Время отпустить. Окончательно.
Она нашла место не в самой гуще, а чуть в стороне, на небольшом пригорке, откуда открывался вид на море людей и на храм, подсвеченный снизу лампами. Рядом с ней встала молодая тайская пара, держащаяся за руки. Они улыбнулись Диане, она улыбнулась в ответ. Слова были не нужны.
Вдруг мощный, глубокий удар гонга прокатился над толпой, заставив замолчать все разговоры. Потом второй. Третий. Это был сигнал. Монахи у главной ступы храма подняли руки. Тысячи рук вокруг Дианы подняли тысячи бумажных фонарей. Началось священнодействие.
Она достала обычную зажигалку. Большим пальцем чиркнула колесико. Маленькое, ровное пламя вспыхнуло. Она поднесла его к фитильку своего воскового диска внутри фонарика. Фитилек затлел, потом схватился, загорелся ровным, спокойным огоньком. Тепло сразу же обожгло ее ладони, державшие фонарик снизу. Она почувствовала, как воздух внутри бумажного шара начинает нагреваться. Бумага натянулась, стала упругой. Фонарик заурчал тихим, ровным гулом, наполняясь горячим воздухом. Он зашевелился в ее руках, стал живым, нетерпеливым, тянущимся вверх, к темному небу. Рвущимся на свободу.
Отпусти.
Диана закрыла глаза. Не загадывала желаний о будущем. Не просила ни о чем. Она вспоминала. Концентрировалась на каждом камне, каждой тяжести, каждой темной нити в своей душе. Она визуализировала их, чувствовала их физический вес в груди, на плечах.
Вот тебе, огонь, мой стыд. Стыд за ту ночь в Калининграде. За свою панику. За свою неопытность. За брошенный браслет. Она мысленно помещала этот груз в пламя.
Вот тебе мой страх. Страх быть брошенной. Страх не справиться. Страх неизвестности. Страх самой себя. Груз становился легче.
Вот тебе мой гнев. Гнев на Кирилла за ложь. Гнев на себя за доверчивость. Гнев на мир за жестокость уроков. Тяжесть таяла.
Вот тебе моя вина. Вина за сбежавшую Диану из хостела. Вина за причиненную боль. Вина за неоправданные надежды. Огонь поглощал.
Вот тебе пыль Дели. Страх у синей двери. Сомнения в пути. В себе. В этой ночи. Последние оковы.
Она не толкала. Она не бросала. Она просто… разжала пальцы. Сделала это сознательно, плавно, открыв ладони к небу.
Легкий толчок теплого воздуха. И фонарик вырвался из ее рук.
Диана открыла глаза.
Ее «кхом лой», наполненный теплом ее освобождения, уже плыл вверх. Легко, уверенно, как будто знал дорогу. Он присоединялся к потоку. К реке. К морю.
Зрелище, открывшееся перед ней, было неземным. Оно не просто захватывало дух — оно останавливало его. Небо над Чиангмаем перестало быть небом. Оно превратилось в живой, пульсирующий океан золотого света. Тысячи, десятки тысяч огней поднимались медленно, величаво, как светящиеся, невесомые медузы в чернильной глубине космоса. Они мерцали, словно дышали. Сливались в причудливые реки и озера света. Образовывали сияющие созвездия. Плыли к огромной, почти полной луне, которая смотрела на все это с невозмутимым спокойствием.
Тихие возгласы восторга, сдержанные всхлипы, молитвы на тайском, произносимые шепотом, — все это сливалось в единый гул благоговения. Это был не просто запуск фонариков. Это был полет душ. Полет надежд. Полет прощения, дарованного самому себе. Полет освобождения.
Диана стояла, запрокинув голову. Слезы текли по ее щекам, горячие, соленые, неудержимые. Но это были не слезы печали. Это были слезы абсолютного, вселенского облегчения. Слезы счастья, прорвавшего плотину. Улыбка, которую невозможно было сдержать, растягивала ее губы, смешиваясь со слезами. Она не пыталась найти свой огонек среди тысяч других. Он был там. Он уносил все темное. Все тяжелое. Все, что мешало ей дышать полной грудью.
Физически она ощущала невероятную легкость. Как будто с нее сняли скафандр из свинца, который она таскала годами. Как будто вынули камни из карманов, сбросили рюкзак, набитый булыжниками прошлого. Плечи расправились. Грудная клетка расширилась, впуская чистый, прохладный ночной воздух. Ее собственный внутренний свет, тот самый, что она выносила из турецкого моря, выковывала в венской конюшне и бережно пронесла сквозь пыльный ад Дели, больше не был крошечной искрой или упрямым угольком. Он не просто горел — он сиял. Ярко, мощно, чисто. Он сливался с этим вселенским сиянием тысяч других душ, запустивших свои огни, но при этом оставался уникальным, ее собственным. Она была частью этого света. Неотъемлемой частью. Частью этого чуда, сотворенного людьми. Частью этого момента чистой, вневременной гармонии.
"Сабай-сабай," — прошептала она, вспоминая тайское слово, означающее глубокий покой, расслабление, благополучие души. Но это было больше, чем покой. Это была абсолютная, совершенная гармония внутри и снаружи. Целостность.
