синхронизируется — ее собственное, ранее сбивчивое, выравнивалось в такт с его глубокими, размеренными вдохами и выдохами.
«Вот он… — думала она, гладя теплую шею. — Тот самый якорь. Простота. Теплота. Молчаливое доверие. Никаких слов. Никаких подарков с подвохом. Только здесь и сейчас. Только дыхание и прикосновение.» Она вспомнила панику на лоджии хостела, крики, летящий браслет. Здесь же царила тишина понимания. Искреннего. Немого. Глубокого.
Через несколько минут, которые показались вечностью чистого покоя, старик мягко сказал: "Es ist genug, Fräulein. Favory muss sich ausruhen vor der nächsten Arbeit. Und wir müssen die Regeln respektieren." (Достаточно, фройляйн. Фавори должен отдохнуть перед следующей работой. И мы должны уважать правила.)
Диана поняла. Она последний раз нежно погладила шею Фавори Прима, почувствовав под ладонью биение мощной жизни. "Danke, schöner Prinz," (Спасибо, красивый принц) — прошептала она. Жеребец фыркнул, будто в ответ.
Старик проводил ее обратно к выходу из конюшни. У двери он остановился и посмотрел на нее своими проницательными голубыми глазами.
"Vertrauen…" (Доверие…) — произнес он медленно, обводя рукой конюшню. "…kommt nicht vom Schnellen Reiten oder Lauten Reden. Es kommt vom Stillen Stehen. Vom Warten. Vom Respektieren der Grenzen des anderen. Und von der Geduld. Viel Geduld." (…приходит не от быстрой езды или громких речей. Оно приходит от спокойного стояния рядом. От ожидания. От уважения к границам другого. И от терпения. Большого терпения.) Он тронул пальцем свой значок. "Das lernen wir hier. Jeden Tag. Mit jedem Pferd. Und manchmal…" (Этому мы учимся здесь. Каждый день. С каждой лошадью. И иногда…) — он кивнул в сторону Дианы, "…erinnert uns ein Gast daran, was wirklich zählt." (…гость напоминает нам, что действительно важно.)
Он протянул ей последний кубик моркови. Не для лошади. Для нее. "Ein Andenken. Vom Favory. Und von der Stille." (Сувенир. От Фавори. И от Тишины.)
Диана взяла морковку. Она была прохладной и влажной. Простой. Настоящей. "Vielen Dank," (Большое спасибо) — сказала она, и слов было мало, но в них была вся ее благодарность. Не только за то, что погладила лошадь. За урок. За мгновение истинного контакта. За напоминание о том, что доверие строится медленно, в тишине, с уважением к чужим границам, и что иногда самое важное — это просто спокойно стоять рядом и дышать в унисон.
Она вышла из прохладной полутьмы конюшни на залитую венским солнцем площадь. В руке она сжимала кубик моркови. В душе царил глубокий, теплый покой, настоянный на запахе сена, теплой лошадиной шерсти и тихом дыхании Фавори Прима. Урок был усвоен глубже, чем если бы она проехала галопом. Истинная близость и гармония требуют не спешки и захвата, а времени, терпения, уважения и умения слушать без слов — будь то лошадь, человек или собственная душа. Она была готова нести этот покой дальше, к следующей главе своей саги.
От величия и гармонии Имперской школы Диана невольно потянулась к чему-то столь же древнему и выверенному, но иному — к Петерскирхе. Не к грандиозному Собору Святого Стефана, а именно к этой барочной жемчужине, спрятанной среди венских улочек, недалеко от Градена.
И снова — шок. Но иного рода. Внешне церковь выглядела довольно скромно. Но стоило переступить порог… Диана ахнула. Буйство барокко обрушилось на нее: взмывающие ввысь, украшенные фресками своды, витые колонны из розового мрамора, обильная, почти болезненная позолота, скульптуры святых и ангелов, замерших в экстатических позах. Казалось, сам воздух внутри был густым от золотой пыли и ладана. Это была не тишина Кёльнского собора, а торжествующий гимн во славу Бога и земной красоты, высеченный в камне и покрытый сусальным золотом. Красота не смиренная, а гордая, почти вызывающая.
Диана села на одну из жестких деревянных скамей в стороне от основного потока туристов. Контраст с аскетичной мощью Кёльнского собора был разительным. Там — стремление к небу через тяжесть камня и незавершенность. Здесь — небо уже спустилось на землю, воплощенное в блеске золота и вихре форм. «Разные пути к одному? — подумала она. — Или разные представления о святости?»
И тут, в этом золотом великолепии, под взглядами херувимов с пухлыми щечками, ее накрыло. Не мыслью. Чувством. Острым, неотступным, физическим желанием. Исповедоваться.
Это было абсурдно. Диана не была религиозна. Крещеная в детстве "по традиции", она никогда не ходила в церковь, не молилась, не верила в догматы. Ее духовность была эклектичной — скорее благодарность Вселенной, вера в энергию места, в силу искусства и человеческих связей. Исповедь? Это было что-то из другого мира, чуждое, даже пугающее.
Но желание было сильнее страха и рациональных доводов. Оно исходило не из головы, а из самой глубины души, измученной калининградским стыдом, берлинским бегством, кёльнским освобождением. Ей вдруг отчаянно захотелось выговориться. Не в блокнот. Не в пустоту. А кому-то. Кто выслушает без осуждения. Кто скажет, что прощение возможно. Даже если она не верила в отпущение грехов в церковном смысле, она верила в силу слова, вынесенного наружу. В ритуал очищения.
