Они высоко ценят себя и свою честь: «В эскадрильях царила уверенность в себе, им нечего было стыдиться. Они привыкли чувствовать свое превосходство и еще не представляли себе поражения. Они знали только одно: что они выполнили свой долг». Пилоты образуют некий единый организм, они спаяны идеей служения отечеству, и благодаря «фронтовому братству» их жизнь обретает особый, высший смысл. Они закалены и облагорожены идеей «сплочения» и постоянной близостью смерти во имя высших целей и бесконечного патриотизма. «Они выжили и выстояли, они были крещены страхом и закончили чудовищную работу. Теперь они возвращались домой из страны варваров, которую опустошили…»
Многие офицеры сознают приближение конца, понимают, что война проиграна. Однако надвигающуюся тотальную катастрофу они объясняют лишь отсутствием нужного количества первоклассной военной техники. Кто-то из них понимает также, что их предало высшее командование. Но они не хотят задумываться о причинах поражения и о виновных: ведь сами они такие честные и благородные….
Тема воздушной войны, героизации летчиков возникает у Гайзера не только в романе «Умирающие истребители». Всё в этих описаниях должно пробуждать у читателя сочувствие к положению немцев – предавшая союзника страна («кругом хозяйничают партизаны»), нехватка оружия и т. д. Противник низок, коварен, у него много машин и всякой техники, и он «безжалостно» пользуется своими преимуществами. Уничтожение немецких самолетов изображается как подлый акт бесчестного врага.
По мысли Гайзера, исход войны решает и численное превосходство противника и, главное, то, что войну ведут уже не отборные части, не элита, а плебс, включившаяся в войну «масса». «Теперь в игру включилась масса, а масса, там, на борту, – это не летчики, это пехота в воздухе». Противопоставление элиты бездуховной плебейской массе мы находим едва ли не во всех произведениях этого писателя. Судьба его героев и исход войны предопределены численным превосходством «пехоты» над избранными, плебса над элитой.
Война воспринимается героями Гайзера как нечто извечное, метафизическое. И хотя некоторые летчики на последнем этапе осознают бессмысленность сражений, ни один не делает решающего шага, ни один не пытается повернуть свою судьбу. И уж тем более не задумываются они над причинами и истоками войны, не пытаются понять, кто виновен в роковом для них повороте событий.
Несмотря на свой разрушительный характер, война предстает как героическое время, как возвышающее «великое приключение». Правда, кое-кто из гайзеровских персонажей все же понимает – в самом конце, – что жертвы напрасны, что «командование» предало своих пилотов. Они, эти немногие, начинают сознавать, что Германия уже не заслуживает жертв, потому что осквернена «недостойными людьми». «Представьте себе человека, вроде Парсифаля, который отправился в путь, чтобы сражаться за свою боготворимую, и готов умереть за нее. И тут он узнает, что боготворимая – шлюха. Она связалась с черным козлом, отдалась ему. Она спит с черным козлом. Теперь этому человеку худо». Эта прозрачная аллегория подразумевает, что «боготворимая», то есть Германия, связалась с «дьяволом». «Дьявол» – это, по-видимому, нацизм, запятнавший себя поражением и предательством и не воплощающий более чаяний элиты. Но такие выводы – это скорее исключение. Большинство летчиков продолжает жить в мире «возвышенных образов» и не помышляет о том, чтобы «выйти из игры», как это делают их сверстники – герои Альфреда Андерша, Вольфганга Борхерта или Генриха Бёлля. Критика фашизма в романе Гайзера, данная с позиций офицерской элиты, отодвинута на второй план, представляет собой лишь слабо оформленный, туманный фон. Преобладающая же нота – преклонение перед героической стойкостью воина на «потерянном посту», конфронтация «военного приключения» и «порядка», присущего скучной мирной жизни, «витальности» солдата и душевной дряблости адептов мирного существования, противопоставление «подлинной жизни», т. е. войны, унылому «веку устойчивости». Образы летчиков здесь трагичны, они воплощают идеал «опасной жизни», тесно связаны с культом «героя», в интерпретации которого у Гайзера сливаются самые разнообразные мотивы и идеи – от древнего мифа и эпоса, «Нибелунгов» и «Эдды», до апологетов этого культа ХХ века.
Роман «Умирающие истребители» имел в Западной Германии немалый успех, особенно у той обширной читательской аудитории, которая отождествляла себя с гайзеровскими «обманутыми солдатами», до конца выполнявшими «свой долг». Какими-то существенными гранями роман соприкоснулся с литературой, реабилитировавшей германский вермахт, как якобы не причастный к преступлениям фашизма.
