо в эту ночь, хотя она была белая, прозрачная, неподвижная и ласковая.
Точно она не приходила эта белая ночь сегодня после яркого солнечного дня.
Она, эта белая ночь, была тем же ярким днем, только успокоившимся, тихим, мечтательным.
Вся обвеяна эта белая ночь сонными грезами, и в паутине светлого тумана реют эти грезы над изголовьем людей и ласкаются у сердца девушек, как теплые всплески южной волны нежатся на горячем песке…
А черные тени кошмарных богов ночи стерегут эти сонные грезы и неуклюжими чудовищами вторгаются в сердце, — и меркнет, и гаснет белая ночь, и траурная завеса падает с неба, и падает сердце в пропасть, и, падая, звонко бьется…
И Саня проснулась, наконец, от этого кошмара, в момент, когда в холодном ужасе проваливалась в бездну.
Проснулась и, нелепо глядя вокруг себя, озиралась со страхом, точно везде по углам стояли черные тени и сторожили мимолетную радость, чтобы прогнать ее, и вместо нее ввести вечную печаль.
Проснулась Саня и, как ребенок, сидит на постели, положив подбородок на колени согнутых ног.
Страх тает и растаял. Сердце угомонилось и дышать стало легче. И в просветлевшей памяти опять, точно от пороховой нити, засветились старые, прежние огни и озарили старую, прежнюю муку.
Вот отчего подсторожила черная тень светлый сон и прогнала его. Вот отчего вместе с грешным весенним сном пришла в душу и неуклюжая черная тень ночного кошмарного бога…
Уже уходила зима, и быстро таяли остатки грязного снега. Становилось теплее, — и где-то вдали — чуялось сердцу, — уже народилась весна и медленно — красиво движется к нам, к северу.
И на сердце Сани сделалось светлее. Почему — она и сама не знала.
Вышли уже последние гроши, в последний раз присланные нелюбимой и нелюбившей Саню теткой. Шуба, мало гревшая в холод, уже мирно лежала в городском ломбарде, — и легкая летняя кофточка преждевременно встречала не наступившую еще весну. Уже приходилось питаться одним чаем со «вчерашней» булкой.
Но пустой кошелек точно капризом вызывал хорошее и спокойное настроение духа. Саня целыми днями пела, прыгала в своей клетушке-комнатке и менее всего думала о том, что под окнами клетушки стучится уже давно своей костлявой рукой настоящий голод…
Солнце все чаще и чаще посылало свои лучи в комнатку. Лучи купались в золотой пыли; золотая пыль плясала веселый, весенний танец под чью-то музыку, которую так жадно слушала своим сердцем Саня и которую только она одна так четко слышала.
И с лучами солнца пришли золотые токи надежд, — и сердце девушки верило, что ненастные дни пройдут очень скоро и что скоро зазолотятся счастьем светлые дни, — и она отдохнет, отдохнет…
Отдохнет ее усталое от голода тело. Отдохнет и голодное сердце, давно жаждавшее ласки, искавшее ее, тосковавшее о ней, грезившее о ней.
И видела, и знала Саня эту ласку только в своих грешных снах.
Весеннее солнце не обмануло сердца девушки.
Ей удалось получить место. Удалось совершенно неожиданно, при содействии квартирной хозяйки, которая энергично искала работы для своей жилички, надеясь только таким путем получить с Сани довольно большой долг.
Саня получила место в редакции большой газеты. Девушку определили в штат секретариата. Ей пришлось по 3–4 часа в день писать на пишущей машине под диктовку секретаря…
Секретарь встретил ее холодно-сдержанно. Задумчиво посмотрел своими черными печальными глазами в ее серо-зеленоватые очи, задумчиво разгладил усы и лениво объяснял ей ее обязанности.
Саня немедленно принялась за работу. Секретарь диктовал ей письма, большие и короткие, интересные и скучные. Диктовал быстрым, но печальным, как и его глаза, голосом, — и этот голос, дрожавший, как струна, дрожал в душе Сани, и ей казалось, что в душе секретаря постоянно звучит похоронный марш, один аккорд которого, самый печальный, отражается и в звуках голоса, такого глубокого и таким коротким и верным путем проникающего прямо в сердце Сани.
И когда, в минуты перерыва, Саня подымала свою голову и смотрела ясно и несколько смущенно на секретаря, — ей делалось жутко и сладко. Какие-то нити тянулись от нее к нему. Золотые нити сердца. Горячие, как золотые лучи солнца. И, как они, радостные, смелые, ликующие.
Секретарь обыкновенно задумывался и, глубоко уйдя в кресло за своим письменным столом, сидел неподвижно, положив голову на ладонь. Смотрел неопределенно вперед, но Саня чувствовала, что лучи его глаз проходят близко, близко около нее, почти касаются ее волос, потому что Саня чувствует, как горячи ее волосы, точно жадными поцелуями целовал их тот… горячо любимый… неизвестный…
Саня смотрит на секретаря и любуется его высоким, умным лбом и широкими черными бровями, точно сделанными насмешливым мазком.
Какие мысли мучат эту красивую, умную голову? Что тревожит его сердце? Какую муку переживает его душа, такая гордая и, по-видимому, одинокая?
Секретарь точно просыпается от тягостного сна и движением руки поправляет волосы и потом делает Сане знак: значит — надо продолжать работу.
И такой это милый, уютный, простой и сердечный знак, точно она, Саня, ребенок, а он — любящий брат, издали шлет ей мягкую ласку и что-то мягкое велит он сделать.
И Саня подымает руки, точно над роялью, и с первым слогом первого слова опускаются руки, и пальцы быстро бегают по клавишам пишущей машины, и, наклонив голову, жадно слушает Саня милый, печальный голос, и его печальный аккорд дрожит в ее душе, и тоскует ее молодая и чистая душа, и золотые нити от нее протягиваются к его тоскующему сердцу.
Секретарю принесли телеграмму, которую он очевидно, ждал, потому что сегодня с утра он волновался, часто посматривал на часы, диктовал нервно, путал фразы и, видимо, чувствовал себя отвратительно.
Саня терпеливо писала, поправляла удачно фразы секретаря, за что он ее несколько раз благодарил, и с тревогой следила за волнением милого, умного лица.
И когда секретарь прочитал телеграмму и с наружным спокойствием положил ее в ящик письменного стола, Саня поняла, что случилось что-то большое и важное.
И это большое и важное, казалось, задело своим крылом и ее, Саню. И сердце ее сделалось тревожным и трусливым. И она смотрела скорбно в его лицо и ждала какого-то удара со стороны…
А его лицо было бледно. Вот черные тени сморщили лоб и полузакрыли глаза. Расширились, побледнев, ноздри, — и в висках сделалось больно, — недаром же он их судорожно сжимает, точно хочет раздавить жгучую боль.
И у Сани заболело в висках, и зеленые, золотистые мушки запрыгали в глазах. А в сердце, рядом с колючей тревогою, затеплился новый свет, яркий и сильный.