Рядом с ней парень зажигал фитиль их общего фонарика — большого, сплетенного из двух маленьких. Девушка держала каркас. Их лица были серьезны, сосредоточены. Когда фонарик наполнился теплом и начал тянуться вверх, они отпустили его вместе. Их сплетенные руки разжались последними, когда шар уже отрывался. Он поплыл вверх, символ их единения. Девушка повернула голову, ее взгляд встретился с Дианой. Глаза девушки сияли счастьем и слезами, как и у Дианы. Они улыбнулись друг другу. Широко, искренне, без стеснения. Никаких слов не было нужно. Язык света, освобождения и всеобъемлющей любви был понятен без перевода.
Фестиваль длился часами. Огни поднимались и поднимались, нескончаемым потоком. Небо было усыпано золотыми звездами, плывущими вверх. Луна сияла в центре этого светового океана, царица ночи. Когда последние фонарики, отставшие, медлительные, растворились в темноте высоко-высоко, уступив место настоящим, холодным звездам, наступила глубокая, благодатная тишина. Ее нарушали лишь прощальные песни цикад и далекие, успокаивающие молитвы монахов, завершающих обряд у храма. Толпа начала медленно, неспешно расходиться, унося с собой частичку света.
Диана стояла. Она смотрела в небо, туда, где исчезли последние огоньки. В груди было пространство. Чистое, светлое, наполненное тишиной и невероятной легкостью. Ее сага о поисках себя, о бегстве, о боли, о поисках чужих огней — подошла к концу. Не сама сага — жизнь продолжится, будут новые города, новые страницы в блокноте цвета морской волны. Но эта глава — глава ночи летающих огней в Чиангмае — была финалом начала. Финал пути к себе настоящей. Финал бегства от себя. Финал исцеления ран. Финал ученичества боли. Теперь начиналась новая книга — книги человека, который обрел себя.
Она достала флакон «Waldlichtung». Не на запястья. Она брызнула в воздух перед собой. Тонкая ароматная дымка повисла в теплом ночном воздухе. Знакомые ноты — влажная земля после грозы, глубина корней, смолистая прочность кедра, освежающая кислинка грейпфрута — смешались с остаточным запахом дыма рисовой бумаги, сандалового благовония и сладкой тропической ночи. Это был уже не просто аромат. Это был аромат ее пройденного пути и аромат обретенного дома. Дома не в месте, а в самой себе. Дома, который отныне будет путешествовать с ней повсюду, светя изнутри так же ярко и неугасимо, как тот самый фонарик, унесенный в звездное небо Таиланда.
Она повернулась и пошла сквозь редеющую толпу. Она несла с собой небо, все еще полное невидимого огня, и сердце, наполненное до краев собственным, тихим, ясным, исцеленным светом. Сага продолжалась. Но героиня, ступившая на этот путь растерянной беглянкой, шла теперь иной — целой, свободной и несущей в себе источник света, готовый озарять не только ее путь, но и, возможно, пути других. Она была готова.
Глава 20
После огненного неба Чиангмая, где тысячи душ устремились в золотую высь, Осло встретил Диану хрустальным холодом и тишиной, звонкой, как удар льдинки о стекло. Самолетный гул сменился абсолютной, почти звенящей чистотой звука. Воздух, острый, чистый, пахнущий сосновой смолой, соленым дыханием фьорда и сладковатым дымком каминов, обрушился на нее, как глоток ледяной воды после удушливой тропической влаги. Она стояла на трапе, вдыхая полной грудью, ощущая, как этот северный воздух проникает в самые закоулки ее легких, вымывая остатки пыли Дели и копоть Чиангмая. Город внизу сиял под низким, бледным ноябрьским солнцем — элегантный, упорядоченный, сдержанный в своей суровой северной красоте. Каждая линия, каждый фасад, каждый заснеженный сквер казался выверенным до миллиметра. Контраст с бурлящей, хаотичной жизнью Азии был разительным, почти шокирующим. Но именно эта ясность, эта прохладная дистанция, эта предсказуемость были сейчас нужны ее душе как воздух. Это был антидот, очищающий фильтр после калейдоскопа впечатлений и внутренних бурь.
Такси мчалось по безупречно чистым улицам. Диана смотрела в окно, наблюдая, как мелькают строгие здания, украшенные гирляндами огней (уже готовились к Рождеству), и люди в практичной, теплой одежде, чьи лица были спокойны, даже слегка отстраненны. Тишина внутри машины была комфортной. Шофер лишь раз спросил на ломаном английском, удобно ли ей. Она кивнула, погруженная в созерцание. После многомесячного калейдоскопа чувств и событий эта норвежская сдержанность была бальзамом.
Тетя Ирина жила в районе Фрогнер, в уютной кирпичной пятиэтажке с видом на знаменитый Фрогнер-парк, где даже голые, скованные первым льдом деревья зимой казались исполненными скульптурной грации, словно экспонаты гигантской ледовой галереи. Диана поднялась на лифте, сердце неожиданно забилось чаще. Последний раз она видела тетю… до всего. До смерти Марты. До бегства. До исцеления.
Дверь открылась почти сразу. Ирина Петровна, высокая, прямая, с короткой седой стрижкой и пронзительными серыми глазами, стояла на пороге. На мгновение в ее взгляде мелькнуло что-то неуловимое — тревога? Оценка? — но тут же растворилось в теплой, хоть и сдержанной улыбке.
"Дианушка!" — вырвалось у нее, и она широко раскрыла объятия.
Объятия были крепкими, пахнущими шерстью свитера и чем-то домаш