В борьбе за «жизненное пространство» особая роль отводилась молодежи. Ей надлежало стать беспощадной, сильной, не знающей сострадания, не обремененной «разъедающим интеллектом». «Моя педагогика жестка, – говорил Гитлер в беседах с Германом Раушнингом. – Слабое надо выкорчевывать. В моих Орденсбургах (специальных заведениях СС, смеси монастырей и казарм для подготовки будущей элиты. – И. М.) будет подрастать молодежь, перед которой содрогнется мир. Склонная к насилию, властная, неустрашимая, жестокая молодежь – вот чего я хочу. Молодежь должна быть именно такой. Она должна уметь переносить боль. В ней не должно быть ничего слабого или изнеженного. Из ее глаз должен смотреть свободный, восхитительный хищный зверь… Я не желаю никакого интеллектуального воспитания. Знанием я только испорчу молодежь…»
В сходном духе высказывался министр просвещения и пропаганды д-р Геббельс: «Система, которую мы сбросили (речь идет о Веймарской республике. – И. М.), нашла свою самую точную характеристику в либерализме. Если либерализм исходил из индивидуума и ставил человека в центр всех вещей, то мы заменили индивидуума народом и отдельного человека общностью…» Итак, долой этих либералов! Индивидуумы – отнюдь не мера всех вещей, а лишь средство укрепления «народной общности». Это одно из ключевых понятий в системе нацистских идеологем. «Народная общность» понималась прежде всего как основанная на «чистоте крови», «расы». Вся мощная система пропаганды была нацелена на воспитание в народе, особенно среди молодого поколения, чувства «кровного братства», «общей крови», единства, базирующегося на расово-биологических принципах.
Тот, кто после прихода нацизма к власти пытался обосновать и легитимировать его в сознании немцев как естественного наследника всего наиболее ценного в национальной традиции, находил все больше предшественников и провозвестников нового мировоззрения в немецком прошлом. Молодежь обучали истории, в которой едва ли не каждый выдающийся деятель был представлен именно в этом качестве. «…Только национал-социализм достоин того, чтобы вернуть народу подлинного Фридриха Шиллера и показать его таким, каким он был: предшественником национал-социализма, немецким поэтом и идеалистом, который поэтически сформулировал то, что сегодня составляет основу национал-социализма…» – писала газета «Фёлькишер беобахтер» в 1934 году. Кажется, только один великий сопротивлялся тому, чтобы служить духовным фундаментом нацизма. Это был Гёте, с его всемирной открытостью и всемирным гуманистическим идеалом. Впрочем, нацистские пропагандисты не оставляли и этой затеи: превратим Гёте в нашего предшественника!
Геббельсовская пропаганда действовала весьма эффективно. Вот один простой и характерный пример, приведенный известным послевоенным писателем Альфредом Андершем, который в 1944 году дезертировал на итальянском фронте. Он вспоминает, как, будучи с самого начала противником национал-социализма, оказывается вскоре после прихода Гитлера к власти в ликующей толпе на мюнхенской улице, по которой из здания своего «кровавого ордена» едет фюрер. Толпа неистово приветствует вождя, и вдруг Андерш, недавний коммунистический функционер и заключенный Дахау, при виде «беловатого, напоминающего губку» лица Гитлера открывает рот и вместе с восторженной толпой кричит «Хайль!». И лишь когда кортеж автомобилей исчезает из виду, молодой человек с ужасом понимает, что с ним произошло: «Он ликовал при виде крысы, выползшей из канализационного люка». Воспоминание об этом не покидает его все последующие годы.
Гитлер создавал технически обеспеченную, всеобъемлюще организованную структуру из террора и пропаганды. Гестапо и рейхсминистерство народного просвещения и пропаганды были неотъемлемой частью этого новейшего диктаторского режима. Вера в утопию, в расовое превосходство, в необходимость завоеваний, которой удается заразить целую нацию, безоглядное подчинение догме, идеологической доктрине, полностью игнорирующей свободное волеизъявление личности, – таковы базовые элементы нацистской диктатуры. Принуждение к солдатской службе и навязанная присяга должны были восприниматься миллионами молодых немцев (перед которыми, как обещал Гитлер, содрогнется мир), как нечто обязующее, основанное на внутреннем долге, а вовсе не как принуждение и насилие. И тут, несомненно, пропаганда играла ключевую роль (как, впрочем, и не сознаваемое и не признаваемое чувство страха).
Во многом национал-социализм был реакцией на модернизацию разных сфер жизни, шедшую быстрыми темпами и создававшую кризисное жизнеощущение у целых слоев населения (в том числе сельского), лишавшихся привычной почвы под ногами, находивших лишь очень малые возможности интегрироваться в новую, на глазах менявшуюся под влиянием индустриализации реальность. Здесь у нацистов был большой резерв для пополнения своих рядов и вербовки единомышленников. На даже на фоне существовавшей еще в кайзеровской Германии экспансионистско-империалистической идеологии и антимодернистского кризисного сознания, закреплявшего «почвеннически-народническую идею», нацизм нес в себе существенные новые составные элементы, никогда прежде, даже в самые реакционные периоды немецкой истории, не выходившие на первый план в политике. Это идеология расизма, возведенного в лженауку и затем преступным образом реализованного в истреблении миллионов людей.
