В Копенгаген мы въехали по шоссе Люнгбю. В эти ранние утренние часы лишь немногие жители заметили, что на дороге происходит нечто необычное. (Во всяком случае, нам так показалось.) И всё же некоторое время за нами ехал какой-то велосипедист. И уж он-то прекрасно отдавал себе отчёт в том, что происходит. Это был один из наших товарищей, которым удалось 29 августа бежать из Хорсерэда.
Когда мы свернули к замку Кастеллет, кто-то из сидящих позади меня сказал, что, возможно, нас временно переводят туда. Но нет. Мы выехали на набережную Лангелинье, которая вся была оцеплена войсками. У самого мола стояло большое судно; на его мачте развевался флаг со свастикой. По палубе расхаживали гестаповские офицеры с револьверами в руках. Возле судна вереница машин остановилась.
Под окрики и ругань немцев мы соскакивали с грузовиков. Теперь не было и речи о заботливом отношении к престарелым и больным. Ведь здесь не было посторонних. Гестаповские офицеры направили на нас револьверы и приказали подняться по крутым мосткам на судно.
Я описываю всё как было. Осенний день, мрачный и дождливый, свастика, развевающаяся над кораблём, размахивающие револьверами гестаповцы, ощущение надвигающейся катастрофы — от всего этого больно сжалось моё сердце, когда я поднимался по мосткам. Наверное, ни разу в жизни мне не было ещё так бесконечно тяжело, как в то утро, когда я думал, что в последний раз стою на датской земле.
Как только мы поднялись на палубу нацистского судна, гестаповцы, изрыгая проклятия, загнали нас в носовую часть корабля. Там стояли два высоких нацистских офицера, которые, направив на нас револьверы, заставили отдать им табак и сигареты, оставшиеся в наших карманах или багаже.
— Выворачивай карманы. Если попробуешь что-нибудь спрятать, я тебе всю морду разобью, — сказал представитель расы господ, когда очередь дошла до меня.
Револьверами они загоняли нас в носовой отсек, а оттуда в самый нижний трюм. Он был расположен на несколько метров ниже уровня воды и на целых десять метров ниже верхней палубы.
Спускаться по крутым трапам с багажом в руках было невозможно, поэтому все наши чемоданы и пакеты просто сбрасывали в трюм. При падении они раскрывались, а всё их содержимое оказывалось разбросанным по грязному полу.
За несколько минут все 143 заключённых были загнаны в самую глубь судна, как можно дальше от поверхности воды.
4. ЧЕРЕЗ МИННЫЕ ПОЛЯ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ
Мы осмотрелись. Огромное помещение, мрачное и зловещее. Одна-единственная лампочка не могла осветить трюм. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и мы стали различать окружающие предметы. Всюду была грязь; по бортам вверх уходили шпангоуты; настил над дном, на котором мы могли сидеть и лежать, занимал сравнительно небольшую площадь. Кое-где стояла вода. Очевидно, в этом трюме и раньше перевозили заключённых, так как в носовой его части сильно пахло человеческими экскрементами. Кроме того, в нём иногда транспортировали лошадей: на полу лежали кучи конского навоза и тут же стояли две клети, предназначенные для подъёма и спуска лошадей. В воде плавали древесные стружки. В люках верхней палубы мелькали узенькие светлые полоски: это было небо, небо Дании, но смотрели мы на него из самого нижнего трюма нацистского корабля.
Наверное, каждому из нас пришла в голову одна и та же мысль: «Если судно наскочит на мину, то мы, запертые на самом дне корабля, живыми отсюда не выберемся».
Говорили мы мало. Почти все улеглись на грязные доски, стараясь поплотней завернуться в новые пальто, которые выдали нам датские власти; эти пальто мы надели в первый и последний раз.
Мы ждали. Было слышно, как между причалом и бортом судна плещется вода. Но мы по-прежнему стояли неподвижно. Сколько времени мы так стояли — не знаю. В подобного рода ситуациях время становится каким-то странным, совершенно отвлечённым понятием.
Наконец мы поплыли. Но плыли недолго. Машина снова остановилась. Что произошло? Среди нас были моряки, и они сказали, что, вероятно, судно бросило якорь на рейде. Так ли — не знаю. У нас не было ни малейшей возможности определить, где мы находимся.
Мы стояли долго, очень долго. Наверное, было уже что-нибудь около полудня. В трюме группами лежали дрожащие от холода люда, лежали и спорили о том, почему мы стоим. Не оказались ли мы пешками в какой-то крупной политической игре? Не велись ли в этой связи какие— то переговоры? Тогда мы ещё не знали, что кроме нас на судне были люди, которых, очевидно, ожидала ещё более ужасная судьба… Наконец якорь был поднят, машина опять заработала и мы двинулись.
Если не считать тех, кто позавтракал своими собственными припасами сегодня утром, мы не ели уже со вчерашнего вечера. Нас мучил голод и особенно жажда. Не знаю, сколько времени мы плыли. Во всяком случае, уже наступил вечер. Об этом мы могли судить, глядя в узкие отверстия люков, выходящих на палубу.
Потом что-то произошло. Сначала по трапу спустился гестаповец, вооружённый автоматом. Не говоря ни слова, он подскочил к борту и поднялся по шпангоутам так, чтобы видеть сразу всех заключённых. Направив на нас автомат, он приказал отойти к противоположному борту.
Когда его приказ был выполнен, по трапу на несколько ступенек осторожно спустились два нацистских офицера. Они стояли высоко над нами — один выше, второй немного ниже. Одной рукой цепляясь за трап и держа в другой револьвер, они направляли его то на одного, то на другого заключённого.
