И хочется Сане тихо подойти к нему, положить его красивую умную голову к себе на грудь, прижать смело, даже бесстыдно. И потом наклониться к белому лбу и по-матерински поцеловать его, коснувшись слегка губами. А потом прильнуть к его губам долго-долго…
Чтобы потемнело в глазах и чтобы сладкий яд сразу же зажег кровь. Чтобы повторились наяву грешные весенние сны…
И Саня закрыла глаза. И голова ее кружится в сладостном водовороте ощущений. И кажется ей, что этот мимолетный сон был и будет наяву…
Секретарь встает и торопливо бросает слова:
— Сегодня работать не будем, довольно…
Саня молча собирает исписанные листы и конверты. Последнее письмо не окончено. Но Саня понимает, что напоминать о нем совершенно бесполезно.
И она, по обыкновению, закрывает машину, — сегодня медленнее, чем когда-либо, — и боковым взглядом следит за секретарем.
А он нетерпеливо кусает ус, и его пальцы дрожат и выбивают по столу какую-то дробь.
Саня уходит.
Подойти… броситься… молча прильнуть к нему… молча осыпать его ласками… заплакать на его груди теплыми детскими слезами…
Она делает два шага.
— Петр Сергеевич…
Голос ее дрожит. На глазах слезы. И в горле тотчас завертелся какой-то твердый комочек, который вот-вот сейчас задушит, если не прогнать его рыданиями.
— Что вам угодно?
Холодом веет от этого печального голоса.
Чужой он ей, чужой. И такой близкий. Так радостно ей чувствовать себя около него в минуты его горя.
Саня останавливается и протягивает руку секретарю.
— До свидания, — тихо-тихо и еле выговаривая слова, произносит Саня.
И когда секретарь протягивает ей руку, — она порывисто берет ее и порывисто целует.
И на мгновение останавливается, боясь поднять глаза, а затем быстро уходит.
А Петр Сергеевич, точно ничего не случилось, опустился в кресло.
И глубоко, и громко вздохнув, потянулся за телеграммой и, с жестокостью растравляя рану сердца, десяток раз читал, перечитывал и учил наизусть огненные слова:
«Решение бесповоротно. Лучше разойтись, чем мучить друг друга. Навсегда прощай. Зоя».
Саня бродила целый день по городу.
А затем на набережной просидела до позднего вечера, когда развернулась над столицей прекрасная белая ночь, волшебная и нервная, красивая и мучащая.
— Простите, я, кажется, вывожу вас из задумчивости?
К Сане наклонилось наглое лицо с пушистыми усами и большими черными глазами, лукавыми, задорными, блестевшими искорками смеха.
Саня встала и пошла.
И плечо о плечо пошел за ней какой-то, — не то военный, не то студент.
И тихо звучал его голос:
— Вы прекрасны, как эта ночь. Жаль нет гитары, — я вам пропел бы обольстительный романс.
Саня улыбнулась и посмотрела на говорившего.
Военный писарь приосанился и хотел продолжать. Но Саня, указывая рукой на стоявшего на мосту городового, тихо обронила:
— Вы хотите дойти со мной до городового?
Писарь почтительно шаркнул ногой и молча пошел в обратную сторону.
А у Сани перед взором все еще мелькали его пушистые усы и смелые, горящие глаза. Тоже черные.
Но только нет в них печали. Пляшет радость. Простая, славная радость жизни. Где-то она, радость для Сани?
Нет ее, нет…
Саня ни о чем не думала. Усталая и разбитая, она притащилась домой и легла тотчас в постель. Тяжелый сон пришел к ней из-за занавесок, за которыми спокойно дремала и грезила светлая ночь.
И когда засыпала Саня, к ней наклонилось знакомое лицо, и печальные глаза глядели по-детски, жалобно, и вдали слышался детский, робкий и покорный стон.
А потом наклонилось наглое лицо, и горели страшным огнем черные радостные глаза.
И жгли они, и волновали.
И металась Саня по постели, и задыхалась то от сладких образов греха, то от злых кошмаров, черными тенями пугавших душу.
Бледная, с трауром под глазами и с сильной головной болью пришла Саня в редакцию.
Секретарь уже сидел за столом и, когда вошла Саня, кивнул ей головой небрежно, чего до сих пор никогда не делал.
Сжалось холодом сердце Сани. И стыд за вчерашний порыв, оставшийся одиноким и сиротливым, окрасил ало ее щеки, — и она склонилась к пишущей машине, и нервно ждала работы.
А секретарь сидел неподвижно, и его печальные глаза смотрели вперед, и лучи их уже не скользили по волосам Сани.
Было холодно и неуютно сегодня в этой комнате.
Никогда Саня до сих пор не обменивалась ни одним сторонним словом с секретарем. И теперь, после вчерашнего, точно весь громадный запас слов, ему предназначавшихся, рвался наружу, бурлил в ее душе и искал простора.
И только сейчас из моря этих слов выплыло такое простое и ясное слово, никогда до сих пор так прямо не складывавшееся у нее в душе:
— Люблю.
И от этого слова сделалось ей легче. И она посмотрела на него радостно и без стыда.
И если бы его белая рука была поближе, Саня опять прильнула бы к ней и поцеловала бы ее.