«Культурное и идейное богатство» нацизма не было монолитным, но обладало жестким единым стержнем: убеждением в превосходстве так называемой арийской расы, особенно «нордической» ее части. Основанное на высокомерии, невежестве и предубеждениях сознание «особой миссии» немцев объясняло веру и потребность в «особом пути», отличном от пути цивилизованных стран, вообще «Запада». Мы не будем говорить здесь о всех предшественниках расовых идей Гитлера, в том числе не немецких – это не было его оригинальным изобретением, скорее чем-то доведенным, с одной стороны, до своеобразного совершенства, с другой – до абсолютного абсурда. Идея «особого пути», игнорирующая не только мировое сообщество в целом, но даже близкие европейские культуры и их ценности, призывающая порвать с ними, притом самым брутальным экспансионистским способом, была одной из решающих мотиваций национал-социализма, облегчивших ему приход к власти. Она же привела Германию к катастрофе. Германия, сбитая, по словам Хосе Ортега-и-Гассета, в «стадо» в поисках своего «пастуха и волкодава», преуспела: по жестокости и последовательности в реализации античеловеческих идей Гитлер был первоклассным «волкодавом», и «стадо» радостно последовало за ним. Прав был польский писатель Казимеж Брандыс, назвавший немцев того времени «классиками фашизма».
Справедливости ради, стоит оговорить, что антилиберальные и антидемократические движения между двумя мировыми войнами были явлением, весьма распространенным в Европе. Тенденции к авторитарности и жесткому принуждению («пастухи и волкодавы») были выражены более чем заметно, и авторитарный (а иногда и тоталитарный) тип государства утверждался на континенте весьма активно. Он в той или иной форме существовал в Италии, Испании, Португалии и т. д., не затронув однако англо-саксонский и скандинавский регионы, как и Швейцарию или Голландию. Тоталитарная государственная структура возникла и в Советском Союзе. Однако в том, что касается реализации расистских идей, нацизму уступали все, включая Италию Муссолини, которая поначалу служила Гитлеру своего рода образцом для подражания, особенно в сфере ритуализации и театрализации массовых действ. В итальянском фашизме расистские идеи не играли первостепенной роли. Ни один из фашистско-авторитарных режимов не мог сравниться с Германией и в том, что касалось другого важнейшего компонента ее идеологии и политики: стремления к доминированию, экспансии, захвату «жизненного пространства».
В 1936 году Вальтер Беньямин, социолог, критик, публицист, эмигрировавший из Германии, заметил, что подлинные эстетические достижения нацизма следует искать в его политике. Эта формула прижилась, ее цитировали бесчисленное количество раз, когда речь заходила об извращенных отношениях между политикой и искусством.
Эстетизация политической жизни Германии времен Гитлера, как и в Италии той поры, проявляется в пронизывании политической жизни празднествами, зрелищными собраниями, инсценированным фольклором, искусственно созданными обычаями и ритуалами (мы уже касались этой темы, говоря о нацистской пропаганде).
Памятные национал-социалистические даты – «День захвата власти» 30 января, «Провозглашение партийной программы» 24 февраля, «День рождения фюрера» 20 апреля; германизированные празднества, как «зимний и летний солнцеворот», а также германизация и перефункционирование христианских праздников (Троица – «Праздник высокого мая», Рождество – «Праздник поднимающегося света» и т. д.) – все это носило эстетизированно-языческий характер. Главная цель была в обожествлении и поклонении государству, режиму, фюреру. То же касалось «утренних праздников» в лагерях гитлерюгенда (что-то вроде «торжественной линейки»). Целый ряд государственных учреждений и партийных инстанций занимались разработкой ритуалов этих празднеств. Эстетизированная политика и национал-социалистическое политизированное искусство смыкались. Особенно это было заметно в так называемых «Тингшпилях», народных сборищах, организуемых по древнегерманскому образцу. Целью этих сборищ были формирование и организация масс и внедрение в их сознание нацистских идеологем. Однако более эффективно выполнялась эта целевая установка на других «мероприятиях» – партийных съездах и политических демонстрациях.
«Инсценировкой партийных съездов немецкий фашизм добивался своих высших эстетических результатов» – замечает современный автор. В Нюрнберге ко времени съездов приурочивались и демонстрация военной техники, и военизированные выступления вермахта. Шла игра в войну (а заодно и ее репетиция). Съезды приобретали твердо очерченные ритуализированные формы, с участием мощных световых и звуковых эффектов, во всех подробностях передаваемых прессой, радио, кинохроникой. Частью этой эстетизации политики была и архитектура, выполнявшая важную функцию. Вальтер Беньямин был прав: «Все усилия по эстетизации политики кульминируют в одной точке. Эта точка – война».