Лишь спустя очень много лет – в 1976 году – Кёппен опубликовал небольшую повесть под названием «Юность», в которой снова возникли некоторые из его главных мотивов. Это произведение складывается из небольших фрагментов, рисующих эпизоды жизни мальчика, подростка, юноши из провинциального немецкого городка в период примерно с 1913 по 1925 год, то есть в годы Первой мировой войны, ноябрьской революции, Веймарской республики. Многое здесь носит автобиографический характер. Повесть передает резкий, убыстренный пульс эпохи, ее лихорадочный темп, ощущение духовной неприкаянности героя, владеющую им тревогу. Он размышляет о своих согражданах: «Они любили маршировать. Они проиграли войну. Они давились своим поражением и ненавидели республику. Они говорили: вот, если бы у нас была всеобщая воинская повинность… Они казались мне смешными… Они вновь жаждали железного времени войны и забывали о мертвых… Я не мог смеяться. Я думал о полях, усеянных мертвецами, о победах, которые мы праздновали…»
С пронзительной силой звучит в повести одна из главных тем Кёппена – разоблачение германской военщины, обрекающей на бессмысленную гибель многие поколения немецкой молодежи, гневное осуждение националистического чванства, шовинизма, лжепатриотизма, под лозунгами которого приносятся все новые жертвы на «алтарь отечества». Мирные картины детских и отроческих лет переходят в видения войны и смерти, воспоминания детства слиты с этим ощущением угрозы, отвращением к казарме, ненавистью ко всем, кто несет человеку страдания. Лежа в лазарете военной школы, подросток с тревогой глядит на развешанные в палате портреты кайзера, Гинденбурга, Людендорфа, тех самых генералов, которые готовят ему и миллионам его сверстников «геройскую смерть». Как тут не упомянуть, что схожие сюжеты – с тяжело раненными подростками и развешанными в школьных классах портретами тех же генералов – возникают в рассказах Генриха Бёлля, о которых еще пойдет речь.
Сцены, связанные в повести Кёппена с разоблачением шовинистического угара, сдержанны, лаконичны и, быть может, именно потому так убедительны. Вот, к примеру, короткий эпизод: день мобилизации, молодой лейтенант и новобранцы появляются на рыночной площади, «лейтенант держит судьбу в белых перчатках», их приветствуют бургомистр и другая местная знать – «бравые отцы бравых пехотинцев». Звучат кичливые националистические лозунги («Сломаем французам шею!») – настораживающая картина «патриотического восторга». Но «дома на площади чуют кровь»: «через две недели лейтенант и его люди уже мертвы».
Повесть написана с дистанции многих десятилетий, и потому она как бы вместила в себя предощущение тех еще более чудовищных и грандиозных бед, которые обрушат на немцев и весь мир германский милитаризм и нацизм, развязавшие Вторую мировую войну. Не случайно в картины детства и юности врывается зловещим сигналом слово «свастика». Книга написана художником, взгляды и убеждения которого заставляют его обращаться к людям с предостережением.
Воспоминания «Юности» адресованы будущему. Запечатленные в книге мгновения жизни, говорит автор, ушли бы навсегда в прошлое, были бы забыты, «не будь они запрятаны» где-то в тайниках памяти художника: пока он «мыслит и существует», он чувствует себя обязанным поведать правду о том, что пережило его поколение, – о преступлениях фашизма и развязанной им войне.
Слово берет «поколение вернувшихся»:
«Ужель все было даром?
Стенанья наших вдов,
Объятые пожаром
Руины городов,
Разрушенные башни
Святых монастырей
И выжженные пашни,
И пепел пустырей,
И рвы глухие эти –
Там, где погребены
Родные наши дети,
Любимые сыны?»
Так писал Пауль Герхард, немецкий поэт XVII века, чьи стихи замечательно перевел наш современник Лев Гинзбург.
Подобно поэтам того времени, запечатлевшим трагические события Тридцатилетней войны (1618-1648), с ужасом и болью откликнулись немецкие писатели века двадцатого на потрясшую мир трагедию Второй мировой. Едва ли найдется хоть один литератор из числа переживших те времена, кто так или иначе не попытался бы осмыслить национальную травму фашизма и военного краха. Конечно, не все могли и стремились дойти до корней, тем более – осознать собственную вину. Но среди «обожженных детей» войны, втянутых нацизмом в величайшую преступную авантюру, были такие, кто не мог не задавать вопросов, кто мучительно пытался понять, что же произошло с Германией и немцами. Был ли Гитлер лишь «производственной аварией», «случайным несчастьем» немецкого народа, или катастрофа была закономерной? Рядом с протестом против «несправедливой кары», постигшей немцев, озлоблением и страхом рождалось трудное прозрение, осознание своей причастности к преступлениям. Апокалиптические настроения, убежденность в полнейшей бесперспективности бытия соседствовали с горячим стремлением все осмыслить и начать все заново. Райнхольд Шнайдер, писатель-католик и мужественный человек, обвиненный в фашистские времена в «измене родине», писал в 1945 году: «Молодежь вступает на поле развалин, где ей предстоит строить свою жизнь; боль и стыд должны двигать ею, гнев против отцов, которые оставили ей в наследство этот опустошенный мир… Молодежь незачем будить ото сна, она пробудилась: так ужасна земля, покрытая могилами и руинами, полная вины, умалчивать которую было бы трусостью. Мужественный дух не уходит от вины, пытается понять и осмыслить ее…»
Поколение «вернувшихся», ощутившее весь кровавый ужас войны, испытывало чувство духовной изоляции, закреплявшееся полнейшим обесценением навязанных нацизмом идеологических мифов, искусственным и также навязанным отрывом от мировой культуры, отъединенностью от собственных гуманистических традиций. Для них родившаяся тогда метафора «час нуль» была исполнена смысла: казалось, не за что зацепиться в омертвевшем духовном пространстве. Все было подозрительно и вызывало недоверие, включая сам язык, оскверненный нацизмом.
