«Святой… Боже… Матерь…» — мысленный вихрь из обрывков молитв и просторечий пронесся в голове Дианы. Рот приоткрылся от абсолютного, первобытного изумления. Никакие студийные фото с идеальным ракурсом, никакие восторженные описания в путеводителях — ничто не могло подготовить к этой физической встрече. Это было не здание. Это был акт веры, застывший в камне. Попытка поколений, веков, тысяч безымянных каменотесов и зодчих дотянуться до абсолюта. И самое потрясающее — он… не был достроен. Ее память, еще затуманенная стыдом и дорожной усталостью, лихорадочно выудила факт: начали в 1248 году. Закончили? В 1880-м. Шесть веков! И даже сейчас, в XXI столетии, на нем висели строительные леса, опоясывая часть южной башни, как гигантские белые бинты на черном теле великана. Он всегда в работе. Всегда в процессе. Никогда не закончен.
«Никогда не достроен…» — эхо этой мысли ударило в самое нутро Дианы, заставив сжаться сердце. «Как и я. Как мое жалкое "исцеление" после Артёма… после того кошмара в Калининграде. Всегда в работе. Всегда с этими дурацкими психологическими "лесами" на душевных ранах. Вечно чинящаяся, вечно недостроенная…» Вдруг, сквозь изумление и привычный укор себе, пробилась новая, странная мысль: «А что, если в этом… нет катастрофы? Что если сама идея "завершенности" — это иллюзия? Мираж? Может, величие — не в идеальном фасаде, а в самом этом вечном стремлении? В этой нескончаемой стройке души?»
Она оттолкнулась от колонны, словно в трансе, и пошла вперед, навстречу гиганту. Мелкий, холодный осенний дождик засеял на лицо, смешиваясь с внезапно навернувшейся влагой у глаз. Она запрокинула голову, пытаясь охватить взглядом необъятное. Капли стекали по древним, шершавым камням, по гримасам каменных горгулий, смотревших на нее, букашку, с высоты птичьего полета с вечным, каменным презрением или, может, с пониманием? Она чувствовала себя микроскопической, временной, сиюминутной пылинкой перед лицом этой каменной вечности, застывшей в вечном движении становления. И странным образом это ощущение не унижало, а… успокаивало. Ее ошибки? Ее боль? Ее невыносимый стыд за тот выброшенный браслет и крики? Все это было каплей в океане времени, песчинкой, затерявшейся у подножия этого гиганта. Собор стоял. Он пережил войны — она вспомнила фотографии разрушений 1945 года, где он стоял, израненный, но несломленный среди руин. Он пережил шесть веков незавершенности, насмешки, сомнения. И стоял. Неидеальный. Неоконченный. Вечно ремонтируемый. Но невероятно, подавляюще величественный в своем немом вопрошании к небу.
Она подошла совсем близко, к самому порталу. Дождь усилился. За спиной слышались обрывки языков — немецкий, английский, японский, русский:
"Mein Gott, ist das groß! Schau mal da oben, Klaus!" (Боже мой, как огромно! Посмотри наверх, Клаус!)"Honey, quick, take a picture of me with… oh, just the corner, I guess…" (Дорогой, быстро, сфоткай меня с… эх, хотя бы с уголком…)"すごい! 本当に大きいですね！" (Потрясающе! Действительно огромный!)"Вась, ты представляешь, сколько это строилось? Шесть веков! Мы за свою жизнь квартиру до конца не отремонтируем!" — смеялась русская пара.
Эти голоса, этот гул жизни у подножия вечности, были как фон, подчеркивающий ее одиночество перед лицом собственных мыслей. Она нашла взглядом одно из каменных лиц святых над входом. Оно было строгим, изможденным, с глубоко запавшими глазами, смотрящими куда-то в вечность. Или в нее?
«Прости…» — мысль оформилась в тихий, срывающийся шепот, который потонул в шуме дождя и толпы. Но она знала, что это важно. «Прости меня, Кирилл…» Имя, произнесенное мысленно, все еще резануло, как нож. «Прости за ту боль. За этот… животный ужас, который заставил меня швырнуть твой подарок. За слова, которые я сказала. За "тысячу поклонниц". Я была… я есть… раненая. Испуганная зверушка, которая кусает протянутую руку. Я не оправдываюсь. Я… признаю.» Слова были обращены не столько к парню в далеком Калининграде, которого она, вероятно, больше никогда не увидит. Они были обращены к себе. К той части себя, что застыла в позоре и самоистязании. Это был первый, робкий, но такой важный шаг. Просто признание вины. Без привычного самоуничижительного: "Я ужасная, я все испортила". Без оправданий: "Он сам виноват, зачем давил". Просто констатация факта: Я сделала это. Мне жаль. Дождь стекал по ее лицу, смешиваясь с солеными каплями, смывая пыль дороги и первые крупицы каменной тяжести с души. Она стояла перед Кафедралом, крошечная и вечная в своей незавершенности, и училась прощать. Начиная с себя.
Хостел оказался крошечной жемчужиной в переулке за собором — чисто, тихо, с винтовой лестницей и видом из окна дормитория на черепичные крыши. Сбросив рюкзак, Диана почувствовала невероятное облегчение. Она сняла пальто из Осло (его теплая клетка казалась здесь немного чужеродной, слишком "лесной" для каменных джунглей) и надела просто свитер. Вышла на улицу, вдохнула влажный кёльнский воздух — и попала в объятия Altstadt.
