Маленькая стайка черных детишек шла по улице; один из них широко размахивал длинной палкой, словно первопроходец, пробирающийся через густые заросли. Они говорили легко, громко, и были, похоже, безразличны ко всему в этом мире, кроме себя и собственных сиюминутных импульсов. Ник смотрел, как они идут, с поразительным отсутствием эмоций: этим вечером они были всего лишь детьми; детьми, которых он не знал. Он попытался призвать гнев, казавшийся ему оправданным и правильным, и не смог. Мальчишка с палкой хлестал ей по бамперам припаркованных машин, и маленькие щелчки рикошетом отдавались по улице. Обычно это вогнало бы Ника в ярость, которую он лелеял бы в почти полной темноте своего крыльца; но этим вечером каждый удар палки исчезал в пустоте у него внутри. Проходя мимо его дома, дети резко затихли. Они не взглянули на дом или на Ника, а, запрокинув головы, медленно шагали с обычной своей расхлябанной бравадой, но он знал, что это место их пугает. Иногда Ника это смущало, иногда он этим гордился. Сегодня он просто чувствовал себя разбитым.
Наконец они скрылись за углом. Их голоса снова набрали силу, и вскоре послышался равномерный удаляющийся стук палки по металлу. Он подождал еще несколько минут; ветер усилился, массивные тучи наползли на луну и закрыли ее. Ник увидел, как две фары вывернули из-за далекого угла и уверенно приблизились к нему. Трикси наконец-то приехала.
Прежде чем открыть перед ней дверь, он сказал:
– Внутри темно. Электричество до сих пор не дали.
– Ничего.
Ник провел ее внутрь. Он успел привыкнуть к темноте, но помнил, как первый раз вернулся домой, к ней, и знал, как должна себя чувствовать Трикси. Тьма была такой гнетущей, что он испытал настоящий приступ головокружения, и краткую чудовищную уверенность, что ослеп, а может быть умер.
Ник достал из кармана небольшой фонарик и включил его. Чудовищное состояние их дома всплыло из мрака, словно обломки затонувшего корабля. Одежда лежала на полу неаккуратными охапками, немытые тарелки и пустые (или почти пустые) стаканы – изнутри окаймленные застывающим сиропом от газировки или сладкого чая – были свалены в стопки или разбросаны по кофейному столику. Таящиеся тени щелкали и метались между ними, время от времени вступая в жестокие схватки: тараканы, которые в доме Ника обрели какое-то подобие рая. Удушливый запах жареного мяса и затхлого воздуха укрыл их подобно савану.
– Господи, Ник, – сказала Трикси.
Из темноты к ним выполз звук: надломленный, дерганый визг, точно крысу давили сапогом. Он был таким чуждым и таким болезненным; подсознательно Ник ожидал, что к ним выползет какое-то кошмарное создание сплошь из длинных скребущих друг о друга костей, и челюсть его будет болтаться под ищущим змееподобным языком.
Ник подвел Трикси к своей комнате, находившейся по соседству с гостиной, и передал ей фонарик.
– Подожди здесь, – попросил он. – У меня тут есть еще фонари, которые можно включить. Я скоро вернусь.
Он закрыл за ней дверь и направился к звуку, доносившемуся из коридора.
Это была его мать, сидевшая в старой инвалидной коляске своей бабушки и выглядевшая намного старше и меньше, чем была до аварии. Как будто какая-то престарелая ее версия просочилась назад сквозь время, чтобы предстать перед ним, потерянная и преследуемая смертью. Одеяло сбилось в кучу на ее ногах, которые едва выпирали из-под него двумя узкими бугорками. Она держала пепельницу с церковной свечой; это был единственный свет, который она себе позволяла.
– Ники, ты дома, – сказала она. – Я волновалась.
– Со мной все в порядке, мама.
– Кто пришел?
– Э… девочка. Трикси. Она моя подруга.
– Девочка? – Она посмотрела на закрытую дверь его комнаты. – Надо же.
– Я правда не хочу сейчас это делать, мам.
– Пожалуйста, Ники. Пожалуйста. Мне это так нужно.
– Черт побери, – сказал он. – Ладно. Только давай быстро.
– Хорошо, – ответила она робко.
Ник прошел за ней по коридору; маленькая свечка рисовала золотую солнечную корону на стене, когда коляска проезжала мимо, и казалось, будто он следует за призраком. Они добрались до ее спальни, почти не пригодной для перемещения, заваленной одеждой и окровавленными простынями, пропитавшейся душным зловонием затворницы, еще более сильным здесь, чем во всем остальном доме.
– Ты бы постирала простыни, мам. Тут воняет.
– Прости, Ники. – Ее голос звучал по-детски и скорбно, и Ник устыдился своих слов.
– Забудь. Все нормально.
– Я знаю, что была ужасной матерью.
Бляха-муха, подумал Ник, не сейчас. Он был намерен предотвратить этот разговор.
– Это не так. Тебе просто тяжело пришлось.
– Это не оправдание.
– Слушай, давай просто сделаем это?
Она ничего не сказала. Ник вошел в ее ванную, продержал кран включенным, пока вода не потеплела, потом до половины наполнил водой миску. Выдавил в нее несколько порций жидкого мыла и бросил махровую салфетку. Вернувшись к матери, он встал перед ней на колени и стянул одеяло с ее ног. Она носила только старые хлопковые трусы, что давало легкий доступ к ее худым выбеленным ногам, оканчивавшимся неровными культями чуть выше щиколоток. Икра левой ноги была срезана почти до кости; ногу обматывали бинты, покрытые темными, ржаво-коричневыми пятнами.
