А та часть, где я вдруг встречаю свою «судьбу»? Когда я встречаю Девушку-Орхидею… Гретхен. Полная чепуха. Какую любовь может испытывать ребенок в таком возрасте? Я был в ужасе. Мы все. Мы только что узнали, что девушка – не девушка, а цветок. Что прикажете об этом думать?
– Мне любопытно, почему вы позволили дяде Дигби звать ее Девушкой-Орхидеей? Вас ведь порядком раздражает это имя.
– Все просто: это ее имя для шоу уродцев. Вам, людям, они так нравятся. Для вас она была лишь Девушкой-Орхидеей, как и я для вас – лишь Живой Труп. А я вовсе не труп. Но когда мы наконец решили осесть, подумали, что будет легче принять имена. Детям они особенно по душе. Так и используем.
– Вам тяжело говорить о ней?
Я пытаюсь отыскать хоть каплю богохульства.
– Нет, – отвечает он, но отводит взгляд.
Свет лампы вырисовывает четкий профиль черепа. Затем он продолжает говорить о ней, а у меня появляется нехорошее предчувствие.
– После таких рассказов может показаться, что она была принцессой, ждущей спасения. Все это неплохо вписывается в историю, но все же неправда. Да, в ту ночь ее надо было спасать. Но спасать нужно было и Бруно, и русалку. Но разве они тоже стали моей «судьбой»?
Я не знаю, что ему ответить.
– Ложь, ложь, и ничего, кроме лжи. Мы хотели не укрыться в особняке, а вернуться домой. Но когда увидели, как наш дом, преображенный Обрядом Смерти, разливается по небу… нас объял ужас.
Я качаю головой.
– Вы были детьми. И не можете винить себя за то, что тогда чувствовали.
– Я боялся за родителей.
Я поднял руку, желая остановить его.
– Мистер Уормкейк. Пожалуйста. Я понимаю, что сегодняшняя ночь имеет для вас, гм, большое значение. Бывает, в такие минуты нас посещают нечистые чувства. Но не стоит потакать им, высказывая все вслух.
– Я хотел, чтобы мои родители остались живы. Отец…
– Мистер Уормкейк.
– Я оплакивал их. Прямо там, у всех на виду, я упал на колени и заплакал.
– Мистер Уормкейк, достаточно. Вы должны прекратить.
На этот раз он слушается, отворачивается и устремляет взгляд в окно. Где-то там, в темноте, прячется залив. Свет в гостиной превращает стекло в зеркало, и мы видим свои парящие отражения, похожие на благородных духов.
– Отведите меня в молельню, – тихо прошу я.
Он долго смотрит на меня, затем поднимается со стула.
– Хорошо, следуйте за мной.
Он толкает небольшую дверь за шахматным столиком, и мы входим в узкий, устланный ковром коридор. От ламп исходит бледный свет. На стенах висят картины, но освещение слишком тусклое, и мы движемся чересчур быстро, чтобы я мог разглядеть детали. Нарисованные лица выглядят высушенными. На одной из картин на диване сидит тело, покрытое паутиной. Другая представляет собой пастораль: курган, окруженный забором из человеческих костей.
В конце коридора ждет еще одна небольшая дверь, ведущая в частную молельню. На пороге меня обдает вонью тухлого мяса. Свечи у алтаря испускают дрожащий свет. На самом алтаре стоит серебряное блюдо, на котором кровоточит кусок плоти, не поддающейся опознанию. Десятки мух носятся туда-сюда, их жужжание давит на перепонки. В стене за алтарем два витражных окна примыкают к окну большего размера, прикрытому тяжелыми шторами. На витражах изображены летающие ангелы с крыльями мух: их рубиновые глаза-фасетки ярко сияют, а члененные лапы раскинуты, словно ангелы возносят благословение или готовятся сойти к мясницкому пиру.
На полу перед алтарем лежит подушка, на столе рядом с ней покоится кирка.
Каждый год Червь призывает на Ярмарку Черепушек четырнадцать детей. Ровно столько, сколько погибло в ночь Ярмарки Холодной Воды сто лет назад, когда Хобс Лэндинг навсегда изменился, сделав своими лидерами монстров и их нового бога. Незачем спрашивать, по какому принципу отбираются дети: по грехам или по добродетелям. Нельзя отвергнуть призыв. Лишь усвоить единственную заповедь, которую Червь дарует снова и снова: все живое есть масса извивающихся личинок, ожидающих перерождения в новую форму, в которой встретят тихую и долгую тьму.
– Церковь учит нас подавлять воспоминания, – говорю я. – Скорбь есть слабость.
– Я знаю, – говорит мистер Уормкейк.
– Ваш брак. Ваша любовь к жене и друзьям. Все это – камни, тянущие вас к земле.
– Я знаю.
– И за них вы поплатитесь своей черепушкой.
Так оно и будет.
– Мне ее не хватает, – говорит он.
Он смотрит на меня пустыми глазницами, говорит со мной чужими губами, но, могу поклясться, впервые за ночь я вижу проблеск чувств, будто пламя свечи вспыхнуло на самом дне бездны.
– Мне ее так не хватает. Я не должен скучать по ней, это богохульство. Но я никак не могу перестать. Я больше не желаю слышать ложь и слушать эти истории. Хочу помнить все так, как произошло на самом деле. Тогда, на ярмарке, ничего мы в друг друге не разглядели: просто были детьми и боялись того, что может случиться. Стояли на пороге нового мира и боялись сделать шаг. Мы не сказали друг другу ни слова и научились любить гораздо позже, после того, как стали пленниками этого дома. А теперь ее нет, я не знаю, где она, и мне снова страшно. Меня ожидает перерождение, но я не знаю, во что именно, потому что мой дом исчез, когда я был ребенком. Никто ничему меня не научил. Я боюсь того, что со мной произойдет. И скучаю по жене.
