"Кья чахие?" (Что нужно?) — голос из темноты за дверью был низким, басовитым. Спокойным, как поверхность глубокого колодца, но с отзвуком твердости в глубине. Ни капли гостеприимства. Это был голос стены, голос самой двери.
Диана заставила мышцы ног напрячься, оттолкнуться от стены. Сделала шаг вперед, к щели, к этим невидимым глазам. Пыль хрустнула под сандалией. Собственный голос показался ей чужим, хрипловатым от напряжения и пересохшего горла. Она выдохнула, собрала волю в кулак.
"Маниш?" — спросила она, стараясь звучать тверже. Потом, четко артикулируя каждое слово, произнесла пароль, данный контактом в Стамбуле, восходящий к венской конюшне: "Мэйн… мэйн Фавори Прима ки тараф се айи хун." (Я… я от Фавори Примы).
Имя белого липициана прозвучало абсурдно в этом пыльном переулке Старого Дели, среди запахов специй, пота и нечистот. Как код из другого мира, брошенный в кипящий котел реальности. Но это была единственная нить, протянутая через континенты.
Глаза в щели сузились. Веки прикрыли темные зрачки на долю секунды, словно человек за дверью моргнул от неожиданности или… узнавания. Наступила новая пауза. Короткая, но невероятно напряженная. Диана чувствовала, как подкашиваются колени. В горле встал ком, мешающий дышать. Воздух в переулке казался густым, как сироп. Он знает. Он должен знать это имя. Пожалуйста… Она судорожно сглотнула, пытаясь протолкнуть комок. Пальцы впились в ремешок сумки, где лежал блокнот цвета морской волны — ее талисман, ее свидетель пути.
Наконец, беззвучно, дверь отъехала еще на несколько сантиметров. Ширина проема теперь позволяла протиснуться человеку, но не более. Из темноты донеслось одно слово, произнесенное тем же низким голосом, без интонации, без приглашения. Приказ:
"Аао." (Заходи).
Диана сделала глубокий, дрожащий вдох. Нет пути назад. Она шагнула вперед, в проем синей двери.
Контраст был ошеломляющим. Слепящая яркость индийского полдня сменилась почти полной темнотой. Грохот базара мгновенно отсекся глухим стуком захлопнувшейся за ее спиной двери. Остался лишь приглушенный, далекий гул, словно город теперь бушевал за толстой стеной. Но главное — запахи. Резко, почти физически ударили в нос: Не яркие рыночные ароматы, а глухие, сухие — пыль корицы, горечь полыни, сладковатая пыльца засушенных цветов, висящих где-то в темноте.
Она стояла, ослепленная, в тесном пространстве прихожей или коридора. Глаза медленно адаптировались. Смутно вырисовывались очертания: низкий потолок, грубые каменные стены без отделки, деревянная полка, уставленная неясными в полумраке предметами — банками, свертками, статуэтками. И перед ней — человек.
Невысокий, сухощавый, в простой белой хлопковой рубахе навыпуск и темных хлопковых брюках. Лицо… Лицо было картой, исчерченной глубокими морщинами — у глаз, на лбу, вокруг тонких, плотно сжатых губ. Кожа темная, как полированное дерево. Но глаза. Они были не темными, как показалось в щели. В полумраке они казались светлыми — серыми или бледно-карими. И в них… Диана узнала этот взгляд. Тот же, что и у старика-конюха в Вене: проницательный, спокойный, невероятно усталый и одновременно наполненный тихой, непоколебимой силой. Взгляд, который видел не просто лицо, а душу. Видел страх, растерянность, надежду. Это был Маниш.
Он не улыбнулся. Не подал руки. Лишь коротко, почти незаметно кивнул. Его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на глазах — оценивая, запоминая. Затем опустился на сумку, которую она все еще прижимала к груди, словно щит. Задержался на уголке блокнота цвета морской волны, выглядывающего из-под клапана. В его взгляде мелькнуло что-то — понимание? Уважение? Было невозможно сказать.
"Аайа самай хай," (Пришло время) — произнес он тихо, хрипловато. Слова прозвучали не как приветствие, а как констатация факта. Почти для себя. Как будто он ждал. Ждал именно ее, именно сейчас.
Потом, без лишних слов, он повернулся и двинулся вглубь помещения, в еще большую темноту, скрывавшуюся за тяжелой, потертой занавеской из грубой ткани. Его жест был недвусмысленным: Следуй за мной.
Диана сделала еще один глубокий вдох, наполненный странными запахами этого места. Страх никуда не делся, он сжался холодным комком под ложечкой. Но его сместило острое любопытство и странное чувство предопределенности. Он ждал. Он знает. Она шагнула за занавеску, оставив позади синюю дверь, щель света под ней и весь оглушающий, пыльный, враждебный мир Старого Дели. Путь к Огням, к фонарикам Чиангмая, начался не на улице, а здесь, в этой звенящей тишине и полумраке, под взглядом человека, чьи глаза хранили бездну молчаливого знания.
За занавеской оказалась маленькая комната. Единственный источник света — узкое, высокое окно под самым потолком, забранное решеткой и затянутое паутиной и пылью. Луч солнца, пробиваясь сквозь эту завесу, падал косым столбом, в котором танцевали мириады пылинок. Он освещал стол, грубо сколоченный из темного дерева, и часть стены, уставленной полками с книгами в ветхих переплетах, свитками, глиняными кувшинами с загадочными этикетками на хинди и санскрите, и странными предметами, похожими на ритуальные инструменты — металлические чаши, колокольчики, резные деревянные фигурки.
