ним, уютным. Диана прижалась к родному плечу, ощущая знакомую костлявость тетиной фигуры и неожиданную силу ее рук. В прихожей пахло свежей выпечкой и хвоей — маленькая искусственная елочка уже стояла в углу.
"Заходи, заходи, с дороги! Сейчас чайку. Я как раз krumkake пеку," — засуетилась тетя, помогая снять пальто. Ее движения были точными, экономичными — сказывалась профессия врача.
Квартира была именно такой, как Диана помнила: светлая, просторная, с большими окнами на парк, заполненная книгами, качественной деревянной мебелью и странными норвежскими сувенирами — троллями, резными деревянными лошадками. На стене — старинные карты и акварели с видами фьордов. Уютный хаос интеллигентного человека. Диана прошла в гостиную, где уже потрескивал камин, наполняя комнату теплом и живым светом. На низком столике стоял поднос с имбирным чаем в прозрачном фарфоровом чайнике, тонкими чашками и тарелкой с еще теплыми, хрустящими норвежскими вафельными "кронами" — krumkake, свернутыми в изящные трубочки. Рядом — нарезанный домашний хлеб, от которого шел божественный аромат.
"Садись, грейся," — тетя Ирина налила чай. Пар клубился над чашками. Она пристально, по-врачебному оценивающе, разглядывала племянницу сквозь эту дымку. Ее взгляд, острый и опытный, скользнул по загорелому лицу Дианы, задержался на глазах — спокойных, глубоких, без привычной затаенной тревожной тени, которая была их постоянной спутницей все последние годы. Ирина Петровна слегка наклонила голову, будто изучая редкий экспонат.
"Дианушка, какая ты… другая," — проговорила она наконец, медленно, взвешивая слова. Голос ее был низким, немного хрипловатым. "Не просто загорелая. Хотя и это заметно. Но изнутри… светишься? Как будто… фонарик внутри зажегся?" Она сделала паузу, ища подтверждение в глазах Дианы.
Диана почувствовала, как по щекам сами собой растеклись теплые волны. Она улыбнулась. И не стала сразу прятать эту улыбку за рукой или отводить взгляд, как делала раньше. Это было новое, освобождающее чувство — позволить своей радости быть видимой.
"Да, тетя," — тихо сказала она, беря чашку. Теплота фарфора согрела ладони. "Внутри… стало светлее. Гораздо."
Она не стала вываливать сразу всю историю. Не было нужды в подробностях страхов, ночных кошмаров, отчаяния первых недель. Вместо этого она говорила отрывочно, образами, как листает альбом с фотографиями:
О бирюзе турецкого моря в Олюденизе, таком насыщенном, что глазам было больно, и о том, как соленая вода вытягивала из нее боль, грамм за граммом.
О пыльном огне вечернего Дели, о лабиринтах улиц, где вонь помойки соседствовала с дурманящим ароматом жасмина и сандала, и о мудрых глазах старого сикха у Золотого Храма в Амритсаре, который просто молча подал ей чашку сладкого чая, и этого было достаточно.
О ночи в Чиангмае, Йи Пенг, когда небо взорвалось золотом тысяч летящих фонариков, уносящих горести и несущих надежду, и как ее собственный фонарик — тот самый, завещанный Мартой, — уплыл в эту золотую реку, унося последние осколки ее скорби. "Он улетел, тетя," — шепнула Диана, и голос ее дрогнул лишь слегка. "Прямо к звездам."
О пути, который оказался не бегством от боли и прошлого, а движением к чему-то новому, к себе настоящей. О том, как она научилась носить свой собственный свет, маленький и дрожащий, как свеча на ветру, но свой, и беречь его.
"Фонарики…" — кивнула тетя Ирина, глаза ее внезапно смягчились, стали влажными, потеряв свою привычную врачебную остроту. Она отставила чашку, встала с неожиданной легкостью. "Подожди секунду." Она подошла к старому, темному деревянному секретеру — семейной реликвии, привезенной еще из России. Открыла потайной ящик, бережно достала пожелтевшую фотографию в простой деревянной рамке. Протерла стекло рукавом кардигана и протянула Диане.
"Посмотри."
На фото — две молодые женщины, смеющиеся, обнявшись. Яркое солнце, позади — нагромождение золоченых крыш и статуй какого-то восточного храма. У одной в руках — огромный оранжевый бумажный фонарик, она замерла в момент его запуска. У второй — поменьше, желтый, она прижимает его к груди, заливаясь смехом. Диана узнала молодую тетю Ирину и… свою маму. Маму, которую почти не помнила — она умерла, когда Диане было пять. На фото мама была удивительно похожа на нее саму сейчас — те же ямочки на щеках, тот же озорной блеск в глазах.
"Чиангмай, девяностые," — тихо проговорила тетя Ирина, садясь рядом. Ее палец коснулся стекла над лицом сестры. "Мы тогда… тоже бежали. От развала дома, от неразберихи, от этого ощущения, что земля уходит из-под ног. Искали… не знаю, воздуха? Чуда? Просто передышки." Она вздохнула. "Твоя мама… она потом часто говорила о тех огнях. О той ночи, когда мы запускали фонарики. Говорила, будто они что-то тяжелое забрали с собой в небо. Какую-то гирю с души…" Тетя умолкла, гладя пальцем по фотографии. Глаза ее были полны далекого, горько-сладкого воспоминания. Потом она подняла взгляд на Диану, и в нем светилось глубокое понимание. "Я рада, Диана. Очень рада, что ты нашла свои огни. И свой свет. Мама бы… Мама бы так гордилась тобой. И Марта… Марта бы просто сияла."
