— Кто ты? — не подымая головы, спросил Беженцев.
— Ты никогда не узнаешь.
— Почему?
— Потому, что я люблю.
— Кого?
— Тебя.
Беженцев поднял голову и не узнал лица Ольги.
Нет радости жизни. Нет ясности и безоблачности. Нет синих небесных глаз. Скорбью потемнело лицо. Страданием искривились губы. И эти прекрасные уста, которые так любовно лобзали, точно шепчут сейчас предсмертную молитву.
— Что с тобой, Ольга?
— Я люблю тебя.
— Но сейчас… сейчас… мне страшно обнимать тебя… мне страшно видеть твои бледные губы… я боюсь тебя…
Ольга улыбнулась светлой улыбкой.
— Сядь рядом со мной.
Ольга улыбнулась еще яснее. И вдруг зарозовели уста, и румянец, как предрассветная заря, коснулся белых щек, и к устам прилила алая кровь, и бог счастья зажег огни в небесных глазах, как Бог зажигает звезды в небесах.
И восторженный, сжал ее Беженцев в своих объятиях и восторженными поцелуями осыпал он ее лицо.
Осыпал своими поспешными, торопливыми поцелуями и пил ее ответные лобзания, более спокойные, но более глубокие, до боли страстные, блаженно-вкусные и похожие на вечность.
И в мгновенье, когда не стало дыханья, когда сердце разрывалось от счастья близкого взаимного обладанья и бесконечности пришедшей радости, Ольга вдруг встала и оттолкнула от себя Беженцева.
И опять страдание склонилось к ее прекрасному лицу. Опять тени, злые и, как могила, темные окружили ее ясный взор и сделали бледными, ее страстно-красные уста.
— Что с тобой, Ольга?
— Не надо, не надо… — шептали ее бледные уста.
— Ольга…
— Молчи. Я — проститутка… Продажная… Вся изгажена… Грязь на мне… Пауки холодные ползали по телу…
Беженцев потерял сознание…
Очнулся он в хороший зимний день. Солнце, такое редкое в декабре, точно весной смеялось. На замерзших окнах капризные узоры преломляли, смеясь, лучи, и, как музыка, спокойный свет обнимал комнату.
Ольга сидела у изголовья.
Когда Беженцев увидел ее, после красивых зимних лучей, он радостно вздохнул. Конечно, это был кошмар. Его Ольга, любимая Ольга — здесь. Все хорошо. И жизнь прекрасна. А творчество — самая лучшая радость…
— Ольга…
Она наклонилась к нему.
— Тебе лучше?
Как это знакомо… Какой изумительно близкий голос… Да… Да… Он помнит этот голос… Это было в Италии… На Ривьере… Где это… Рапалло? Портофино? Нерви? Там осенью ласковое море точно также ласково шептало. И Ольга шепчет… Шепчет…
— Шепчи, Ольга, шепчи, — говорит, закрыв глаза, Беженцев.
— Хорошо, любимый. Я прошепчу тебе одну сказку. Дай слово, что она останется в твоем сердце. И ты не оскорбишь меня тем, что вынесешь душу мою на площадь, всем людям… Не расскажешь никому ни в одном своем произведении…
— Хорошо, — тихо ответил Беженцев. — Ведь я люблю тебя.
— Меня любит твой каприз. Твои художественные поиски. Твое упрямство избалованного жизнью и женщинами человека. Ну, как ты можешь любить меня, не зная меня?
— Я все-таки люблю тебя. Ты мой прекрасный сон. Ты моя Аннабель Ли.
— Слушай, эта Аннабель Ли расскажет тебе маленькую сказку. Хочешь?
— Говори. Но только раньше поцелуй меня.
— Как сестра и как мать, целую я тебя.
И Ольга поцеловала его в лоб и щеки и едва коснулась его губ.
— Теперь слушай сказку. Жила была юная царевна. И снились ей все волшебные сны. Грезились прекрасные царевичи.
Она замолчала.
— Знаешь, я подумала сейчас… Я буду говорить твоими словами… Все эти слова у меня вычитаны из твоих произведений. Все это не то, что хочет сказать мое сердце…
— Говори просто.
— А просто мое сердце хочет тебе рассказать не сказку, а повесть одной маленькой и никому неинтересной жизни. Вот эта повесть.
«Жила простая и красивая девушка. Было сердце у нее маленькое и даже глупое. Как все девушки, ждала она любви и счастья. Конечно, в замужестве.
Пришел юноша. Девушка встретила его любовью своею, как жениха. А он лаской своей, страстной и огненной, увлек ее. А потом уехал. Как в старых романах об этом рассказывается.
Уехал, а у меня ребенок. Уж очень полюбила я свою деточку. Сначала потому, что он — его ребенок, моего любимого, а потом потому, что ребенок этот — мое великое страдание.
Ребенок родился. Жили мы с матерью в уездном городе. Стыд и позор, — ведь все узнали.
А я терпела. Нельзя, чтобы за любовь к детям Бог посылал нам только зло.
И правда. Пришла пора. Приехал к нам в наш уездный город суд. Был процесс большой. И приехал Петенька, как защитник.
Познакомились. Влюбился он, а я про ребенка скрыла и пошла за него замуж, потому что хотела покоя. А его-то не было у меня.
Глупый Петенька так и не узнал про мое прошлое. И не сказала я ему потому, что глуп он очень. Сердцем своим простит — простит он, а мучиться будет всю жизнь. Не всякому дано знать тайны женские. Только очень большое и высокое сердце может принять их честно.
