" (Ты бросила камень в воду. Янтарь. Это было необходимо. Теперь… позволь воде нести его. А сама неси свой собственный свет дальше.)
Затем прозвучали слова на латыни — мягкие, ритмичные. Формула отпущения грехов. Диана не понимала смысла, но звук этих слов, произнесенных с глубокой искренностью, проник в нее, как бальзам. Не религиозное таинство, а человеческое участие. Акцепт ее боли. Признание ее усилий. Благословение на дорогу.
"Geh in Frieden. Und folge deinen Lichtern, Kind." (Иди с миром. И следуй за своими огоньками, дитя.)
"Danke…" (Спасибо…) — прошептала Диана, чувствуя, как по щекам текут теплые, очищающие слезы. Не слезы стыда. Слезы освобождения. "Vielen Dank." (Большое спасибо.)
Она вышла из исповедальни на залитый золотым светом барокко неф церкви. Мир не перевернулся. Она не стала верующей. Но тяжесть, которую она носила с Калининграда, та самая, что заставила ее бежать в Берлин, а потом искать спасения у Кёльнского Собора, — растворилась. Ее не "отпустили грехи". Ее выслушали. И в этом акте выслушивания, в признании ее боли и ее мужества сказать о ней, было прощение. Само-прощение.
Она подошла к алтарю, опустила монетку в ящик для пожертвований и зажгла тонкую восковую свечу. Не святому. Не Богородице. Своей дороге. К фонарикам. Пламя заколебалось, потом выпрямилось, маленькое, но яркое и устойчивое.
Выйдя из прохладной полутьмы церкви на залитую солнцем венскую улочку, Диана достала блокнот цвета морской волны. Она хотела записать все: и полет липицианов, и золотой гимн Петерскирхе, и темную тесноту исповедальни, и голос, говоривший о ее собственном свете.
Но когда она открыла его, на последней исписанной странице (после кёльнского утра и истории Сабрины) ее взгляд упал на странную пометку на полях, сделанную ее же рукой, но которую она не помнила, чтобы писала. Всего два слова, выведенных неровно, как будто в трансе или глубокой задумчивости:
>> Стамбул
Она замерла. Откуда? Когда? Может, она машинально записала это после исповеди, под впечатлением? Но она этого не помнила. Или… был ли это намек? То самое "наставление" после исповеди? Голос священника звучал в памяти: "…folge deinen Lichtern…" (Следуй за своими огоньками…). И вдруг с абсолютной ясностью она поняла: следующий шаг — Стамбул. Не Париж, не Рим, не Прага. Именно Стамбул. Город на стыке миров, света и тени, мечетей и древних церквей, восточных огней и европейских теней. Город, где вода и свет играли особенную роль. Город, который сам был похож на гигантский, мерцающий фонарь на проливе между континентами.
Это не было страхом или долгом. Это было зовом. Таким же ясным и необъяснимым, как желание исповедоваться минуту назад. Путь к фонарикам вел через Стамбул. И она знала, что поедет. Не завтра. Не через неделю. Сейчас. Потому что поток, подхвативший ее после брошенного в Рейн браслета и кёльнской исповеди, не терпел промедления.
Она нашла ближайшее кафе с Wi-Fi, заказала меланж (венский кофе со сливками) и, пока он стынет, одним движением пальца купила билет на ночной автобус Вена-Стамбул. Не самый комфортный, но самый быстрый способ. Отправление — через 6 часов.
Закрывая ноутбук, она поймала себя на мысли: она не знала, что будет искать в Стамбуле. Мечеть? Голубую? Айя-Софию? Босфор на закате? Базары, полные света и красок? Она не знала. Но знала, что доверяет этому зову. Как липициан доверяет берейтору. Как она доверила свой стыд темноте исповедальни. Как вода доверилась течению, унося осколки прошлого.
Допивая меланж, она открыла блокнот на чистой странице. Написала сверху: ВЕНА. Перевал Доверия. И ниже:
Липицианы. Танец доверия, выкованный веками. Урок: Истинная близость — не игра, а мастерство, терпение, возвышение другого.
Петерскирхе. Золотой гимн барокко. И темнота исповедальни.
Голос за решеткой: "Неси свой свет".
Исповедь неверующей. Не о грехах — о боли, стыде, предательстве себя. О пути, который оказался дорогой К фонарикам.
Прощение пришло не свыше. Из акта вынесения тьмы наружу. Из слова "Мужество".
На полях души — две буквы: Стамбул.
Следующая ступень. Не знаю зачем. Знаю — надо.
Доверяю течению. Несу свой свет. Сквозь тьму. К огням на воде.
Она захлопнула блокнот, расплатилась и вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, окрашивая венские крыши в теплые тона. Она шла к пансиону за рюкзаком, и шаги ее были легкими, уверенными. Аромат "Waldlichtung" — влажная земля после грозы, корни, кедр, искра грейпфрута — смешивался с венским воздухом. Она несла свой свет. А впереди, за горизонтом, ждал Стамбул. Огромный, загадочный, многослойный. Новый осколок в ее саге. Новая глава на пути к фонарикам.
Глава 17
Переезд из Вены в Стамбул на ночном автобусе был скорее медитацией, чем дорогой. Диана спала урывками, просыпаясь на пограничных постах, где менялись языки, алфавиты и запахи за окном. Европа осталась позади с ее готическими шпилями, барокко и уроками доверия. Впереди лежал Восток — шумный, пестрый, дышащий тысячелетиями и морем. Город, где Азия целуется с Европой через синие воды Босфора.
И вместо хостела у древних стен или пансиона в старом квартале, Диана, повинуясь новому зову — звуку прибоя и обещанию бездумного покоя — направилась не в исторический центр, а на берег Мраморного моря. В курортный пригород Кумбургаз (Kumburgaz). Небольшой, уютный отель «Лазурный Очаг» («Mavi Ocak»), рекомендованный случайной попутчицей в автобусе: «Там тихо, чисто, сад до пляжа, и хозяин — душка, готовит райское менюмен!».
Она проснулась не от резкого будильника, а от пробуждающего хора — пронзительных криков чаек, носившихся над самой водой, и непрерывного, гипнотизирующего шепота волн. Они не просто набегали, они играючи перекатывали гальку у самого подножия ее балкона, создавая мелодичный перезвон тысяч гладких камешков. Сон мгновенно отступил. Диана потянулась, чувствуя, как каждая клеточка тела отзывается на зов моря. Распахнув широкие стеклянные двери, она вдохнула полной грудью.
Перед ней раскинулось само воплощение летнего покоя — Мраморное море. Не грозная глубина океана, а ласковая, дышащая синева. У самого берега вода искрилась чистейшей бирюзой, такая прозрачная, что были видны тени камешков на дне. Этот нежный оттенок плавно, словно растекшаяся акварель, переходил в насыщенный, глубокий сапфир, сливающийся на горизонте с бездонной синевой неба. Воздух был густой коктейль ощущений: острая соленость моря, йодистая свежесть и пьяняще-сладкий аромат цветущих олеандров, чьи гроздья розовых и белых цветов тяжело свисали в саду отеля. Солнце, уже поднявшееся высоко, щедро изливало золотое тепло. Оно купало белоснежные стены отеля, заливало синие полотна шезлонгов и ласкало ее кожу, которая, казалось, жадно впитывала каждый луч, накапливая летнее сияние.
«Стоп, — мысленно скомандовала она себе, ощущая, как привычная тяжесть мыслей пытается прорваться сквозь утреннюю легкость. — Сегодня — абсолютный мораторий. Никаких тяжеловесных дум. Никаких осколков прошлого, как битое стекло. Никаких уроков, выученных слишком дорогой ценой. Только море. Только солнце. Только я. Здесь и сейчас». Это решение было совсем иным, чем бегство от себя в холодном Берлине. Это был сознательный, выстраданный выбор покоя. Награда. За каждый шаг пройденного пути. За тот решительный взмах руки, что отправил браслет в темные воды Рейна. За облегчение, пришедшее с исповедью в венском кафе. За крошечное семя доверия, наконец-то проявленное к Фавори Прима, пусть оно и было размером с песчинку.
Она надела простой бикини цвета морской волны — намеренно простой, без изысков, но идеально подходящий к синему переплету ее блокнота, лежавшего на столике. Сверху накинула легчайшее, полупрозрачное кимоно из шелковистого хлопка, украшенное изящными, словно нарисованными тушью, восточными узорами. Потом взяла флакон «Waldlichtung» — ее тайный якорь спокойствия. Брызнула на запястья и ключицы. Влажная прохлада земли, смолистая глубина кедра и что-то зеленое, лесное — этот аромат странно и волшебно переплелся с морской свежестью, создавая уникальный, только ее собственный шлейф. Босиком, ощущая прохладу гладкого кафеля под ступнями, она пошла вниз, навстречу завтраку.
Завтрак на открытой террасе, скрытой под сенью густого винограда (листья шелестели на легком бризе, пропуская игривые солнечные зайчики), стал не просто едой, а подлинным откровением гостеприимства. Никакого шведского стола с суетой — искусно сервированный стол, внимание к деталям. Хозяин, дородный, улыбчивый Мустафа с пышными седыми усами и глазами, полными добродушного огонька, лично принес ей поднос, уставленный маленькими кулинарными шедеврами:
Свежайший beyaz peynir: Белоснежные ломтики нежнейшего овечьего сыра, на которых сияла янтарная капля меда, а рядом рассыпались золотистые обломки грецких орехов. Контраст солоноватой прохлады сыра, сладости меда и хрустящей горчинки орехов — совершенство. Хлебное тепло: Теплые, только что из дровяной печи, симиты — круглые, румяные бублики, щедро усыпанные золотистым кунжутом, источавшие невероятный аппетитный аромат. Рядом — погача: невесомые, слоеные булочки, тающие во рту, с хрустящей корочкой и облачной мякотью внутри. Теплота и хруст погачи против упругой жевательности симита. Оливковое изобилие: Маленькая пиала с сочными оливками — зеленые, плотные и травянисто-острые, черные, маслянистые и глубокие. Все они маринованы с цедрой лимона, душицей и тимьяном — ароматный взрыв при каждом укусе. Вершина наслаждения — Каймак: Небольшая керамическая пиала с невероятно густым, жирным, почти как сливочное масло, каймаком — белоснежным, гладким, упругим. Рядом — крошечная вазочка с густым, темно-янтарным вареньем из инжира, наполненным целыми кусочками плодов. Сочетание прохладной, обволакивающей жирности каймака и сладкой, фруктовой глубины варенья было райским наслаждением. Напитки: Высокий стакан свежевыжатого апельсинового сока — ярко-оранжевого, с легкой пенкой, обещающего взрыв витаминов. И главный атрибут — маленький дымящийся кувшинчик турецкого чая, налитый в истонченный, изящный стакан в форме тюльпана. Терпкий, горячий, с легкой ноткой яблока или бергамота? — его аромат витал в воздухе.