Если говорить о нацистской литературе того периода, то стоит отметить, что наиболее характерными и распространенными в те годы являются две группы произведений. Это, с одной стороны, исторический роман и так называемый «провинциальный», или роман «о малой родине», о «родных местах». С другой – обширнейшая литература о Первой мировой войне, противостоявшая в идеологическом плане пацифистской литературе веймарского периода и воспевавшая героизм и фронтовое товарищество как подлинные (и исключительно немецкие) ценности.
Наиболее наглядно комплекс «народнических» идеологем представал в сочинениях, восславлявших сельскую общину, которая противостоит «ужасам города», охраняет от «чужаков», дает чувство «укорененности» и спасает от ужасов интеллектуализма и рационализма.
Поощряя литературу этого рода, национал-социализм сам питался идеями, почерпнутыми из нее, применяя их к конкретной социо-политической ситуации того времени. Так же, как и сочинения, прославлявшие доблести германского воина в Первой мировой войне, эти произведения о «малой родине» использовались в пропагандистских целях. Таким образом, процесс политический и, условно говоря, художественный тесно переплетались, смыкались, взаимно влияя друг на друга. Подобная литература, возникшая еще до 1933 года, помогала вызвать к жизни национал-социализм, который, в свою очередь, помог ей самореализоваться и всеми способами ее поддерживал и продвигал. Помимо всего прочего, эта литература способствовала закреплению в массовом сознании националистических, шовинистских, антиславянских, антисемитских и антидемократических идей. Стоит отметить, что их художественное качество было предельно низким. Зато реализация в нацистской политической практике оказывалась весьма высокой. Подчеркнем: произведения нацистских бардов «художественно» оформляли важнейшие идеи Третьего рейха: чистота расы, идея вождя, оправдание военной экспансии в целях завоевания «жизненного пространства». Для этого необходимо было искоренение и порабощение жившего на восточных пространствах «туземного населения», то бишь прежде всего славян, а также наличие расово безупречных, проверенных до седьмого колена групп людей, готовых безоговорочно выполнить приказы фюрера. Такой группой были прежде всего СС.
Большинство членов академии немедленно построились и сделали, как приказано. После того, как Генрих Манн подписал воззвание, призывающее к совместным действиям немецких социал-демократов и коммунистов, ненависть к нему нацистов достигает температуры кипения. «Позаботимся о том, чтобы инерция и трусость сердца не ввергли нас в варварство», говорилось, в частности, в том воззвании. Тут же нацистские пропагандисты заговорили о «либералистско-лозунговой демагогии», с которой «надо кончать». Немедленно, 15 февраля 1933 года, собралась Прусская академия искусств.
Президент фон Шиллингс объяснил причины чрезвычайного сбора: воззвание подписано двумя членами академии – Кэте Кольвиц (немецкой художницей) и Генрихом Манном. Он возвестил, что за этих двух своих членов академия не может нести ответственность, особенно учитывая тот факт, что из-за скандала над ней нависла угроза роспуска. Он твердо заявил также, что признает поведение двух названных лиц несовместимым с их членством в академии, из коей они должны быть незамедлительно исключены.
Вскоре прибыл Генрих Манн. Президент побеседовал с ним в присутствии поэта и эссеиста Оскара Лёрке, который был секретарем секции литературы Прусской академии искусств. Лёрке был отрешен от своей должности, в последующее время находился в опале и умер в 1941 году, как пишет известный швейцарский писатель Вальтер Мушг, «от горя и отвращения к Германии».
Посещение академии Генрихом Манном оказалось последним – после короткой беседы с ним президент вновь открыл заседание и сообщил, что г-н Генрих Манн слагает с себя полномочия президента отделения литературы и отказывается от членства в академии. И только Альфред Дёблин высказал сожаление, что никто из собравшихся не заявил о своем несогласии с тем, что Генриха Манна вынудили подобным образом уйти. Вскоре и Генрих Манн, и Альфред Дёблин покинули Германию. Пресса улюлюкала, кто-то написал в связи с уходом Генриха Манна, что испытывает ощущение, «словно удалось наконец вытащить из глаза мешавшую соринку». Среди тех, кто был доволен «избавлением» академии от Генриха Манна был и поэт Готфрид Бенн – единственный из поэтов мирового уровня приветствовавший нацистскую диктатуру. Впрочем, очень скоро он разочаровался в ней и впал в немилость…
Особенно откровенно и активно выполнял мобилизующую и пропагандистскую функцию так называемый «военный» или «фронтовой» роман с его воспеванием героизма немецкого солдата. «Поэты мифа и героизма в либералистической предвоенной Германии и поэты мировой войны шли в авангарде духа нового рейха, – отмечалось в «Истории немецкой национальной литературы», выпущенной в Берлине в нацистские времена, в 1936 году. – Поэты народной беды и нового чувства связи с расой и почвой, поэты, воспевавшие ценности немецкого характера, помогали рейху готовить его пути – вглубь и вширь…»
Эта литература, героизировавшая войну, была частью идеологической подготовки похода на Восток и агрессивного захвата новых земель. В ней содержались главные мотивы, входившие в арсенал нацистской пропаганды: поддержка «отрезанных соплеменников», их спасение от «враждебных сил», «собирание земель» и, конечно, увеличение «жизненного пространства» – притом вплоть до последних бессмысленных призывов «держаться», когда рейх уже трещал по швам. Воля к власти, также входившая в круг излюбленных идей, опиралась на насилие, брутальность, неостановимую ложь. Немцев с помощью такой литературы призывали к жертвам якобы во имя будущего своего народа.