После грандиозной, почти давящей мощи Собора, узкие, кривые улочки Старого города показались райским уголком человеческого масштаба. Фахверковые домики, раскрашенные в нежно-розовый, охристый, мятно-зеленый, голубой, будто сошли с открытки. Каждый этаж чуть нависал над предыдущим, окна улыбались цветами герань в кашпо. Тротуары выложены брусчаткой, отполированной миллионами ног. Воздух был густым, как бульон, из ароматов: сладковато-горький дымок gebrannte Mandeln (жареный миндаль в сахаре), пряный, согревающий пар от котлов с Glühwein (глинтвейн), невероятный запах свежей выпечки из булочных — булочки с изюмом, штоллен, пряные кексы. И под всем этим — едва уловимый, но стойкий запах старого камня, влаги и… чего-то речного. Рейна.
«Как будто попала внутрь пряничного домика, только для взрослых, — подумала Диана, замедляя шаг. — И пахнет так, что хочется остаться здесь навсегда. Забыться…» Но забыться не получалось. Тень Калининграда витала рядом.
На площадях разворачивались шатры Weihnachtsmärkte — Рождественских базаров. Было еще рано, до декабря, но подготовка шла полным ходом: рабочие монтировали гирлянды, устанавливали деревянные стойки, вешали звезды. Ощущение предвкушения чуда витало в воздухе, смешиваясь с ароматами.
"Glühwein? Heiß und lecker! Nur drei Euro!" — крикнул веселый парень у импровизированной стойки, протягивая дымящийся картонный стаканчик проходящей паре туристов.
"Oh, yes, please! Two!" — обрадовалась девушка в пуховке.
"Zwei Mal Glühwein, bitte schön!" — уточнил парень, уже доставая евро из кошелька.
Диана почувствовала легкий озноб. Глинтвейн был бы кстати, но она выбрала горячий шоколад — густой, темный, почти как растопленный шоколадный батончик, с шапкой взбитых сливок и посыпкой корицы. Купила его в маленькой булочной с витриной, ломящейся от сладостей. Тепло стаканчика согревало ладони. Она пошла без цели, просто следуя за поворотами улиц, за запахами, за звуками города — смехом из пабов, звоном трамвайных колокольчиков, музыкой уличных музыкантов (аккордеонист играл что-то меланхолично-прекрасное). Она впитывала атмосферу, как губка, позволяя уюту и мирной суете Старого города окутывать ее, смывая остатки дорожного напряжения и берлинской апатии. «Здесь хорошо. Просто… хорошо».
Ее ноги, словно обладая собственной памятью или следуя невидимым течениям города, сами привели ее к Рейну. И к Hohenzollernbrücke.
Мост сам по себе был внушительным — мощная стальная конструкция, несущая железнодорожные пути и пешеходные дорожки. Но Диана замерла, как вкопанная, не из-за его инженерного величия. Она смотрела на ограждения. Точнее, на то, что их покрывало. Замки. Десятки тысяч. Сотни тысяч? Они висели гроздьями, слоями, покрывая каждую возможную поверхность решеток и перил сплошным, мерцающим на тусклом свете ковром из металла. Розовые сердечки, массивные амбарные замки с грубыми дужками, изящные фигурные замочки в форме ключей или птиц, простые висячие — все размеры, все цвета (хотя серебристый, золотистый и ржаво-коричневый доминировали), все мыслимые формы. Они сверкали, тускло блестели, покрывались патиной. Они позвякивали на холодном осеннем ветру, доносившемся с Рейна, создавая тихий, непрерывный звон — симфонию застывших обещаний. Это было море любви, клятв верности, воспоминаний о счастливых днях, надежд на будущее, запечатленное в железе.
Диана остановилась, потрясенная до глубины души. Сердце сжалось так сильно, что она едва не выронила стаканчик с недопитым шоколадом. После ее поступка в Калининграде — этого дикого, позорного жеста, когда она швырнула браслет Кирилла, этот символ доверия и зарождающегося чувства, ему в лицо — это зрелище было как нож, вонзенный прямо в незажившую рану. Но боль была не тупой и разрушительной, а… острой, пронзительной, очищающей. Боль осознания.
«Смотри… — мысленно обратилась она к себе, к тому образу Кирилла в своей памяти, к тому браслету, лежащему, наверное, в осколках на лоджии хостела. — Смотри, сколько доверия. Люди вешают эти замки… как клятву. Как символ, что их чувства нерушимы. Что их любовь, как этот металл, выдержит все. Как этот мост, который несет их тяжесть, не сгибаясь.» Она подошла ближе, почти прильнув к холодной решетке, усыпанной замками. Ее пальцы сами потянулись к одному — простому, стальному, уже покрытому рыжей патиной. На нем было выгравировано: "Anna + Klaus 12.07.2013 Forever".
«"Forever"… Навсегда. — Диана провела пальцем по гравировке. — Они верили в это. Или хотели верить. Знали ли они, что мост выдержит? Наверняка. А в любовь? В "навсегда"?.. Это был акт веры. Чистой, бесхитростной. Даже если замки со временем заржавеют… Даже если чувства пройдут или изменятся… Сам этот акт — попытка запечатлеть счастье, зафиксировать "здесь и сейчас" — он прекрасен. Он свят в своей наивности и смелости.»