Произведения Гайзера проникнуты глубочайшим настроением антиинтеллектуализма. В основе той критики, которую писатель адресует послевоенному обществу, лежит отчетливо антирационалистическая позиция. Душевную чистоту и благородство у него часто воплощают офицерские вдовы, облик и поведение которых абсолютно далеки от малейших следов интеллектуальной деятельности. В одном из романов такое позитивное поведение предстает в образах вдовы погибшего летчика и их дочери. В отличие от других обитателей города, девушка принципиально носит косу и отказывается стричься. Ее мать является символом супружеской верности и чистоты помыслов. Приверженность «здоровому природному» началу неотделима от общего духа антиинтеллектуализма, столь характерного для литературы, замешанной на идеях «крови и почвы». В романе «Заключительный бал» душевное благородство жены пропавшего без вести пилота противопоставлено низости и коварству некоей спекулянтки. Благородная жена летчика по неведению поступает к ней работать, но после первого же дня отказывается и дома долго моет руки, смывая грязь, с которой ей пришлось соприкоснуться. Выясняется к тому же, что спекулянтка – не немка, она принадлежит к «тому племени, которое гнется, чтобы потом все же оказаться наверху». Возникают здесь и другие персонажи, вызывающие антипатию и принадлежащие к тому самому «чужеродному сброду». Один из них и внешне характеризуется как «чужак», человек из «другого племени», «очень черный», что особенно заметно рядом со светловолосой дочерью погибшего летчика. Эта тема мало чем отличается от некоторых мотивов нацистской литературы «крови и почвы». Позднее Гайзер заменил слово «племя» словами «манера поведения». Тот самый «чужак» перестал быть «черным» и стал просто «неприятным». Для его характеристики автор счел необходимым добавить фразу: «Он пришел из другой страны, темной и меланхоличной».
Гайзеровский «революционный консерватизм» ищет будущее лишь в прошлом. Его герои скорбят по «романтическим» временам войны, которые предстают как время подлинной человеческой реализации и утверждения мужских доблестей. Решающим для всех его героев, как правило бывших офицеров, является «голос крови» и «постоянство почвы». А всякие прочие – «иностранцы», «иноплеменные» – совершенно недостойны ни прекрасного прошлого, ни будущего. Известный западногерманский критик Марсель Райх-Раницкий точно подмечает, что у Гайзера единственными «благоприобретателями» начавшегося весьма быстро после войны «экономического чуда» становятся все те же «иностранцы» и прочий «сброд», неясно откуда просочившийся в страну, а также бывшие унтерофицеры, то есть «плебс». В этой литературе, где «цивилизация противостоит природе», пишет критик, «голос крови» и «душа» оказываются в полнейшем противоречии с обществом, основанном на «зарабатывании денег». В одном невозможно согласиться с этим очень опытным и профессиональным знатоком литературы: он пытается выстроить в один ряд таких авторов, как Гайзер, Бёлль и Андерш, по той лишь причине, что все трое осуждают западногерманское «общество потребления». Они действительно делают это, как, заметим, едва ли не все крупные литераторы того времени – Грасс, Ленц, Вальзер и многие другие. Однако при этом ни один из названных писателей не выступает с позиций, характерных для Гайзера, – все они не приемлют идеологию, хоть как-то связанную с мотивами «крови и почвы». И в этом глубокая дистанция между ними и Гердом Гайзером. У него критика «моральной неполноценности общества» осуществляется с крайне консервативных позиций, в основе которых философия иррационализма, утверждение примата «природы» перед «духом», перед организующей волей человека, идеализация «солдатской доблести» и пр.
В первые послевоенные годы заметно дает о себе знать явление, обозначенное как «магический реализм». В произведениях писателей «магического реализма» силы, приведшие к катастрофе, представали в некоем демоническом обличье, а события недавнего прошлого передавались в таких понятиях, как «болезнь», «безумие», «наваждение», «страшный сон», «неизгладимая печать». Война, бомбежки, руины, страдания людей – все это было, конечно, отрефлектировано, но специфическим образом – чаще всего в абстрактно-символических, плохо поддающихся расшифровке аллегорических видениях. В этом смысле проза «магических реалистов» близка лирике первых послевоенных лет, в которой тоже преобладают апокалиптические картины – абстрактно умозрительное выражение ужаса и отчаяния, рожденных действительностью войны, чудовищной реальностью концлагерей, картинами массовой гибели людей. Война виделась им как извечное и неизбежное зло, роковой катаклизм, какой уже не раз выпадал и будет выпадать на долю человечества. Лишь позднее, прежде всего в произведениях молодых, недавних солдат вермахта, вопросы будут ставиться конкретно-исторически и расчет с прошлым, его осмысление будут осуществляться принципиально по-другому.
Одной из самых приметных фигур «магического реализма» был Герман Казак. Он родился в 1896 году, в 10‐е– 20‐е годы прошлого века писал стихи, занимался редакционно-издательской деятельностью. Одним из первых начал работать на радио, где организовывал литературные программы, представлявшие слушателям творчество известных авторов того времени, например, Франца Верфеля, Оскара Лёрке, Готфрида Бенна, а также более молодых – Эриха Кестнера, Бертольта Брехта.