Она заметила скромную дверь в боковой стене, рядом с которой горела красная лампадка. Beichtstuhl. Исповедальня. Ее сердце забилось чаще. Она встала и медленно, как во сне, направилась к ней. Перед дверцей стояла пожилая женщина, явно ожидающая своей очереди. Диана встала позади нее, чувствуя себя нелепо и чужой. Запах воска, ладана и старого дерева смешивался с ее собственным ароматом "Waldlichtung", создавая странный, тревожный коктейль.
«Что я скажу? — паниковала она внутри. «Я не знаю молитв! Я не католичка! Я даже не знаю, во что верю!» Но ноги несли ее вперед. Когда женщина вышла, с облегчением крестясь, Диана, не дав себе передумать, шагнула внутрь и прикрыла за собой дверцу.
Темнота. Теснота. Запах старого дерева стал еще гуще. Сквозь резную решетку в стене едва проникал свет, очерчивая смутный силуэт человека по ту сторону. Диана опустилась на колени на жесткую подушечку. Горло пересохло.
"Segne mich, Vater, denn ich habe gesündigt…" (Благослови меня, Отче, ибо я согрешила…) — стандартное начало, которое она слышала в фильмах. Голос сорвался на шепоте. "Ich… ich weiß nicht, wie das geht. Ich bin nicht… ich glaube nicht so, wie man hier vielleicht glauben soll." (Я… я не знаю, как это делается. Я не… я не верю так, как, возможно, следует здесь верить.)
Из-за решетки донесся спокойный, тихий голос. Мужской. Немолодой. Без осуждения: "Das ist in Ordnung, mein Kind. Gott hört zu, egal wie du glaubst. Warum bist du gekommen? Was lastet auf deinem Herzen?" (Это нормально, дитя мое. Бог слышит, независимо от того, как ты веришь. Почему ты пришла? Что лежит на твоем сердце?)
Этот вопрос, заданный с такой простой добротой, сломал плотину. Слова хлынули наружу. Не упорядоченно, не по-церковному. Сбивчиво, на смеси немецкого и английского, с рыданиями и долгими паузами. Она говорила о прошлом и Калининграде. О Кирилле, Даше, Артеме. О своей панике. О брошенном браслете. О жестоких словах с обеих сторон. О бегстве. О чувстве стыда и вины, которые преследовали ее. О встрече с Сабриной. О лжи этого "особенного" подарка. О том, как она бросила браслет в Рейн.
"Ich habe jemandem wehgetan… und ich habe mich selbst verraten. Mit meiner Wut. Mit meiner Flucht. Ich dachte, ich sei etwas Besonderes… aber ich war nur eine Nummer. Und das tut am meisten weh — die Demütigung, die Dummheit." (Я причинила боль другому… и я предала себя. Своим гневом. Своим побегом. Я думала, что я особенная… но я была лишь номером. И это болит больше всего — унижение, глупость.)
Она говорила о своем путешествии как о бегстве. О том, как только в Кёльне, у Собора и на Мосту Замков, она начала понимать, что бежит не от, а к. К тем самым фонарикам. К своей давней мечте о красоте и свете.
"Ich bin müde vom Weglaufen. Ich möchte ankommen. Bei mir selbst. Und bei… den Lichtern." (Я устала бежать. Я хочу прийти. К себе самой. И к… фонарикам.)
Она умолкла, исчерпанная. В тесной темноте исповедальни стояла тишина, наполненная только ее прерывистым дыханием и биением сердца. Она ждала… чего? Отповеди? Наставления? Формулы отпущения грехов, в которую не верила?
Голос за решеткой зазвучал снова, мягко и задумчиво: "Du hast viel getragen, Kind. Scham. Wut. Enttäuschung. Über andere. Über dich selbst." (Ты много несла, дитя. Стыд. Гнев. Разочарование. В других. В себе.) Пауза. "Aber du hast es nicht verschlossen. Du hast es hinausgetragen. Hierher. Zu diesem alten Holz. Zu Gott. Zum Universum. Zu dir selbst. Das ist Mut." (Но ты не заперла это в себе. Ты вынесла это наружу. Сюда. К этому старому дереву. К Богу. К Вселенной. К себе самой. Это мужество.)
Диана замерла. Никто никогда не называл ее поступок мужеством. Бегство — трусостью, да. Гнев — слабостью. Но вынести стыд наружу…?
"Du sprichst von Lichtern," (Ты говоришь о фонариках) — продолжил священник. Его голос звучал почти мечтательно. "Lichter auf dem Wasser. Ein schönes Bild für Hoffnung. Für die Sehnsucht nach Schönheit und Frieden in der Dunkelheit. Vielleicht ist dein Weg nicht nur zu ihnen, sondern auch durch sie hindurch. Ein Weg, auf dem du lernst, dein eigenes Licht zu tragen. Auch wenn es manchmal flackert." (Фонарики на воде. Прекрасный образ надежды. Тяги к красоте и миру во тьме. Возможно, твой путь не только к ним, но и через них. Путь, на котором ты учишься нести свой собственный свет. Даже если он иногда мерцает.)
Он помолчал. "Du hast einen Stein ins Wasser geworfen. Den Bernstein. Es war notwendig. Jetzt… lass das Wasser ihn tragen. Und trage dein eigenes Licht weiter.