накануне. Накануне того, как меня… как меня бросила Даша. Моя… моя лучшая подруга. Сестра, которую я себе выбрала. Десять лет, тетя Марта! Десять лет смеха, слез, дурацких планов, первых сигарет, ночных разговоров под гитару! Она сказала…» Диана зажмурилась, пытаясь вытеснить тот холодный, отстраненный взгляд у витрины с шоколадками. «Она сказала, что мы как старые джинсы. Что ткань сгнила. Что латаешь одну дыру — рвется другая. Что проще выбросить. Выбросить! И она… она нашла себе новую. Понимающую с полуслова. Какую-то Леру с пирсингом в брови». Слёзы хлынули потоком, горячие, обжигающие, смешиваясь с дождливой норвежской сыростью на лице. Она не пыталась их остановить. «Меня выбросили, тетя Марта. Как мусор. Сразу двое. Самых близких. За пару дней. И я… я не выдержала. Я сломалась. Я просто… сбежала. Сюда. Потому что больше некуда было бежать! Потому что здесь ты. И потому что…» Голос сорвался в шепот, полный стыда и отчаяния: «…потому что ты одна верила в меня. По-настоящему. Не как в удобную подругу или спутницу для деревенских посиделок. А в меня. Говорила про мой дар… про то, что я вижу иначе…»
Она опустилась на колени на холодную, влажную землю перед камнем, не чувствуя ни грязи, ни холода сквозь ткань джинс. Её пальцы вцепились в края собственного пальто, белые костяшки выступили наружу. Усталость навалилась неподъемной плитой.
«Я так устала, тетя Марта, — прошептала она, и слова текли, как кровь из открытой раны. — Устала от этой вечной, грызущей боли. От пустоты, которая звенит в ушах громче любого шума. От чувства, что я — ошибка. Что я недостаточно хороша, недостаточно проста, недостаточно интересна, недостаточно… не знаю что! Устала везти этот проклятый чемодан прошлого!» Она мотнула головой в сторону небольшой дорожной сумки, стоявшей рядом. «Там альбомы с улыбками, которых больше нет. Где же ножницы? Осознание пришло внезапно: они выпали из чемодана во время столкновения. Но это не важно. Они останутся в прошлом. Свитер Даши, который все еще пахнет ее духами и нашим старым гаражом. И этот… этот блокнот! Наша с Дашей «Книга Великих Планов». Помнишь, я писала тебе о ней, когда тебе присылала тот дурацкий рисунок фьорда? Мы столько всего хотели! Увидеть плавающие фонарики в Тайланде, загадать самое важное желание! Съесть настоящий круассан у самой Сены, найти то кафе в Праге, где Ремарк писал «Триумфальную арку»! Забраться на гору на рассвете и спеть нашу дурацкую песню!» Она всхлипнула, горечь подступила к горлу. «Теперь это всё — пыль. Наивные, детские глупости. Позорная иллюзия, что что-то может быть «навечно». Как твоя надпись здесь…»
Она подняла голову, смотря сквозь пелену слез на высеченное имя. Ветер высушивал мокрые дорожки на ее щеках, оставляя ощущение стянутости, но и странной чистоты. Вдруг, сквозь боль, пробилось воспоминание: тетя Марта, сидя на краешке дивана в их московской гостиной, вертит в руках ее, Дианину, кривую глиняную кружку, вылепленную на школьных уроках. «Форма… неидеальна, — говорит Марта, ее глаза щурятся не в осуждении, а с интересом. — Но движение здесь есть, Дианка. Жизнь. Ты чувствуешь глину. Это ценно. Не останавливайся».
Не останавливайся.
Слова эхом отозвались в тишине кладбища, громче ветра и чаек. Диана прижала ладонь к холодному, шершавому граниту надгробия. Не для опоры. Для связи. С той Мартой, что верила.
«Но я больше не хочу бежать от, тетя Марта, — сказала она, и голос ее, хоть и тихий, звучал уже тверже. — Я устала быть тенью. Устала тащить за собой этот гроб с призраками вместо багажа. Ты верила, что я могу… что-то создавать. Видеть то, что другие не замечают. Чувствовать этот мир — его красоту, его боль, его историю — острее других. Этот твой «дар»…» Она усмехнулась горько. «Он сейчас чувствуется только как открытый нерв. Все болит. Но…»
Она сделала паузу, собирая мысли, как рассыпанные бусы. Но что, если…? Мысль робкая, как первый луч после долгой ночи. Что если использовать этот проклятый дар не для того, чтобы бесконечно ковыряться в своей ране? Что если попробовать… направить его наружу? На этот мир? На Осло? На то, что еще может быть? Ты же говорила: «Не дай зарыться». Может… может пора откопать? Хотя бы попробовать.
«…Но может, пора начать? — выдохнула она, и в словах впервые за долгое время прозвучала не надежда, а решимость. Железная, хрупкая, но настоящая. — Не для них. Для себя. Использовать этот… этот острый нож восприятия, чтобы чувствовать мир, а не только свою разбитость. Превратить боль в… в внимание? Не знаю. Но попробовать».
Она провела рукой по имени на камне. Гранит был холодным, но под пальцами словно ощущалось слабое, далекое эхо тепла — того тепла, с которым Марта смотрела на ее неуклюжие творения. Тепла безусловного принятия.