Опыт войны буквально вошел в плоть и кровь нацизма, тем более что очень многие сторонники Гитлера прошли через фронтовой опыт и фронтовые испытания. Война стала предметом ностальгических, почти сакральных воспоминаний, ориентиром в политических установках. Массовые ритуалы и военная символика демонстративно подчеркивали милитаризацию как основополагающий принцип государственной политики. Массовая пропаганда адаптировала кодекс солдатских ценностей, а принцип вождя, фюрера, получил абсолютный, абсолютистский характер. Образ войны был необходим как вершина героической традиции, как узаконение политической практики, рассчитанной на насилие и грядущую новую войну. Таким образом, война постоянно присутствовала в национал-социалистической повседневности: речи, воззвания, статьи, выступления по радио, дни поминовения, открытие и освящение памятников завоевателям – все служило культу власти и войны.
Политически необходимая актуализация войны не в последнюю очередь осуществлялась литературой и средствами массовой информации. Вот почему такую ненависть у пропагандистов вызывали авторы пацифистских романов, где война не героизировалась, а показывалась во всем ее кровавом обличье и чудовищной бессмысленности, как у Эриха Марии Ремарка в романе «На западном фронте без перемен».
«Раскачивание» военной темы, ее постоянная подпитка в известной степени отвечали массовым настроениям. После проигранной Первой мировой войны и Версальского мира у населения, испытывавшего чувство растерянности перед лицом кризисных явлений, характерных для 20-х годов, появилось стремление к идеализации коллективного фронтового опыта. Подобное отношение к войне было сродни идеализации исторического прошлого или деревенского уклада жизни, противопоставленного порокам большого города. Это было бегство от современной жизни, все то же выражение ненависти к демократии.
Вся эта фронтовая литература строилась на определенном наборе мифологем и нехитрой символики. Одной из таких мифологем был «Лангемарк», «молодежь Лангемарка», где соединялись различные топосы: героизация молодежи военного поколения, мотивы жертвенности и самоотверженности и, конечно, национализма. Исходным фактом, послужившим выкристаллизовыванию этого мифа, было некое событие 20 ноября 1914 года, когда плохо обученная, брошенная в огонь войны добровольческая молодежь с пением гимна устремилась на вражеские линии к западу от Лангемарка в Бельгии и, якобы смяв французские ряды, взяла в плен чуть ли не две тысячи французских пехотинцев и шесть пулеметов, как сообщалось в официальной хронике. На самом деле все было не так. Официальные отчеты умолчали, что одетым в военную форму юношам, среди которых преобладали студенты, не только не удалось сломить противника, но и пришлось понести гигантские, ничем не оправданные потери. Однако уже на следующий день все немецкие газеты дали сообщение о «прорыве» и героизме молодых солдат. На фоне немецкого поражения во Фландрии и северной Франции слово «Лангемарк» быстро стало трогательно-патетическим символом, все чаще облекаемым в возвышенно-эмоциональные формы во имя поднятия боевого духа «защитников отечества». Мотив этот вошел в литературу как воплощение высокой духовности немецкой молодежи и всего народа (за исключением, разумеется, внутренних врагов).
В 1938 году возглавлявший немецкую молодежь Бальдур фон Ширах заявил: «Вечной темой пустой болтовни наших умников стала легенда о бессмысленности жертв при Лангемарке. Смысл того сакрального действа, каким была гибель цвета молодежи, штурмовавшей Лангемаркские высоты, непостижим для того, кто с помощью цифр пытается определить ценность военной операции в зависимости от ее успешности и затрат живой силы и техники… Взгляните на миллионы наших молодых граждан: в них смысл Лангемарка».
Так оправдывались бессмысленные человеческие потери, которые якобы были необходимы во имя «спасения отечества». Для пропагандистов это был бесценный мотив, ведь его можно было с успехом интегрировать в мобилизационную политику Третьего рейха. Эта легенда, превратившись в универсальный героический топос, вошла в разные жанры литературы.
Идеологи-интерпретаторы, освободившись от всякой связи с реальными историческими фактами, передали символику Лангемарка пропагандистской поэзии и пламенным торжественным речам. Позднее к этому героическому культу добавилась символика «Лео Шлагетера», также призванная стать подспорьем в борьбе с врагами внешними и внутренними. Фигура Шлагетера, решившего террористическими акциями мстить французам за оккупацию Рурской области и погибающего под французскими пулями, прекрасно вписывалась в пропагандистскую мифологию. Именно этот мотив подхватил и запечатлел в своей драме «Лео Шлагетер» нацистский бард Ганс Йост. И хотя само сочинение имело не слишком удачную театральную судьбу, по всем параметрам оно вполне соответствовало мифу о великой жертвенности во имя процветания нации.