Шон решил добиться ее расположения. По ночам он осматривал дороги, волочась в своей машине со скоростью меньше двадцати миль в час, разыскивая сбитых животных. Впервые отыскав одно – опоссума с расплющенным животом – он принес падаль в дом и положил на пол перед дверью в подвал, надеясь, что запах выманит ее. Этого не случилось; но Шон не обиделся и не лишил ее подарка. Он открыл дверь и спустил останки животного вниз по лестнице.
В тот вечер, когда он рассказал ей о Хезер, романтический импульс подтолкнул его к новым высотам. Он отравил кошку, жившую через дорогу, – ту, которую Кэти любила и за которой присматривала, когда ее хозяин уезжал из города, – и принес ей на подушечке; он положил тельце так, чтобы оно казалось спящим, и оставил у изножья матраса. Она устремила на подношение свои плоские бледные глаза, совершенно не замечая присутствия Шона. Медленно взяла кошку на руки и прижала к своему телу. Довольный, Шон сел рядом с ней на матрас. Он улыбался, когда она принялась за дело.
Пол был из утрамбованной земли. Он казался твердым, как бетон, но в конечном итоге это была всего лишь почва. Ее можно было раскопать. Она посвятила себя этой задаче. Нашла уголок за коробками со старым фарфором, где человек, навещая, не заметил бы ее работы, и стала ковырять землю садовой лопаткой. Потребовалось много времени, но в конце концов она добилась серьезных результатов, копая утрамбованную землю, пока не добралась до черной почвы под ней, подарив бледным земляным червям и гладким черным насекомым их первое шокирующее знакомство с верхним миром. Забравшись достаточно глубоко, она отбросила маленькую лопатку и стала копать руками. Ногти ломались, как маленькие кусочки пластика, и она с легким любопытством осматривала свои пальцы.
Вид изуродованной плоти напомнил ей о том, как иногда лицо человека истекало жидкостью, когда он спускался сюда, и о том, как он порой влажно кашлял.
Все это было так омерзительно.
Она оторвала от стены одну из кошачьих костей и сломала пополам. Кончик был острым, и она соскребала им мясо со своих пальцев, пока не заблестела твердая кость. Потом снова взялась за работу и была довольна разницей.
– Привет, пап. – Хезер стояла в дверях, на плече ее болталась сумка с вещами для ночевки. Учитывая, как ей не хочется здесь быть, подумал Шон, у нее неплохо получается держать позитивный фасад.
– Привет, малышка. – Он посмотрел ей за спину и увидел, что она снова припарковалась сразу за его машиной, как делала всегда и как он просил ее не делать уже миллион раз. При виде этого он ощутил настоящую радостную ностальгию. Он поцеловал ее в щеку и снял сумку с ее плеча. – Заходи.
Она прошла за ним в дом, потирая руки и дрожа.
– Блин, пап, а можно кондик потеплее сделать?
– Ха, извини. Маме нравится, когда холодно.
– Маме? Это с каких это пор?
– С недавних, видимо. Слушай, поднимись пока в свою комнату и переоденься, что ли. Я займусь ужином.
– Ты как всегда сентиментален, папа. Я весь день провела в машине и мне очень нужно в душ. Позови, когда будет готово. – Хезер протолкнулась мимо него к лестнице.
– Эй, – позвал Шон.
Она остановилась.
Он протянул руку.
– Прости меня. Иди сюда.
Она подошла, и он обнял ее, притягивая ближе. Поцеловал в лоб.
– Твой приезд очень важен.
– Я знаю.
– Я серьезно. Это важно. Спасибо тебе.
– О’кей. Не за что. – Она тоже обняла его, и он впитал объятия в себя. – Так где мама?
– Внизу. Она поднимется.
Хезер отстранилась.
– В подвале? О’кей, странно.
– Она поднимется. Давай, беги. Приводи себя в порядок.
Она покачала головой с немым раздражением дочери, давно привыкшей к родительской эксцентричности, и взошла по лестнице. Шон обратил свое внимание к кухне. Он приготовил тушеное мясо в тиховарке и заглянул в нее, приоткрыв крышку. Лицо обдало теплым, густым запахом, и Шон благодарно втянул его в легкие. Он уже где-то месяц не готовил нормальной пищи, пробавляясь замороженной пиццей да микроволновочными ужинами. От мысли о настоящей еде у него закружилась голова.
Шон подошел к двери в подвал и открыл замок. На мгновение замер, прислонившись головой к косяку. Глубоко вдохнул. Потом распахнул дверь и просунул голову внутрь. В прохладном воздухе висел тяжелый земляной запах. Света внизу не было.
– Кэти?
Тишина.
– Кэти, Хезер приехала. Помнишь, мы говорили про Хезер?
Тяжелый воздух, казалось, совершенно не проводил его голос. Он говорил словно в тряпку.
– Это наша дочь. – Его голос сделался слабее. – Ты любишь ее, помнишь?
Ему показалось, что он услышал внизу какое-то движение, как будто что-то ползло. Хорошо, подумал он. Она помнит.
Хезер спустилась чуть позже. Шон дожидался ее, раскладывая тушеное мясо по двум мискам. Стол в уголке для завтрака был накрыт для них обоих. Увидев дочь, он поразился, как бывало часто, тому, насколько она похожа на молодую Кэти. Та же округлость лица, та же привычка перекашивать плечи, стоя на месте, и даже такая же короткая стрижка. Как будто молодая Кэти нырнула в дыру в мироздании и пришла сюда, чтобы снова его увидеть, чтобы узнать, каким он станет мужем. За какого мужчину она вышла.
