В период начинавшегося «расчета с прошлым» и трудного духовного становления подобные высказывания выражали важнейшую позицию – коренного разрыва с идеологией принуждения и насилия, деспотии и тоталитаризма. Они выражали поворот к человеку, его проблемам и запросам – процесс, начавшийся при самом активном участии журнала «Дер руф», «Группы 47» и объединившихся вокруг них писателей и публицистов. Этот первый этап духовного освоения пережитого опыта и возвращения к европейским ценностям самым непосредственным образом повлиял на будущее развитие литературы ФРГ, выдвинув на передний план человеческую, нравственную сторону жизни как часть глубинного и сложного процесса осмысления истории.
Коренной поворот в духовной жизни, который уже очень скоро привел к плодотворным результатам, был невозможен без возращения к общечеловеческим ценностям, к фундаментальным этическим категориям, затоптанным и обессмысленным в годы нацизма. В центр интеллектуальной и художественной рефлексии выдвигаются такие понятия, как добро и зло, вина и ответственность и – прежде всего – индивидуальная свобода.
Стремление способствовать созданию демократических институтов, преобразованию государства и общества соединялось с принципиально новым взглядом на человека и его место в мире, желанием вернуть утраченный смысл человеческому существованию. Для этого опять же было необходимо осознать глубину не только национальной, но и личностной катастрофы, постигшей немцев. И несомненно, здесь были важные точки соприкосновения с европейской мыслью, что сыграло определяющую роль в становлении новой Германии и ее культуры.
Мы уже упомянули, что на титульном листе первого номера журнала «Дер руф» – фотография немецкого солдата с поднятыми руками – символ капитуляции. Здесь же начало программной, содержащей платформу журнала передовой статьи Андерша «Молодая Европа формирует свое лицо». «Время сплошной вырубки», как его назвали сразу после войны, еще по-настоящему не наступило. И статья Андерша несет на себе следы того пафоса, той фразеологической образной пышности, от которой автор, как, впрочем, и большинство его коллег, скоро избавится.
Послевоенная Европа представляется ему гигантским разрушенным муравейником, в котором, среди бесцельной толкотни миллионов людей, уже образуются небольшие группы, сообщества «для новой работы». «Вопреки всем пессимистическим предсказаниям создаются новые центры сил и воли, новые мысли распространяются по всей Европе». Подобно Афине, возникшей из головы Юпитера, из старого мира рождается «новый юношеский свежий дух». Андерш обращается к носителям духа «европейского пробуждения».
Характерно, что, говоря о тех, кто участвовал в борьбе за Европу, он имеет в виду не только участников французского сопротивления или солдат британской армии, но и молодых соотечественников. Это может вызвать, мягко говоря, недоумение, но можно понять мотивировку Андерша. Желание видеть немецкую молодежь интегрированной в новую Европу заставляет автора резко отделять ее от остальных соотечественников, как часть населения, наименее ответственную за преступления фашизма и наиболее способную к внутреннему изменению.
Можно не сомневаться, что Андерш не забывает, как на самом деле выглядела «борьба за Европу», которую вели немцы. Но, как и Борхерт, он жаждет включить немецкую молодежь, обманутую фашизмом, в контекст европейского развития.
Говоря о молодом поколении, Андерш отвергает тезис о коллективной вине. Он считает, что молодежь идет к радикально новому началу, основанному «на переживании свободы». Очень важно, чтобы «новые мысли Европы стали известны в Германии». Несомненно, самое понятие «молодой Германии», которое использовал Андерш, было во много абстракцией, символом надежды, однако духовное пробуждение и обновление Германии, как справедливо считали и Андерш, и Рихтер, и другие их единомышленники, без активной деятельности молодого поколения было невозможно.
Журнал «Дер руф», первым включившийся в духовную подготовку демократического переустройства общества, стремился дать молодежи новые ценностные ориентиры, поднять ее самосознание. Андерш впервые сделал попытку очертить возможный круг европейских единомышленников, назвать имена и идеи, которые ему близки и с которыми он связывает надежду на возрождение гуманистического духа. Во Франции он видит эти силы среди тех, кто объединяется вокруг группы экзистенциалистов и их ментора Жан Поля Сартра. Андерш подчеркивает, что имена Луи Арагона, норвежского поэта Нурдаля Грига, итальянского социалиста Иньяцио Силоне и других – это лишь «внешние знаки», символы того движения, в котором заявляет о себе и утверждается «европейская молодежь». И он мечтает, чтобы немецкое молодое поколение было среди них.
В высшей степени актуальной была сама постановка вопроса о целостности и единстве Европы. Важна его метафора моста, который со временем соорудят над пропастью те самые молодые, «готовые на риск канатоходцы». Необходима, считают он и другие представители послевоенного поколения литераторов, мобилизация англосаксонских народов. Хорошо было бы, если бы в Германию приехали «лучшие учителя, воспитатели, художники и наставники молодежи». Но еще важнее путь самостоятельной внутренней перестройки, «изменение как результат собственных усилий».
