ланна. «Грандиозный и странный… как сама жизнь», — гласила подпись к фото. Странное — это то, что ей сейчас было нужно. Что-то, выбивающееся из привычной колеи боли.
Дорога до парка прошла в тумане. Она шла автоматически, не замечая строгих фасадов, не слыша чужой речи вокруг. В голове крутились обрывки вчерашних мыслей: камни Акерсхуса, вода, вопросы Ибсена. Но сегодня это не давало опоры. Сегодня было только жгучее напоминание о нем.
И парк стал этим напоминанием. Не абстрактным, а конкретным, воплощенным в бронзе и граните. Статуи. Они встретили её на входе — фигуры людей, замерших в вечном, часто мучительном усилии. Мужчины и женщины, дети и старики, сплетенные в борьбе, объятиях, отчаянии или экстазе. Мощь, первобытность, обнаженная правда человеческих отношений — всё то, что когда-то восхищало её в описаниях. Но сегодня…
Сегодня она видела в них его. Артёма.
Вот «Сердитый малыш» (Sinnataggen) — тот самый упрямый, насупленный лоб, капризно сжатые губы, когда она пыталась говорить о Париже, о выставках, о «стеклянных коробках», в которых он задыхался. «И что тут смотреть? Камень и вода!» — эхом отозвалось в памяти.
Вот группа фигур, «Колесо Жизни» — люди, взбирающиеся друг на друга, цепляющиеся, падающие. Как они пытались взобраться к общему будущему? И как рухнули, потому что он отказался тянуть свою ношу дальше своего мира? «Я не смогу догнать. Даже бежать изо всех сил».
А вот центральный «Монолит» — гигантский столб, высеченный из единой глыбы, сотни фигур, стремящихся вверх, к свету, сплетенных в едином, мучительном порыве. И каждая фигура — это боль. Боль непонимания. Боль разрыва. Боль, которую он нанес ей, оттолкнув, решив, что её путь слишком высок и сложен для него. «Ты перерастешь эту… нас… через месяц после отъезда». Разве не так же они выглядели в его глазах в последние месяцы? Как существа с другой планеты, тянущиеся к непонятным ему высотам, в то время как он хотел остаться внизу, в знакомой грязи и простоте?
Она бродила среди этих бронзовых и гранитных призраков своих отношений, и каждая статуя была ударом по незажившей ране. Парк, который должен был отвлечь, стал гигантским, безмолвным памятником её разбитому сердцу. Красота и мощь Вигеланна обернулись жестокой правдой о том, что любовь может быть такой же каменной, тяжелой и безжалостной, как эти изваяния. И так же вечно застывшей в боли.
Она почти бежала к выходу, задыхаясь, когда взгляд упал на карту в брошюре. Рядом с Фрогнер-парком был обозначен другой пункт: Вестре Гравлунд (Vestre Gravlund). Западное кладбище. И в памяти всплыло имя, почти забытое в водовороте последних событий: Тетя Марта.
Сестра отца, которая жила в Осло много лет назад. Которая приезжала к ним, когда Диана была подростком, привозила странные норвежские сладости и говорила с удивительным, певучим акцентом. Которая смотрела на её детские рисунки не снисходительно, а с искренним интересом: «У тебя дар, Дианка. Видишь тоньше других. Не дай ему зарыться в землю». Которая умерла пять лет назад, оставив скромное наследство, часть которого и позволила Диане сорваться в это бегство. Она похоронена здесь. На Вестре Гравлунд.
Решение пришло мгновенно. Кладбище? Сейчас? Когда внутри все разрывается на части? Мысль показалась абсурдной, почти кощунственной. Солнечный свет, пусть и затянутый дымкой, статуи, пусть и напоминающие о боли — это был мир живых. А кладбище… Это было место окончательных точек. Где все «навечно» обретало свой буквальный, каменный смысл. Она не ехала сюда к тете Марте. Тетя Марта была теплым, но далеким воспоминанием, пятнышком света в детстве, затерянным в тени более ярких, а потом и более трагических событий последних лет. Приезд в Осло был бегством от, а не паломничеством к.
Но ноги уже поворачивали от зловещего великолепия Вигеланна к выходу, а взгляд снова и снова цеплялся за эти три слова на карте: Вестре Гравлунд. Западное кладбище. И имя всплывало, как щепка в бурном потоке: Тетя Марта. Не просто имя. Всплывал запах — странный, сладковато-пряный, от тех конфет в синей фольге, что она привозила. «Девочка моя, попробуй, это «шакольад»!» — звучал в памяти ее голос, певучий, с мягким, непривычным акцентом, превращавшим обычные слова в нечто музыкальное. Всплывали руки — не гладкие и ухоженные, как у маминых подруг, а с коротко остриженными ногтями, с мелкими шрамами и пятнышками краски, которые она не особо скрывала. Руки, которые брали ее, пятнадцатилетнюю, каляки-маляки — небрежные наброски цветов на краешке тетради по физике — и рассматривали с такой сосредоточенностью, будто это был шедевр в Лувре. «Дианка, ты видишь иначе. Тоньше. Вот этот изгиб стебля… он живой. У тебя дар, солнышко. Не дай ему зарыться в землю под формулами и… как это… рутиной?»
Дар. Слово обожгло сейчас, как укор. Что она сделала с этим «даром»? Зарыла. Подавила бухгалтерскими отчетами, страхом не соответствовать, потом — бесконечными попытками угодить Артёму, вписаться в его мир сапог и навоза, потом — попытками удержать Дашу, стать для нее достаточно интересной, достаточно «понятной», достаточно… не знаю чем. И что в итоге? Дар зарыт по самую макушку. А она сама стоит на кладбище в чужом городе, разбитая вдребезги, и думает о том, чтобы поговорить с куском гранита. Безумие. Совершенное, беспросветное безумие.