«Я решила, тетя Марта. Решила попробовать. Начать с малого. С одного… всего одного пункта из той дурацкой «Книги». Самого простого. Доступного прямо здесь. Не Париж, не Тайланд. Что-то… отсюда. Из Осло». Она огляделась, будто ища вдохновения в строгих линиях кладбищенских аллей, в сером небе. «Найти то самое уютное кафе, не туристическое, а настоящее? Забраться на холм Эйкеберг (Ekeberg) и встретить закат над фьордом, как мы мечтали встретить рассвет на горе? Или… или просто научиться печь настоящий норвежский «канельболле», чтобы он был не хуже, чем в той пекарне у вокзала? Неважно!» Она почти крикнула последнее слово, и эхо легким шепотом отозвалось от ближайших камней. «Важно — сделать. Воплотить хоть одну строчку из тех планов. Не для Даши. Не для памяти о ней. Не для того, чтобы доказать Артёму, что я могу без него. Для себя. Чтобы доказать себе, что я еще жива. Что я могу хотеть чего-то, кроме избавления от боли. Что моя сага… она не закончилась на главе про предательство. Что будет следующая страница. Пусть пока пустая. Но моя.»
Она замолчала, прислушиваясь. Кладбище ответило все той же тишиной, но теперь это была не пугающая пустота, а спокойное, безмолвное пространство для ее слов, для ее решения. Шелест ветра в кронах вековых сосен звучал как одобрительный шепот: Пробуй. Начинай. Далекий крик чайки — как ободрение: Лети.
Диана медленно поднялась, отряхнула колени. Боль никуда не делась. Она была огромным, холодным камнем в груди. Пустота все еще зияла, как провал. Но поверх этого, как первый, робкий росток, пробивающий асфальт после зимы, пробивалось что-то новое. Не радость. Не оптимизм. Воля. Хрупкая, выстраданная, но непреклонная. Воля к жизни. К своей жизни.
«Я попробую, тетя Марта, — сказала она в последний раз, глядя прямо на высеченное имя, словно видя за ним добрые, чуть насмешливые глаза. — Спасибо. Спасибо, что выслушала. И… и что верила. Тогда. И что, кажется, веришь сейчас. Здесь. В этой тишине».
Она развернулась и пошла по аллее обратно, к воротам кладбища. Шаги были тверже, спина прямее, чем утром, когда она бежала от статуй. В кармане пальто лежал блокнот — «Книга Великих Планов». Теперь это был не саркофаг иллюзий, не гиря на ноге. Это был вызов, брошенный ей самой себе. И она, Диана, только что приняла его. Один пункт за раз. Начиная с Осло. Начиная сегодня. Для себя. Потому что другой жизни у нее не было. И потому что тетя Марта, где бы она ни была, наверное, улыбалась своей чудаковатой улыбкой и говорила: «Ну вот, Дианка. Наконец-то ты это увидела».
Она развернулась и пошла по аллее обратно, к воротам кладбища. Спина была прямее, чем утром. В кармане пальто лежал блокнот — «Книга Великих Планов». Теперь это был не саркофаг, не обуза. Это был вызов. И она собиралась его принять. Один пункт за раз. Начиная с Осло. Начиная сегодня. Для себя.
Глава 8
Решение было принято у могилы тети Марты. Слова, сказанные граниту, еще висели в морозном ослофьордовском воздухе, эхом отдаваясь в ее груди: «Один пункт. Самый простой. Для себя.» Найти самое уютное кафе в Осло. Не грандиозный фьорд, не головокружительная вершина — а маленький, теплый островок посреди чужого, холодного моря. Казалось бы, пустяк. Но для Дианы, чья внутренняя вселенная еще дышала пеплом сожженных мостов и ледяным ветром одиночества, этот пустяк был актом отчаянного мужества. Уют. Само слово звучало как роскошь, как что-то из забытой, почти сказочной жизни. Могла ли она еще чувствовать это? Не притворяться, не искать его в воспоминаниях о Даше, а найти здесь и сейчас? Доказать себе, что где-то под грудой развалин ее прежнего «я» еще тлеет искра способности хотеть чего-то простого, приятного, не связанного с болью.
Она вышла из тишины Вестре Гравлунд на шумящие улицы. Решение было, но путь к нему оказался минным полем собственных мыслей. Грюнерлокка (Grünerløkka) — модный, богемный район. Она бродила по его улицам, заглядывая в витрины кафе, сверяясь с отзывами на телефоне. Каждое место оценивалось не только глазами, но и яростным внутренним критиком, выросшим из щебня ее уверенности.
«Слишком туристично», — фиксировал внутренний голос, глядя на переполненное кафе с вычурными тортами в витрине и табличкой «English Menu». «Сплошные селфи и гул на десяти языках. Где тут уют? Где тишина для своих мыслей? Это как наш старый гараж после того, как Даша решила его «раскрутить» — наляпали пошлого граффити, включили громкую музыку, пришли чужие… и наша тихая крепость исчезла. Нет.»
«Слишком пафосно», — мысленно морщилась она перед следующим местом — минималистичным пространством из бетона и стали, где бариста с бородой и татуировками двигались как жрецы, а цена за капучино вызывала легкий шок. «Весь этот показной скандинавский шик. Как Артём говорил про мои «стеклянные коробки» и «дорогие духи» — фальшиво. Неуютно. Холодно, как в том офисе, где я хоронила свои мечты под кипами отчетов. Нет.»
«Слишком… не то», — разочарованно вздыхала она, отходя от окна еще одного кафе, милого, но какого-то… безликого. Как ее ответы Даше в последние месяцы: «Привет», «Как дела?», «Норм». Пустота, прикрытая милыми занавесками.