Имя Марты, произнесенное вслух здесь, в этой тихой норвежской гостини, под треск камина, прозвучало как колокол. Диана почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Не боль, а волна теплой благодарности и… завершенности. Тетя Марта. Ее крестная, вторая мать, чья неожиданная смерть оставила Диану в пустоте и отчаянии, заставив бежать. Чей последний подарок — тот самый бумажный фонарик — стал и символом горя, и путеводной звездой. Теперь, в словах тети Ирины, связь поколений женщин их семьи, искавших спасения в свете, обрела осязаемую форму. Мама, тетя Ирина, тетя Марта… и вот она, Диана. Все они, каждая по-своему, запускали свои фонарики в ночь.
Эти слова, это признание, этот мостик, перекинутый через годы и потери, стали последним, недостающим камнем в арке ее исцеления. Камнем, который замкнул свод, сделав его прочным и нерушимым. Боль утраты не исчезла, но она больше не разрывала сердце. Она стала частью истории, частью силы.
Они говорили долго — часами, пока за окном ранние сумерки окрасили снег в синеву, а потом и в черноту, усеянную огнями окон. Говорили о прошлом без привычной горечи и самоедства. О настоящем — с живым интересом тети Ирины к приключениям племянницы. О будущем — с осторожной, но настоящей надеждой. Тетя, всегда мудрая и практичная, видя спокойную уверенность Дианы, мягко подвела к вопросу, который витал в теплом воздухе комнаты с самого начала:
"А что дальше, солнышко? Огни пойманы, свет найден, окреп. Где его теперь светить? Куда путь держишь? Берлин, говорила раньше? К друзьям?"
Диана не ответила сразу. Она потянулась за своей потертой сумкой, достала оттуда блокнот цвета морской волны — верного спутника всего ее путешествия. Листы были исписаны, испещрены рисунками, вклеенными билетами, засушенными цветами. Она открыла его на последней заполненной странице. Там был тщательно выведенный эскиз летящего фонарика, и под ним — дата: Йи Пенг. Финал одной главы. Она перелистнула на чистый, девственный лист. Белизна бумаги казалась полем возможностей.
"Знаешь, тетя," — начала она, глядя не на блокнот, а прямо в глаза Ирине Петровне, голос ее звучал ровно и твердо, без тени сомнения. "Я… передумала. Не в Берлин. Не прятаться за спины друзей, в привычную эмигрантскую тень. Я еду домой. В Питер. Поступаю в Лесотехническую Академию. На ландшафтный дизайн."
Тетя Ирина слегка приподняла бровь, но не перебивала.
"Я научилась… чувствовать землю, тетя," — продолжила Диана, и в ее голосе зазвучала страсть, новое для нее чувство уверенности в своем выборе. "По-настоящему чувствовать. В Турции — это был жаркий камень и соленый ветер. В Индии — пыльная, древняя, пропитанная молитвами и пеплом земля, которая все принимает и перерабатывает. В Тае — влажная, плодородная, щедрая, как джунгли. Я научилась слышать, как земля дышит. Понимать, что ей нужно. Что людям на ней нужно." Она сделала паузу, собирая мысли. "Я хочу научиться делать так, чтобы на земле хотелось быть. Чтобы она не просто была, а… лечила. Как море лечит своим шумом и бескрайностью. Как лес — своей тишиной и силой. Как сад — своей красотой и гармонией." Диана неожиданно улыбнулась, достала из сумки маленький флакончик. Брызнула каплю на запястье — знакомый аромат наполнил пространство между ними. "Вот, чувствуешь? «Waldlichtung» — Лесная поляна. Кедр, влажная земля после дождя, чуть грейпфрута… Этот аромат… он про самое главное. Про корни, которые уходят глубоко и держат. Про рост — к солнцу, к свету. Про чистоту и покой. Вот это я и хочу создавать. Сады. Парки. Скверы. Маленькие оазисы посреди камня и суеты. В Питере. В России. В местах, где людям особенно нужен глоток воздуха, кусочек природы, островок покоя. Это… мой способ светить теперь. Не в небо, а на землю. Не убегать, а… строить. Для себя. И для других. Думаю, тетя Марта… она бы поняла." Последнюю фразу Диана произнесла чуть тише, но с непоколебимой уверенностью. Образ Марты, любившей свой маленький садик на даче под Питером, где она копалась с рассвета до заката, был для Дианы теперь не символом утраты, а источником вдохновения.
Тетя Ирина молча смотрела на нее. Ее проницательные серые глаза изучали лицо племянницы, искали следы сомнения, романтичного порыва. Но видела только решимость, подкрепленную пройденным путем и обретенной мудростью. Потом медленно, очень медленно, на ее обычно строгих губах расплылась улыбка. Редкая, по-норвежски сдержанная, но искренняя, доходящая до самых глаз, делая их молодыми и теплыми.
"Садись, дитя," — проговорила она, голос ее звучал глубже, с легкой хрипотцой волнения. "Расскажи мне подробнее. Что именно хочешь изучать? Какие сады тебе близки? А я…" — она многозначительно приподняла палец, — "…я знаю пару профессоров в Лесотехничке. Старых товарищей. Может, стоит написать им письмецо предварительное? Про талантливую племянницу, вернувшуюся с опытом… и насмотренностью в разных странах?" В ее глазах блеснул знакомый Диане огонек — практичный, немного хитроватый, всегда готовый помочь своим.