Мать коснулась его спины пальцами, и Ник вздрогнул.
– Ты так похож на отца, – проговорила она. – Такой красивый.
– Перестань, мам.
– Неудивительно, что ты так нравишься этой девочке.
– Ты этого даже не знаешь.
– Нет, знаю. Ты слишком похож на отца. Даже говоришь как он.
Ник решил не отвечать. Он не видел отца с раннего детства, и мысль о том, что он вырастет его копией – словно это болезнь с неизбежным исходом – оптимизма не внушала.
– Почему ты не сказал мне, что приведешь девочку?
Ник сидел перед ней и глядел на ее изуродованные конечности.
– По-моему, это замечательно, – продолжила она. Пододвинула к нему правую ногу, культя зависла, едва не касаясь его правого колена. Ник пытался оставаться непоколебимым, когда разматывал бинты и марля цеплялась за наросшие под ней струпья. От раны исходил омерзительный запах; Ник закрыл глаза, успокаивая себя. Кровь все еще сочилась из того места, где мать отрезала от себя очередной кусок. Он выжал мыльную воду из салфетки и осторожно приложил ее к ноге, чуть промакивая открытые раны и вытирая плавными, ровными движениями те места, где они уже закрылись. Ник не плакал, но победой это не было; слезы были бы лучше, чем эта бесчувственная отстранённость.
Мать наблюдала, как он ухаживает за ней, и лицо ее озаряло что-то вроде улыбки.
Закончив промывать раны, он протер ее ногу спиртом. Потом отнес миску кровавой воды обратно в ванную и вылил ее в раковину. Вернулся со свежими бинтами и обернул ими ногу. Рука матери соскользнула с подлокотника и попыталась ухватить воздух; Ник вложил в нее свою ладонь, и мать крепко ее сжала.
– Если бы я могла все изменить, я бы так и сделала, Ники. Я бы так и сделала.
Он покачал головой, хотя мать на него даже не смотрела.
Ник поднялся, снова укрыл одеялом ее изуродованные ноги. Заметил на полу у кровати тарелку, измазанную кровью. Нагнулся и поднял ее. Он попытался представить, что мать станет делать, когда у нее закончатся ноги. Задумался, как давно она не ела ничего приготовленного.
Я должен что-то чувствовать, подумал он. Где та часть меня, что испытывает чувства?
Они услышали, как в другой части дома открылась дверь его спальни.
Из коридора донесся голос Трикси:
– Ник?
Мать коснулась его руки, когда он проходил мимо. Огонь свечи, которую она держала, делал из ее лица этюд в тонах золота и мрака. Мадонну, зарисованную дьявольской тушью.
– Я хочу с ней познакомиться.
Ник изобразил на лице улыбку.
– Посмотрим, мам.
Он затолкал Трикси обратно в свою комнату:
– Какого хрена ты творишь!
– Что? Я тебя искала. Руки убери! – Она сбросила с себя его руку. – Что за на хер!
Ник закрыл дверь и уселся на кровать.
– Прости. Прости.
Его комнату озаряли перекрещивающиеся лучи шести или семи фонариков, размещенных в различных местах; совокупным эффектом было если яркое, то хотя бы приемлемое освещение. Пусть не столь мучительно вонючая, как остальной дом, комната все-таки была обиталищем пятнадцатилетнего мальчишки, так что даже в лучшие дни там царил беспорядок. Кровать была расправлена; с края письменного стола угрожала рухнуть кренящаяся стопка дисков, состоявшая из альбомов групп вроде «Хейткрайм», «РаХоВа» и «Мидтаун Бут Бойз»[3]; стены укрывали постеры слешеров и зомби-фильмов семидесятых годов. Неожиданно Ник заметил, что небольшая коллекция порнофильмов, которую он не догадался спрятать, выложена аккуратным рядком на матрасе за его спиной. Он открыл рот, чтобы предложить объяснение, которое не уронило бы его достоинства, но объяснения, конечно же, не существовало. Ему захотелось впасть в забвение, огрев себя по черепу одним из фонарей.
Трикси прислонилась к столу и оглядела Ника с ног до головы.
– Как часто ты это делаешь?
– Что?
– Ты дрочишь, да? Зачем еще эти киношки.
– Э-э, я не…
– Стесняешься?
Он рассмеялся, чересчур громко:
– Да, наверное, немножко.
– Как тебе нравится это делать? Смазку используешь? На ладонь плюешь или как?
– Гм, нет. – Температура его тела поднималась до опасных высот. Трикси посмотрела на промежность Ника, положила руки себе на бедра и склонила голову:
– Покажи мне.
– Трикс, перестань.
– Зачем, по-твоему, я сюда заявилась сегодня? Покажи мне.
Он бросил попытки унять свое трепещущее сердце, понадеялся, что она не заметит, как трясутся его руки, задался вопросом, знает ли она, что он никогда прежде не был с женщиной, задался вопросом, не излучает ли он девственность, как яркий свет. Он расстегнул джинсы, извлек свой пенис и принялся делать так, как она желала.