Вольфганг Борхерт, один из самых выдающихся писателей «поколения вернувшихся», замечал в письме: «Когда я пишу: возвращение принадлежит нам, то я имею в виду не нас, немцев; оно принадлежит этому разочарованному, преданному поколению… Эта фраза возникла из внутренней оппозиции против поколения наших отцов – штудиенратов, пасторов и профессоров. Это значит, что, хоть они и загнали нас, слепых, на эту войну, теперь мы, ставшие зрячими, знаем, что спасти нас может лишь возвращение к новым берегам, выражаясь смелее: эта надежда принадлежит нам одним!…» А теперь, добавлял Борхерт, эти штудиенраты снова сидят за своими кафедрами и жалуются на недостаток доверия и неуважительность молодежи!
После Первой мировой войны тоже было создано немало произведений, с беспощадной правдивостью показывавших жестокость фронтовой жизни, тяжкие испытания, выпавшие на долю солдата, – вспомним хотя бы роман Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен». Война представала в этих произведениях как страшный «воспитатель» молодого поколения. Программный характер носило уже самое название романа Арнольда Цвейга «Воспитание под Верденом». Во многих сочинениях той поры затрагивалась тема воспитания в немецкой школе. Одной из важнейших целей этого воспитания была подготовка «пушечного мяса» для захватнических войн.
Ведь это немецкие штудиенраты и прочие чины школьной иерархии внесли столь ощутимый негативный вклад в формирование юных поколений, превратив их в слепых и глухонемых, заложив в них дух послушания, дух милитаризма, что и позволило сделать из них ландскнехтов. Давний конфликт между неокрепшей юной душой и казарменной атмосферой прусской школы, превращавшей поколение за поколением в оплот власти, составил ядро многих известных произведений немецкой литературы – от Томаса Манна, Генриха Манна, Германа Гессе до Роберта Музиля, Леонхарда Франка и других.
Немецкая литература прошлого недаром воспринимала и изображала школу как центр тяжелейших и напряженнейших коллизий, острых противоречий между личностью и подавляющим ее механизмом прусского государства с его реакционными бюрократическими установлениями, жестоко ломавшими и калечившими едва входившего в жизнь человека. Не случайно чаще всего в центре этих произведений натура возвышенная, оригинальная, тонко чувствующая, личность творчески одаренная, для которой сшибка с заржавелым и бездушным механизмом имеет абсолютно разрушительные последствия («Под колесом» Г. Гессе, «Будденброки» Т. Манна). Прусская школа, полностью отождествлявшая себя с системой власти, воплощенной в государстве, оказывалась безжалостным инструментом подавления личности. В сатирическом изображении Г. Манна она предстает прежде всего в этом аспекте – подавляет, размалывает человека. Манновский учитель Гнус, требующий слепого повиновения, как никто другой воплощает казарменный дух германской школы. Писатели, обращавшиеся к этой теме, видели глубочайший разрыв между воспитанием и человечностью, а ведь именно единство этих двух начал представлялось им как торжество самой идеи совершенства и гармонии.
Если школа оказывается ареной жесточайших столкновений и конфликтов, то немецкий учитель становится едва ли не важнейшим действующим лицом в той драме военных поколений, которая дважды разыгрывалась в ХХ столетии. Дух милитаризма, шовинистический угар, идеи расового превосходства – все это разогревалось и бродило на адском огне в школьных залах, откуда юнцы, отравленные своими менторами, начиненные кашей из безумных идей, отправлялись целыми классами покорять мир и либо навсегда оставались на полях сражений, гибли за кайзера и отечество, позднее – за фюрера и рейх, либо возвращались искалеченные, потерянные, отчаявшиеся…
После Второй мировой войны молодые авторы стремились рассчитаться со штудиенратами, расчистить заросли пропагандистских шаблонов, прочно внедренных в литературный обиход Третьего рейха, избавиться от «рабского языка». Сила личных переживаний, личного опыта, выпавшего на долю молодых, заставляла их видеть единственную возможность духовного возрождения в «абсолютно и радикально новом начале». В 1949 году писатель Вольфганг Вайраух даже сформулировал некую программу «сплошной вырубки», которая подразумевала отказ от образцов, «вырубку» прежних средств выражения, освобождение от циничной и лживой фразеологии, от образно-лексических следов нацизма.