Глубина его откровения потрясает меня. Одураченный внешним лоском его имени и истории жизни, я представлял себе, что смерть он встретит с достоинством, присущим положению. Но теперь, когда я стою над этим ничтожным патриархом, мяукающим, подобно брошенному младенцу, меня переполняет отвращение. Я не знаю, откуда оно взялось, но сила чувства меня ужасает.
– Что же, вам этого не положено, – отвечаю я, посадив гнев на цепь. – Это невозможно. Вы не можете скучать по жене.
Он пристально смотрит на меня, затем открывает рот, но я не даю ему сказать – хватаю кусок перезрелой плоти с алтаря и прижимаю к черепу. Холодные ручейки бегут между пальцев и по запястью вниз. Мухи начинают бесноваться, прыгают по моему лицу и норовят заползти в нос.
– Таким ты создал этот мир! Таковы его правила. Ты не вправе их менять!
Пятьдесят лет назад, когда дядя Дигби закончил свой рассказ и наконец открыл ворота первой Ярмарки Черепушек, мы выбежали в самое ее сердце, где нас окружили огни, а воздух полнился запахами сладостей и жареных закусок. Страх и надежда вели нас вперед. Мы знали, что позади раскрылась пасть смерти, и чувствовали, как каждая секунда жизни языками огня лизала тела, разжигала и выжигала их до самого духа. Мы услышали, как открылись вторые ворота, и закричали, увидев монстров, бросившихся в яростную погоню: то были дети-каннибалы; собаки, приученные охотиться по ночам; трупные цветы с человеческими телами; скачущие выродки из лаборатории алхимика. Воздух смердел страхом. Малыш Эдди Брах стоял передо мной; не раздумывая я дернул его за воротник рубашки и повалил на землю, чтобы в следующее мгновение перепрыгнуть через его распростертое тело. Он удивленно заблеял, совсем как в мультике. Когда монстры схватили его, кровь брызнула мне на спину и я радостно и облегченно рассмеялся. Затем я увидел, что Кристина запрыгнула в вагончик на колесе обозрения, и последовал за ней. Мы захлопнули дверь и вместе наблюдали, как мир внизу истекает кровью. Наши сердца раскалились добела, и мы прижимались друг к другу. Откуда-то снизу до нас доносились крики «Поплатился черепушкой! Поплатился черепушкой!», за которыми следовал глухой хрусть расколотого черепа. Мы дружно рассмеялись. Я чувствовал раскаленное пекло жизни и знал, что все обещанное исполнится.
Ту ночь пережили шестеро. Четверо, воодушевившись произошедшим, последовали Приказу. Мы посвятили свою жизнь служению Червю и искали тихого уединения, чтобы подготовить тело и разум к началу разложения. Мы обращали в свою веру других, и нас становилось все больше. Каждый год кто-то из переживших ночь на Ярмарке вступал в наши ряды. Вместе мы направляли Хобс Лэндинг к Червю.
Но сейчас, разглядывая хнычущее у моих ног существо, я ловлю себя на том, что думаю только о Кристине Лоденер, ее глазах цвета океанских глубин и светлых волосах, ниспадающих волной на плечи. Мы были детьми и ничего не знали о любви. По крайней мере, не знал я. И еще долго не понимал, что пустило во мне свои корни, пока она не исчезла из этой жизни; тогда я заперся в подземной церкви и созерцал тление плоти до тех пор, пока всякая надежда на тепло или нежное прикосновение не остыла во мне.
Я так и не узнал, как она прожила свою жизнь. Она не последовала Приказу. Мы прожили этот яркий миг вместе, но вынесли из него совершенно разные уроки.
– Ты называешь все ложью? – спрашиваю я. – Я верил в нее. Верил всем сердцем.
– Гретхен не была ложью. И наша жизнь тоже. Она была великолепна. Ей не нужны прикрасы.
Я вспоминаю, как провел свою неестественно долгую жизнь в холодных подземных пристанищах. Всю жизнь.
– Но Червь – не ложь.
– Нет. Конечно, не ложь.
– Я должен был умереть. Должен. Я бросил Эдди. Эдди должен был выжить.
Я чувствую, как к глазам начинают подступать слезы, но ни одна не проливается, как бы сильно я этого не хотел. Почему-то мне кажется, что, если бы я заплакал, это бы все исправило. Но я был послушным мальчиком и старался убить скорбь. Теперь, когда она мне наконец нужна, ее недостаточно. Я отдал Червю слишком много.
– Может, и так, – говорит Уормкейк. – Но это уже не имеет никакого значения.
Он поднимается и подходит к окну. Тянет шнур, и занавески раздвигаются. Прекрасный, радужный свет наполняет комнату. За окном, на территории особняка, раскинулась Семидесятая Ежегодная ярмарка Черепушек: кружатся карусели, машинки въезжают на подъем горки, из-под бамперов вылетают электрические разряды. И над всем этим вращается колесо обозрения, излучая в небо желтые, красные и зеленые огни.
Я присоединяюсь к нему.
– Хочу оказаться на ярмарке. – Я прижимаю ладонь к стеклу. – Мне нужен еще один шанс.