В воздухе висел тот же коктейль запахов, но здесь к нему добавился еще и слабый, едва уловимый аромат тлеющих благовоний — сандала, наверное. Маниш стоял у стола, его лицо в тени. Он молча указал рукой на низкий деревянный табурет. Диана села, чувствуя, как дрожь в ногах немного утихает. Сумка с блокнотом лежала у нее на коленях, руки лежали сверху, защищая его.
Маниш не спешил. Он взял со стола небольшую медную чашу, налил в нее воды из глиняного кувшина. Поставил перед ней. Потом достал небольшой тканевый мешочек, развязал его, высыпал на ладонь щепотку ярко-желтого порошка — куркумы. Медленно, ритмично, он начал растирать порошок пальцами другой руки, добавляя по каплям воду из чаши. Получилась густая паста. Его движения были точными, выверенными, как у хирурга или алхимика. Он не смотрел на Диану, сосредоточившись на процессе.
Что он делает? Ритуал? Очищение? Или просто готовит что-то? — метались мысли Дианы. Тишина давила, но теперь в ней появился ритм — скрип его пальцев по ладони, редкие капли воды. Она смотрела на его руки — жилистые, с длинными пальцами, покрытые тонкой сетью морщин и темных пятен. Руки человека, знающего ремесло. Любое ремесло.
"Фавори Прима," — наконец заговорил он, не поднимая глаз от своих рук. Голос был тихим, но каждое слово падало в тишину четко, как камень в воду. "Красивый конь. Чувствительная душа. Как и человек, который послал тебя. Старик…" Маниш слегка кивнул, будто подтверждая что-то самому себе. "Он знает дороги. Не только для лошадей. Для душ тоже." Он поднял глаза. Его светлый взгляд снова уколол Диану своей проницательностью. "Твой путь был долгим. Тяжелым. Ты несла много камней в своем сердце."
Диана невольно кивнула. Слова Маниша, простые и точные, попали в самую суть. Она почувствовала неожиданное облегчение — ее поняли. Без лишних объяснений, без оправданий. Он знает.
"Огни, которые ты ищешь," — продолжал Маниш, медленно втирая желтую пасту в ладонь и тыльную сторону кисти. "Они не просто огни на воде. Это символ. Символ отпускания. Символ того, что груз прошлого можно сжечь. Что свет внутри может подняться выше всего, что держит его на земле." Он протянул ей руку, покрытую желтой пастой. "Дай руку."
Диана колебалась секунду, потом протянула правую руку. Его пальцы, сильные и уверенные, обхватили ее запястье. Прикосновение было неожиданно теплым. Он начал втирать пасту в ее кожу, от запястья к ладони. Запах куркумы, землистый и острый, заполнил пространство вокруг.
"Чиангмай. Лой Кратонг. Йи Пенг," — произносил он слова, как заклинание. "Ты должна быть там. В ночь полной лумы ноября. Но не как зритель." Его взгляд стал еще более интенсивным. "Ты должна отпустить. Не загадать желание. Не попросить. Отпустить. Все камни. Весь груз. Весь гнев. Весь стыд. Весь страх. Отдать их огню и воздуху. Позволить им уйти."
Он отпустил ее руку. Кожа на запястье и ладони горела от куркумы и его прикосновения, чувствовалась легкая липкость. Маниш отвернулся, подошел к одной из полок. Снял небольшой, плоский деревянный ящичек, покрытый сложной резьбой. Поставил на стол перед Дианой. Открыл.
Внутри, на бархатной подложке, лежал не предмет, а… сложенный кусок тонкой, почти прозрачной рисовой бумаги. И маленький, плоский диск из темного воска с фитильком посередине. Рядом — тонкая, гибкая бамбуковая полоска, свернутая в кольцо.
"Твой «Кхом Лой»," — сказал Маниш просто. "Не покупай его на базаре. Сделай сама. Вечером, перед фестивалем. В тишине. Думая о том, что уходит. Сложи бумагу. Закрепи каркас. Прикрепи огонь." Он ткнул пальцем в восковой диск. "Это твой груз. Твоя боль. Твоя тьма. Когда подожжешь его, он наполнит шар теплом. Теплом освобождения. И когда шар будет готов… отпусти. Не толкай. Просто открой руки. И смотри. Не ищи свой шар среди тысяч. Знай, что твоя тьма ушла. Твой свет поднялся."
Он закрыл ящичек и аккуратно положил его ей на колени, поверх рук, все еще лежавших на сумке. "Это дорога. Последний шаг. Ты готова."
Диана смотрела на ящичек, потом на свои руки, окрашенные в желтый цвет. На сердце было странно спокойно. Страх ушел, растворился в ритуале, в словах Маниша, в его уверенности. Он дал не адрес. Он дал инструкцию к освобождению.
"Как… как я узнаю время? Где именно?" — спросила она тихо.
Маниш махнул рукой, как отмахиваясь от неважной детали. "Узнаешь. Город покажет. Луна покажет. Твое сердце покажет." Он повернулся и снова подошел к кувшину с водой, налил еще в медную чашу. "Иди. Суреш ждет. Место… горячее не для тебя больше." Он не стал пояснять, что имел в виду. Опасность? Энергетику? И то, и другое?
Диана встала, крепко держа драгоценный ящичек. Она хотела сказать спасибо, но слова казались слишком мелкими. Она просто склонила голову в глубоком, почтительном поклоне. Маниш не ответил на поклон. Он стоял спиной, наливая воду. Его фигура в полумраке казалась высеченной из камня.