Шон опустил взгляд.
Я хороший муж, подумал он.
– Папа?
Он поднял глаза, быстро моргая.
– Привет.
– Почему у вас на кровати нет матраса? И почему на полу лежит спальный мешок?
Он покачал головой.
– Что ты делала у нас в спальне?
– Дверь была распахнута. Сложновато не заметить.
Этого он не ожидал.
– Ну… Я сплю на полу.
Хезер просто смотрела на него. Он видел боль на ее лице, старый, знакомый страх.
– Что тут творится, папа? Что она сделала на этот раз?
– Она, ну… с ней не очень хорошо, Хезер.
Он увидел, как у нее на глазах набухают слезы. Потом ее лицо помрачнело, и она резко утерла их.
– Ты говорил мне, что с ней все в порядке, – тихо проговорила она.
– Я не хотел тебя огорчать. Я хотел, чтобы ты вернулась домой.
– Ты не хотел меня огорчать? – Она перешла на крик. Ее рука стиснулась в кулак; он смотрел, как она борется с гневом. Ей потребовалась минута.
– Мне жаль, Хезер.
Дочь покачала головой. На него она не смотрела.
– Ага, конечно. Она что, снова пыталась покончить с собой? Ее ведь тут, наверное, и нет. Она в психиатричке?
– Нет, она здесь. И да, она пыталась.
Хезер развернулась к нему спиной и ушла в гостиную, где упала на диван и откинулась на спинку, скрестив руки на груди, словно ребенок. Шон последовал за ней, высвободил одну из ее рук и, не отпуская, сел рядом.
– Мы нужны ей, малышка.
– Я ни за что бы не вернулась, – сказала она; гнев ее был в зените, как солнце. – Вот черт!
– Эй! Ну-ка послушай меня. Мы ей нужны.
– Ей нужно лечь в больницу!
– Перестань. Прекрати. Я знаю, что это тяжело.
– Правда, что ли? – Хезер сердито посмотрела на него; она покраснела. Он никогда не видел дочь такой; злость превратила ее лицо во что-то уродливое и неузнаваемое. – Откуда тебе знать, папа? Когда это тебе приходилось с этим иметь дело? Все было на мне! Это я сидела с ней дома. Это мне пришлось звонить в больницу в тот раз, когда я нашла ее лежащей в крови, а потом вызванивать тебя, чтобы ты пришел домой! Это я… – Тут она сломалась, внезапно и катастрофично, как обрушившаяся крепостная стена; всхлипы уничтожили то, что она хотела сказать. Хезер сделала дрожащий вдох и проговорила:
– Не могу поверить, что ты меня обманул!
– Каждый вечер! – прошипел Шон, сжимая свои огромные ладони в кулаки, в лежащие на коленях дубины. Он увидел их и остановил себя. Почувствовал, как что-то спадает с его рассудка. Эмоции ушли прочь: и вина, и страх, и стыд; он просто смотрел на чужую истерику. Люди, казалось, постоянно срывались то из-за одного, то из-за другого. Кто-то должен был сохранять спокойствие. Кто-то должен был всегда сохранять спокойствие.
– Все лежало не только на тебе. Каждый вечер я приходил к этому домой. Все ли с ней будет в порядке сегодня? Будет ли она вести себя нормально? Или начнет говорить о том, как бросится под автобус? Будет ли она плакать из-за того, что я сказал – или ей кажется, что сказал – на прошлой, мать ее, неделе? Каждый вечер. Ты думаешь, все просто кончалось, когда ты ложилась спать? Выберись из своего маленького эгоистичного пузырька и осознай, что мир тобой не ограничивается.
Хезер смотрела на него, шокированная и раненая. Ее нижняя губа дрожала, слезы вернулись с полной силой.
– Но я всегда был рядом с ней. Всегда. – Шон мягко взял ее за руку и поднял с дивана. – Твоя мама нуждается в нас. И мы пойдем и навестим ее. Сейчас же.
Он подвел ее к двери в подвал.
Какова история нашей семьи?
Он вел Хезер вниз по лестнице, в холодный, пропахший землей подвал; аромат вскопанной почвы распускался в воздухе влажным бутоном. Шон крепко держал ее за руку, идя на шаг впереди. Свет из оставшейся позади кухни топором вонзался в темноту, вырубая узкий клинышек. Он освещал угол матраса, запорошенного землей. И еще нижние два фута того столба, к которому Кэти прибила птичку; там висело что-то новое, но в блестящей массе он мог разобрать только хрящи и волосы, и слой высохшей крови внизу.
– Что здесь творится? Господи, папа, что происходит?
– С мамой беда. Мы ей нужны.
Хезер издала какой-то звук, и Шон сильнее сжал ее руку.
– Кэти? – позвал он. – Хезер пришла.
Его голос не разнесся по подвалу, слова падали к ногам, точно камни.
Наша семья вынесла огромные потрясения. Наша семья связана любовью.
Они услышали, как что-то шевелится в темноте – там, куда не доставал свет.
– Мама?
– Кэти? Где ты, милая?
– Папа, что с ней случилось?
– Просто скажи мне, где ты, любимая. Мы подойдем к тебе.
Они достигли конца лестницы, и когда Шон отошел в сторону, кухонный свет ярче озарил то, что висело на столбе: багровую массу изодранной плоти, косматую паутину седеющих черных волос. Нечто двигалось в темноте за пределами света, маленькое, и сгорбленное, и бледное, спина его со стоном вздрагивала при каждом усилии, словно у чего-то, пойманного в процессе занятия любовью.