Они долго стояли так, не говоря ни слова; на их лицах застыло холодное, непроницаемое выражение. Узкие циничные губы были крепко сжаты. Двигались только револьверы. Казалось, они хотели спровоцировать нас на какое-нибудь высказывание или опрометчивый поступок. Однако всё обошлось благополучно. Неожиданно и без всякого повода один из них заорал:
— Среди вас есть евреи?
Ему никто не ответил, никто даже не пошевелился.
— Ну ладно, это мы выясним! — прокричал он.
Снова молчание. На несколько секунд воцарилась тишина. Гестаповцы не отрываясь смотрели на нас безумными глазами и направляли револьверы то в одну, то в другую сторону. Вдруг один из них, кажется, тот, что стоял ниже на ступеньках трапа, спросил очень вежливо и, пожалуй, даже вкрадчиво:
— Вы не голодны?
— Голодны, — закричали все хором. — Мы не ели со вчерашнего вечера.
— Ха-ха-ха! — Лица гестаповцев передёрнула зловещая усмешка. — Ха-ха-ха! Значит, вы не ели со вчерашнего вечера и теперь голодны. Ха-ха-ха! Так затяните же ремень потуже и двадцать раз преклоните колена. Это испытанный способ против голода, — ухмылялся один из них, в то время как другой шумно выражал ему своё одобрение. — А теперь ложитесь-ка и постарайтесь хорошенько выспаться, чтобы в Германию вы приехали отдохнувшими. Ведь там вам придётся поработать, — добавил он, после чего оба офицера под прикрытием гестаповца с автоматом поднялись обратно на палубу.
Через час в наш трюм опустили ведро тёплого «кофе». Наверное, до конца дней своих я так и не пойму, откуда вдруг такая милость…
Медленно, бесконечно медленно тянется время. Мы уже вышли в открытое море. Через люки видно, как вахтенные надевают спасательные куртки. Очевидно, они разыгрывают этот спектакль специально для нас и именно в той части палубы, где их просто нельзя не увидеть. Но в этом нет необходимости, ибо мы и так знаем, что, если судно наскочит на мину, мы все пойдём ко дну. О спасении не может быть и речи. И мы даже не выставляем дежурных, так как находимся внизу, у самого киля.
Тем не менее я заставил себя как-то свыкнуться со всей этой обстановкой. Впоследствии мы часто убеждались в том, что ожидание расправы бывает ужаснее, чем сама расправа. Найти сколько-нибудь подходящее местечко для отдыха здесь было нелегко. Меня подозвал один товарищ. Он соорудил себе ложе на дне большой клети для лошадей.
— Здесь тепло, — сказал он, — а места хватит и для двоих.
Я заполз в клеть и улёгся возле него. Он оказался прав: здесь было тепло. Я лежал и думал; думал о семье, о том, что нас ожидало впереди; думал о тех, на кого падала ответственность за нашу судьбу, и о том, что нам ещё предстояло пережить; наконец я заснул и спал до тех пор, пока свет не стал снова пробиваться сквозь палубные люки.
Наступило утро, море было совершенно спокойным. Среди нас были моряки, и они говорили, что, судя по всему, мы плывём к Штеттину. Моряки оказались правы. Очень скоро «Фатерланд» подошёл к причалу Свинемюнде.
Как только судно пришвартовалось, нам приказали подняться по трапу. Когда мы, подгоняемые окриками и бранью, вышли на палубу, в глаза ударил яркий утренний свет. Мы осмотрелись. Кроме нескольких небольших военных кораблей, в порту не было ни одного судна. По причалу ходили какие-то подростки с винтовками в руках. Все гестаповцы высыпали на палубу. Они курили те самые сигареты, которые вчера отобрали у нас. Гестаповцы погнали заключённых вниз по мосткам на причал. Здесь нас построили между железнодорожными путями.
Итак, мы в Германии, в третьем рейхе.
5. В СВИНЕМЮНДЕ
В то октябрьское утро, когда нас построили на причале в Свинемюнде, мы впервые увидели, что такое зверский нацистский террор. И впервые поняли, какую всемирно-историческую трагедию переживал в эти годы еврейский народ.
Выйдя на причал, мы сразу же увидели наших девушек из Хорсерэда. По мосткам, переброшенным с кормы, спускались Ингер Рангильд, Тове и другие. Только теперь мы сообразили, что на судне вместе с нами плыли заключённые-женщины — И мне вспомнилось весьма галантное высказывание, которое молва приписывала фон Хайнекену:
— Германское государство не воюет с женщинами.
Спускаясь по мосткам, девушки улыбались и махали нам.
Однако на судне были ещё пассажиры, которым предстояло сейчас покинуть судно. Вот и они.
По мосткам, переброшенным с кормы, под совершенно невероятную ругань, крики и проклятья гестаповцы гнали ещё одну группу обездоленных. О существовании этих людей на нашем судне мы раньше и не подозревали. Это еврей. Мы поняли это с первого взгляда. Евреи всех возрастов. Пожилые, седобородые мужчины в ермолках, подагрические, трясущиеся от дряхлости старухи, тяжело опирающиеся на палку, и стройные, гладко выбритые молодые люди с очень интеллигентными лицами. Они даже сохранили ещё осанку. А вот молодые и совсем молоденькие женщины с детьми, которых они прижимают к груди или держат за руку. Дети плачут. Женщины отчаянно рыдают пли смотрят прямо перед собой пустым, остановившимся взглядом; лица у этих женщин словно высечены из камня. Одной из первых по мосткам спускается молодая женщина с ребёнком на руках. Ребёнок, которому, наверное, нет ещё и года, всё время всхлипывает. Мать обнимает и успокаивает его, неся свою драгоценную ношу мимо изрыгающих брань гестаповцев. И на какой-то миг сердце моё остановилось. Страшная мысль промелькнула в голове: