ed!"
И Диана… пошла. Не на условный «танцпол», а прямо в сияющую синим сердцевину вечера — в бассейн! Сбросив кимоно на ближайший шезлонг, она шагнула в освещенную бездну. Она не знала «правильных» движений. Она просто двигалась. Под чарующий ритм музыки, под вечный шепот невидимых отсюда волн, под ускоряющийся стук собственного сердца. Вода обнимала ее, поддерживала, делала каждое движение плавным, грациозным, невесомым. Она закрыла глаза, подняла лицо к усыпанному бриллиантами звезд небосводу, раскинула руки — и отпустила себя. Полностью. Безоглядно. Без остатка.
Волшебство было заразным. К ней присоединились другие. Немецкая пара, смеясь до слез, начали веселую брызгаловку. Турецкая девушка в ярко-оранжевом пареограциозно двигала бедрами, стоя по пояс в сияющей воде, ее движения были чистой поэзией. Том выделывал нелепые, но искренние па, изображая то робота, то пьяного матроса, вызывая взрывы хохота. Диана смеялась вместе со всеми, чувствуя, как смех рвется из самой глубины ее существа, чистый, звонкий, освобождающий. Она плескалась, кружилась, ныряла, выныривала, отбрасывая мокрые волосы, ощущая себя неотъемлемой частью этого веселья, этой теплой воды, этой волшебной ночи, этого благословенного места. Никаких масок. Никакого стыда за свою неловкость. Никакой тени прошлого, тянущей за ноги в глубину. Только чистая, необузданная, сиюминутная радость бытия, пульсирующая в такт музыке и собственному сердцу.
Она вышла из воды поздно, физически усталая, но наполненная до краев тихим, светлым счастьем. Мокрые волосы липли к шее и плечам, кожа была соленой — от морского бриза? От пота? Или от кристаллизовавшегося смеха? Мустафа, словно прочитав ее мысли, поднес ей еще один высокий стакан рубинового шербета, украшенный веточкой мяты: "Aferin! Çok güzel dans ettin! Ruhun şimdi özgür!" (Молодец! Очень красиво танцевала! Теперь твоя душа свободна!) — похвалил он, многозначительно подмигнув. Она выпила его залпом, чувствуя, как сладкая, ледяная прохлада разливается внутри, смешиваясь с теплом счастья. Ночь Огня и Водыоставила на ней невидимый, но неизгладимый след — отпечаток абсолютной свободы.
Она проснулась еще до рассвета, когда мир был окрашен в сизый, предрассветный перламутр. Последние отголоски вечеринки — музыка, смех, плеск воды — тихо перезванивали в памяти, как далекие колокольчики. Накинув мягкое, прохладное кимоно, она вышла на балкон. Воздух обнял ее, кристально чистый, прохладный, омытый ночью, пахнущий только морем и влажным песком. Море лежало неподвижным листом расплавленного перламутра, еле различимая грань между водой и небом. Ни души. Только чайка, скользящая над гладью в безмолвном полете.
Диана спустилась вниз. Тишина в спящем отеле была почти осязаемой. Она прошла сквозь дремлющий сад — ароматы олеандров и жасмина казались гуще, интимнее ночью. Мимо бассейна-сапфира, теперь темного и затихшего, где лишь несколько огарочков свечей в стеклянных шарах все еще покачивались, как последние огненные светлячки, отражаясь в неподвижной воде. И вышла на абсолютно пустынный пляж. Галька хрустела под босыми ногами, звук казался оглушительным в этой тишине. Она дошла до самой кромки, где вода ласково лизала камешки, сбросила кимоно — оно легло на гальку синим шелковым облаком — и шагнула в море.
Вода обожгла прохладой, бодрящей, живой, последний намек на вчерашнюю теплую ночь растворялся мгновенно. Она поплыла не спеша, брассом, сознательно растягивая каждый гребок, наслаждаясь мощным толчком ног, чувствуя, как мышцы спины и плеч работают плавно, сильно. Каждый всплеск был музыкой, каждое движение — подтверждением силы и свободы ее обновленного тела. Соленая влага обтекала кожу, смывая невидимую пыльцу вчерашнего веселья, оставляя ощущение первозданной чистоты.
Выбравшись на берег, она не потянулась к полотенцу. Она села прямо на прохладную, влажную гальку, обняв колени, подставив лицо навстречу рождающемуся дню. Солнце только-только выкатилось из-за горизонта, огромный, багрово-золотой шар, заливший небо и воду нежнейшими пастельными тонами: розовый, персиковый, светло-лиловый, мягкое золото. Огни Стамбула на горизонте мерцали бледно, как усталые земные звезды, готовые уступить небо дневному светилу. Рядом лежал ее верный блокнот цвета морской волны. Она прихватила его машинально, по привычке. Но рука не потянулась к ручке.
Внутри царила тишина. Глубокая, полная, звенящая. Тишина после бури чувств. После освобождающего танца в сияющей воде. После звонкого, идущего из живота смеха. После долгого, извилистого, подчас мучительного пути. Это была не пустота выжженной земли. Это была наполненность. Тихий, ровный, глубокий покой. Как в мастерской после завершенной плавки: горнило остыло, шлаки — боль, вина, страх — удалены, а сам металл души чист, прочен, готов принять любую новую форму.
Она больше не винила себя. Ни за осколки Калининграда, вонзавшиеся в память. Ни за паническое бегство, что казалось слабостью. Ни за яростный гнев, вырывавшийся наружу. Ни за слезы, пролитые в одиночестве. Она прошла сквозь это. Вынесла тьму наружу, как занозы, в венской исповеди под стук кофейных чашек. Отдохнула душой и телом здесь, на этом клочке берега. Исцелилась. Солнцем, что прогрело кости. Морем, что омыло раны. Танцем, что разбил оковы. И простыми, искренними улыбками Мустафы, Тома, незнакомцев, напомнившими, что мир полон доброты.
Она достала знакомый флакон «Waldlichtung». Брызнула на запястье. Знакомые ноты — влажная земля после летней грозы, глубина корней, смолистая прохлада кедра, освежающая кислинка грейпфрута — встретились с соленым дыханием моря, свежестью утра. Смешались. Создали новый, уникальный аккорд. Ее аромат. Аромат пройденного пути и обретенного, хрупкого, но прочного покоя. Аромат дома в себе самой.
Она знала: скоро. Скоро она сядет в долмуш, проедет вдоль побережья, войдет в шум, ароматы и суету Стамбула-города. Увидит величественный купол Айя-Софии, устремленные в небо минареты Голубой Мечети, погрузится в лабиринты Гранд Базара. Проплывет по бирюзовому рукаву Босфора, где воды Чёрного моря встречаются с Мраморным. Это будет новая глава, полная открытий, шума, истории.
Но эта глава — глава моря, безмятежного солнца, бездумного, животного счастья — была бесценным подарком, который она сделала себе сама. Не роскошь, а необходимость. Не бегство, а пауза. Глубокий, осознанный вдох перед финальным, уверенным рывком к мечте, к огням на воде, к фонарикам Чиангмая.
Она подняла лицо к солнцу, уже поднявшемуся выше, почувствовав его тепло, ласковое и обещающее, на своей коже. Фонарики ждали. Далеко. Но теперь она знала с абсолютной ясностью: она несет свой собственный свет. Яркий, спокойный, исцеленный изнутри. И этот свет был сильнее любых огней на воде. Она была готова не просто идти к нему, а нести его с собой, делиться им с миром.
Сага продолжалась. Следующая страница откроется в городе на семи холмах, где Восток встречает Запад, а ее путь, окрепший и выпрямившийся, окончательно повернет навстречу своему истинному направлению. Но пока… пока было только море, поднимающееся солнце, тепло камней под бедрами, аромат моря и леса на запястье, и эта тихая, бездонная радость в сердце, тише шепота волн, но тверже камня. Она была здесь. Целая. Свободная. Готовая.
Глава 18
Самолет снижался. За иллюминатором исчезла бирюзовая гладь Мраморного моря. Ее сменили сначала бескрайние коричневые пустыни Ирана, прорезанные редкими дорогами, потом зеленые мозаики сельхозугодий Пенджаба, и, наконец, плотная желтовато-серая дымка, окутавшая приближающийся мегаполис. Воздух в салоне стал тяжелым, влажным, с отчетливыми запахами металла и керосина еще до касания шасси посадочной полосы.
Диана прижала лоб к прохладному, слегка вибрирующему стеклу. Под ребрами зашевелилось знакомое чувство — не страх, а острое, колющее предвкушение неведомого. Стамбул был грандиозным, но в его средиземноморско-евразийской сути она находила что-то узнаваемое. Дели дышал иначе. Воздух здесь казался древним, насыщенным, почти осязаемым. Он обещал глубину священных колодцев, твердость гранитных плит старых храмов и неумолимый жар майского солнца над равниной Ганга. "Вот он. Прыжок в горнило. Готова ли я? После покоя моря — этот шок?"
Турецкое море, солнце, тот танец в сияющей воде… Казалось, я залатала все трещины, наполнилась светом до краев. Но это был свет тишины и пространства. Дели… он другой. Он требует другого света. Или гасит любой? Нет. Я не позволю. Но как сохранить себя в этом котле?
Выход из прохладного терминала аэропорта имени Индиры Ганди в полуденный зной стал физическим ударом. Волна воздуха — не потока, а плотной, обжигающей массы — обрушилась на нее. Это был не воздух, а густой бульон запахов:
Едкая гарь выхлопных газов от тысяч машин, авторикш, грузовиков.
Мелкая, вездесущая пыль, оседающая на губах, в ноздрях, под веками, с запахом выжженной земли и веков.
Резкая смесь ароматов уличной еды: жареного лука, острых карри, сладких джалеби, терпких чатни.
Сладковатый дым благовоний — чампа, сандал — из ларька с религиозными принадлежностями.
И подстилающая все, проникающая всюду нота — густой запах человеческой жизнедеятельности в условиях скученности, жары и старых коммуникаций.
Звук не просто оглушал; он давил физически на барабанные перепонки:
Непрерывный, истеричный рев автомобильных гудков.
Грохот двигателей, визг тормозов, рычание мотоциклов без глушителей.
Пронзительные выкрики таксистов, носильщиков, продавцов воды.
Треск велосипедных звонков, теряющийся в общем гуле.
Конкурирующая музыка из динамиков лавок: болливуд, религиозные гимны, поп.
Мощный, непрерывный рокот миллионов сливающихся голосов.
Цвета атаковали глаза, кричали, не давая сосредоточиться:
Ярко-розовые, кислотно-зеленые, огненно-оранжевые сари женщин.
Пестро разрисованные грузовики с цветами, павлинами, ликами богов.
Неоновые вывески на хинди и английском, нагроможденные друг на друга.