Но боль, та самая, что гнала ее из парка, что сжимала горло у витрины с шоколадками, что заставляла вздрагивать от каждого звука телефона, эта боль искала выхода. Как пар из перегретого котла. Кричать на улице? Рыдать в подушку в номере? Она уже пробовала. Помогло ненадолго. А тут… тут была Марта. Не просто камень. Символ. Символ единственной безусловной веры в нее. Да, давно. Да, искренне и, возможно, немного наивно. Но Марта не требовала от нее быть другой. Не сравнивала. Не говорила, что ее путь слишком высок или слишком скучен. Она просто видела ее. Диану. И верила, что в ней есть что-то особенное.
С кем еще поговорить? — пронеслось с горькой иронией. С Артёмом, который уже пашет свое поле свёклы и, наверное, даже не вспомнил мое имя? С Дашей, которая сейчас чокается коктейлями с Лерой и кричит «Панки хой!»? С коллегами из московского офиса, которые вежливо спросят «Как Осло?» и тут же забудут? В этом чужом, холодном городе тетя Марта, мертвая пять лет, была самым близким существом. Потому что она когда-то знала ее. Настоящую. До всех этих сломов и потерь.
Ладно. Решено. — Мысль прозвучала не как озарение, а как капитуляция перед необходимостью. Пойду. Просто постою. Посмотрю на камень. Скажу: «Здравствуй, тетя Марта. Это я, Диана». И все. Может, хоть это даст какую-то… точку опоры. Хотя бы на минуту.
Она купила у старушки у входа скромный букетик белых хризантем — не зная местных обычаев, но чувствуя, что нельзя идти с пустыми руками. Дорога по аллеям кладбища была медитативной. Тишина здесь была иной — не давящей, как в квартире после ухода Даши, а глубокой, почти святой. Воздух, пахнущий влажной землей, хвоей и осенней прелью, казалось, вытягивал из нее токсины отчаяния. Широкие аллеи, старые, мощные деревья, ухоженные могилы под плитами темного гранита или с простыми, строгими крестами — все дышало покоем и принятием. Здесь не судят, — промелькнуло. Здесь просто… помнят.
Найти участок помог план у входа и смутные воспоминания отца, наспех рассказанные перед отъездом. «Ряд 14, участок 22. Камень с надписью на норвежском». И вот она перед ним. Скромный серый гранитный монолит, гладкий, без излишеств. Ни цветов, ни венков — только время и погода оставили легкие следы на поверхности. Надпись четкая, лаконичная: «Марта Ивансен. 1950–2019. Kjærlighet og minne vil alltid leve.» Любовь и память будут жить вечно.
Диана остановилась, букет в руке вдруг показался нелепым, вычурным на фоне этой простоты. Что я делаю? — завопила внутри рациональная часть. Она не здесь! Это всего лишь камень! Ты разговариваешь с породой, выветренной временем! Стыд и ощущение глупости обожгли щеки. Она хотела было повернуться и уйти, но ноги не слушались. Они словно вросли в эту сырую землю Вестре Гравлунд.
Марта, — позвала она мысленно, отчаянно пытаясь пробиться сквозь барьер смерти, времени и собственного скепсиса к той теплой, чудаковатой женщине с краской под ногтями. Марта, ты ведь всегда была немного не от мира сего. Ты верила в красоту в каракулях. Может, поверишь и в это? В то, что мне просто… невыносимо молчать?
И она опустила букет к подножию камня. Белые хризантемы легким пятном выделились на фоне темной земли. Жест был сделан. Точка невозврата пройдена.
«Здравствуй, тетя Марта…» — голос сорвался на первом же слове, звучал хрипло, неуверенно, чужим. Она сглотнула ком, огромный и колючий, вставший в горле. «Это я… Диана. Племянница твоего брата Михаила… из Москвы». Как глупо звучит. "Из Москвы". Как будто я турист, зашедший на экскурсию. Она замолчала, прислушиваясь к тишине. Отвечал только шелест листьев где-то высоко над головой и далекий крик чайки. Глубина этой тишины была ошеломляющей. Она ждала чего? Голоса? Знака? Безумие нарастало.
Но слова, сдерживаемые неделями, месяцами, годами невысказанной боли и сомнений, вдруг хлынули наружу, прорвав плотину скепсиса и стыда. Уже не шепотом, а громко, отчетливо, обращаясь не к камню, а к ней, к той Марте, что жила в ее памяти:
«Я здесь, тетя Марта. В Осло. Совсем одна. Ты вряд ли ожидала меня увидеть… ну, здесь. У тебя под ногами, так сказать». Нет, не так! — поправила себя мысленно. Без глупых шуток. Правда. Только правда. Она сделала глубокий вдох, вбирая запах хвои и влажной земли, словно ища в нем силы.
«Всё развалилось, тетя Марта. Всё. Во что я верила как в гранит. Как вот в этот твой камень». Она ткнула пальцем в холодную поверхность надгробия. «Любимый человек… Артём. Он… он сказал, что я как метро. Всегда куда-то еду. Вперед. К небоскребам, выставкам, этим моим… парижским балконам». Голос задрожал, но она продолжала, выговаривая каждое слово, выплевывая яд. «А он… он хочет остаться на своей станции. Топтать сапогами грязь, чинить заборы, нюхать навоз. И он ушёл. Просто сказал: «Я не твой». Бросил. Как ненужную ветошь. И знаешь, что самое поганое?» Она наклонилась ближе к камню, словно доверяя страшную тайну. «Он ушёл