И целовала бы долго, до усталости, и ласкала бы эту хорошую и умную руку с длинными музыкальными пальцами.
Секретарь вздрогнул, точно кивнул кому-то головой или прогнал дразнившую его мысль, и взглянул на Саню.
И Саня увидела печальные глаза, теперь усталые и красные. И лицо какое-то мучительное. Желтое, немного опухшее…
И от этого сделалось Сане еще легче.
Впервые она почувствовала глубокую и острую жалость…
— Значит, люблю… верно и искренно люблю, — шептали беззвучно ее губы, а глаза туманились слезой жалости.
Голос секретаря был сегодня немного охрипшим. И с виноватой улыбкой, так красиво озарившей его лицо, секретарь признался:
— А я вчера кутил… Голова болит…
Саня улыбнулась.
Вот какое первое стороннее слово она выслушала…
И вдруг Петр Сергеевич просветлел, точно что-то вспомнил, — и, подымаясь, сказал:
— А знаете что? Поедемте и пообедаем вместе!..
Радость вспыхнула в сердце Сани, и она от неожиданности промолчала.
— Поедем, да?
Секретарь весело рассмеялся.
— И знаете, я ведь до сих пор с вами незнаком. Не сердитесь, голубушка, до сих пор не знаю вашего имени и отчества, и фамилии. Где-то в письменном столе лежит клочок бумажки и на ней все это прописано. Но в голове у меня — круглый нуль.
И, подходя к Сане, он ласково протянул ей обе руки и мягко пожал ее руки. И смотрел мягко своими печальными глазами.
И Саня, алая от счастья и радости, крепко жала ему руки и шептала какие-то странные слова, которые не оставили в памяти никакого следа.
И никогда Саня не могла их вспомнить.
Ее подхватила теплая, прозрачная волна. И дальше она уже ни о чем не думала.
Они ехали на автомобиле и перед обедом объехали острова.
Петр Сергеевич болтал, не умолкая. Рассказывал о своей гимназической жизни, об учителях, о своем детстве, о своих странных родителях, которые какою-то загадкой прошли перед ним в прошлом и такою же загадкой остались для него и в настоящем.
Саня слушала его жадно и отчетливо чуяла за этой болтовней что-то надрывное и больное.
Она невольно придвинулась к нему и, касаясь его своим плечом, вся прижалась к нему и, внимательно слушая, пропускала слова и фразы быстро лившейся его речи и сосредоточенно думала об одном, — о том, что вот сейчас она раскроет пред ним свою душу, отдаст ему свое сердце… Если он захочет, отдаст и свое тело. Отдаст все, — и будет радоваться радостью неизреченною оттого, что может отдать ему то, что ему нравится. И будет радоваться оттого, что растворится в нем, уничтожится, сделается рабою его, тенью его…
— Вот и приехали…
Весело и легкомысленно выскакивает Петр Сергеевич из автомобиля и подает руку Сане.
И быстро они идут по длинному коридору. Безразлично мелькают направо и налево двери с неизменными дощечками, на которых неизменные слова:
— Занято.
И в углу, наконец, нашелся свободный кабинет.
— Вот и отлично. Так поскорее водки и закуски, а потом обед.
И когда метрдотель вышел, Петр Сергеевич, как мальчик, завертелся по комнате, а потом подхватил Саню и понесся с ней в быстром вальсе.
У Сани закружилась голова. Она прижалась к его плечу и незаметно целовала это плечо, и радостный звон стоял у нее в ушах, и сердце билось перебоями жгучего счастья.
Петр Сергеевич пил много и становился все более и более оживленным.
Его болтовня немного утомляла Саню, а потом и печалила.
— Все о себе и о себе. Хоть бы одно слово спросил про меня!
Но, глядя на его оживленное лицо, она тотчас забывала свою маленькую обиду и опять жадно слушала, хотя на сердце кто-то совершал нехорошую работу.
Заполз маленький червячок и точил себе ходы, и подсказывал сердцу тяжелое предчувствие.
После шампанского Петр Сергеевич сразу осел и приуныл.
Глаза затуманились, голос сразу поник, слова выползали лениво и с трудом.
И вдруг он тихо заплакал, всхлипывая жалко и обидчиво.
И Саня, точно серна, вскочила, подбежала к нему и нежно, как мать и сестра, и пылко, как любовница, зашептала ему на ухо слова утешения, склонившись к нему и целуя его волосы.
А потом смело она обняла его за шею и, увлекая к себе на диван, говорила:
— Ты — мой возлюбленный. Расскажи все. Все расскажи мне, любимый.
Петр Сергеевич всхлипывал, как ребенок, и опустил свою голову на стол.
Саня обнимала его и продолжала шептать слова любви. И когда Петр Сергеевич, откинувшись на спинку дивана, начал говорить, — как кошечка скользнула Саня к нему на колени.
И застыла, и прилегла к нему головой на грудь.
А он — точно ничего не видел и не чувствовал — говорил о последнем эпизоде своей жизни, о разбившемся неожиданно сердце.
Сердце разбилось у ног жесткой и жестокой женщины, искавшей только телесной ласки, женщины жадной, лживой и пустой.