Вот и зажили мы.
Но за первое это счастье заплатила я дорого.
Петя хороший оказался. Сам ты видишь, какой он добрый и мягкий. Все делает он по моему слову. Только вот скуп оказался — прямо невероятно. Долго не могла я понять, откуда у него такая скупость. А потом узнала. Пристрастился, оказывается, Петя к картам. Стал играть в клубах. Проигрывать. И вот на нашей скромной жизни начал экономить.
Ну, а мама моя, как только я вышла замуж за Петю, решила, что у меня золотые прииски. И стала меня постоянно угнетать денежными просьбами. Посылала я, посылала ей. А она все больше и больше просит. А Петя прижимает и прижимает меня деньгами.
Ребенка своего люблю я, как можно любить первого и единственного, потому что больше детей у меня не будет. Так доктора сказали.
И во имя ребенка начала я лгать.
Лгала, утаивая от мужа деньги. Лгала, подавая ему фальшивые счета. Лгала всегда и везде. И чем больше мать просила денег, тем лживее и лживее была я.
Наконец, произошло раз очень страшное. Вернулся домой мой Петя. Лица на нем нет. А утро было. Что с тобой? — спрашиваю. — Двадцать тысяч клиентских денег проиграл!
Остолбенела я.
А Петя говорит:
— Ты как-то рассказывала, что у матери твоей есть небольшие деньги. Телеграфируй ей. Если пришлет, с большим процентом верну ей.
А я, действительно, солгала. Чтобы не дать повода ему к каким-нибудь сомнениям относительно меня и денежных расчетов, я ему как-то сказала, что мать моя достаточно зажиточна и ни в чем не нуждается. Для ребенка ведь все делала…
Тяжело мне было. Ведь разумный человек я. Но что же поделаешь?
А Петя настойчиво говорит:
— Неужели твоя мать сделает такую подлость и откажется поддержать меня?
Я ответила: „хорошо“.
Встала с постели и стала думать…
Не хочу больше говорить. Грубо все это — и мы все, — и вы, мужчины, и мы, женщины, — одинаково подлы.
Продалась я. Достала мужу денег. Правда, не двадцать тысяч, а только пять. Но он обернулся, выкрутился и с тех пор, при каждом затруднительном случае, обращается ко мне с просьбой послать телеграмму матери.
И я посылаю телеграмму. То есть, иду к…
А мать, как назло, все больше и больше требует от меня, грозя, в случае отказа, приехать в Москву вместе с ребенком.
И я время от времени продаюсь. У меня есть слава. Среди этой проклятой знати я слыву „Красной Маской“, потому что не пред всеми я открываю свое лицо. И потому что пред всеми я всегда во всем красном… Цена и цвет моей крови… Понял?
Ты молчишь? У тебя на сердце лед? Ты бросишь в меня сейчас камнем? Брось, брось… Мне легче, если убьют меня камнями, чем волочить по грязным улицам и притонам такую жизнь…
А мой сыночек… Его последняя карточка…
Ну, запиши все это в свою записную книжку… И напиши роман продажной женщины… Все честные женщины будут плакать, читая его. А ты будешь плавать в море славы. Ну, записывай же скорее! Сочини… Прибавь… Ведь я так глупо все рассказала тебе. А ты ведь опишешь так ярко, сочно…
Слушай, ты молчишь?.. А я вот что скажу тебе. Хочешь меня?.. Посмотри, я пред тобой встану вся нагая. Сначала в красном трико, от которого все сходят с ума и платят мне безумные деньги. Я ведь дивно сложена. Как Венера. Лучше. Потому что лучше Венеры я знаю все секреты современной любви. Я тебя научу…
Ты молчишь? Прощай!»
Беженцев уехал из России. Три года он скитался по всем закоулкам земного шара. И только, когда его средства пришли к концу и когда с родины начали писать ему, что его забывают и что критика уже издевается над ним, как над повергнутым кумиром, Беженцев вернулся в Петербург.
Пред отъездом он просил квартирную хозяйку беречь всю полученную корреспонденцию. Вернувшись, он нашел бесконечную груду писем. И, нервно перебирая их, он искал одного почерка, незнакомого ему, неизвестного, но от нее, от Ольги, письма ждал он.
И, разорвав несколько конвертов, он, наконец, нашел.
Письмо было получено только месяц тому назад, когда Беженцев был в Швейцарии и собирался в Россию.
Помечено оно было «Давос».
И были в нем такие строки:
«Я умру через месяц. Так признался мне доктор, который меня любит, хотя и называет меня типичной истеричкой. И я вам пишу, чтобы сказать настоящую правду. Я вам тогда лгала. Мать давным-давно умерла. Ребенка у меня не было. Я вас полюбила давно, задолго до встречи с вами, полюбила так, как только мы, русские, можем любить наших писателей. Когда вы пришли к нам, я чувствовала, что погибну в бездне. Я могу любить один раз. А вы… вы ищете материала в наших ломающихся от ваших поисков сердцах. И я испугалась своего будущего несчастья. А Петруша спас меня от бездны настоящей. Дал мне покой. И когда вы пришли и зажгли меня своим безумным огнем, я предпочла солгать… Предпочла сломать ваше слишком гордое и уверенное в себе сердце… Предпочла возвести на себя самое позорное обвинение… Лишь бы не броситься малодушно в ваши объятия, сила, властность и страсть которых до сих пор жгут меня…