Последствия исторической катастрофы, в которую немецкий народ был ввергнут фашизмом, считает Андерш, особенно тяжелым грузом лежат на людях духа. С сейсмографической точностью измеряют они глубину потрясения, регистрируют меру ответственности, которую многие из них несут за «исторически едва ли с чем сопоставимое землетрясение».
При всей откровенно политической ориентации журнала «Дер руф», в его стремлении способствовать созданию демократических институтов власти, определяющим был все же принципиально новый взгляд на человека и его место в мире, желание вернуть утраченный смысл человеческому существованию, осознать глубину не только общественной, но и личностной катастрофы, постигшей немцев. И, несомненно, здесь были важны точки соприкосновения с экзистенциалистской философией, сыгравшей столь значительную роль в жизни послевоенной Европы.
В статьях Андерша не раз встречается словосочетание «благо поражения». Да и всей серьезной немецкой послевоенной литературой поражение ощущается как благо. «К счастью, мы побеждены», писал еще о бесславном финале Первой мировой войны Эрих Кестнер. Однако, столь же настойчиво звучит в подобной литературе горькая мысль о том, что моральное благо, заключенное в военном поражении нацизма, не было по-настоящему использовано, не стало основой подлинного глубокого внутреннего изменения.
«Неспособность скорбеть» – так называлась получившая широкую известность книга Александра и Маргарет Митчерлих. Эта «неспособность скорбеть» стала на долгие годы частью «немецкой психограммы», и только Освенцимский процесс, состоявшийся почти через два десятилетия, придал осмыслению национальной трагедии ту глубину, которой недоставало в годы развалин. Главным стержнем послевоенных дискуссий о духовном обновлении Германии был вопрос о вине и ответственности. Акцент делался на внутреннем нравственном очищении. Происходила переориентации на индивидуальную экзистенциальную проблематику.
Как относиться к народу, у которого «линия, отделяющая преступников от нормальных людей» столь размыта? Вот вопрос, который задает себе и читателю Ханна Арендт, ученица Карла Ясперса. Примерно в то же время, что и Ханна Арендт, сходный вопрос: «бестии или немцы?» – задает себе Готфрид Бенн, известный поэт. В одной из своих статей, опубликованных впервые в 1959 году, он с отвращением пишет о позорной роли, которую сыграли представители «высших слоев», последовавшие за Гитлером, обожествлявшие его «подлейшую, глупейшую шакалью» власть.
«Вот они сидят на торжественном заседании Германской академии, на которое пригласил их Геббельс. Виднейшие дирижеры, штатные профессора философии или физики, почетные сенаторы еще из старых порядочных времен, кавалеры ордена за заслуги, президенты имперского суда, императорские титулованные особы, издатели, «желательные» сочинители романов, исследователи Гёте, охранители памятников, актеры и директора государственных театров, почтенный коммерсант. И все они без исключения спокойно выслушивают антисемитскую болтовню министра. Они с интересом внимают, они садятся поудобнее, они аплодируют. Только что философский факультет изгнал Томаса Манна из числа почетных докторов. Факультет естественных наук отправил в лагерь исследователя расовых проблем, не желавшего заниматься идиотскими тевтонизмами. Каждый из присутствующих знает, что один из благороднейших духовных деятелей подвергается пыткам в лагере, ибо он учил, что Бог более велик, чем этот Гитлер. Каждый из внимающих знает, что швейцары и квартальные уполномоченные могут повлиять на то, получит ли живущий в их квартале ученый кафедру. Все они без исключения видят грузовики, на которые швыряют еврейских детей, вывозимых на глазах у всех из домов, чтобы исчезнуть навсегда, к чему и стремится этот министр. Все они хлопают в ладоши, награждают аплодисментами этого Геббельса. Вот они сидят, потомки древних родов, из которых выходили Новалис, Клейст, Платен… Германская академия! Ни один не встанет, не плюнет на растения в горшках, не пнет ногой кадку с пальмой и не заявит, что непорядочно утверждать, будто эта отвратная псевдонародная демагогия таит в себе некую рвущуюся к свету смутную национальную субстанцию. Ни один не шелохнется – виднейшие дирижеры, кавалеры ордена за заслуги, ученые с мировым именем, почтенный коммерсант – все они хлопают в ладоши»…
Мотивы вины и ответственности, выбора и решения, равнодушия и расплаты звучат в литературе ФРГ столь же настойчиво, как трагические мотивы отчаяния, крушения, смерти. Возродившееся гражданское самосознание нуждалось в новых моральных ориентирах, в пересмотре роли личности, пережитой опыт выдвигал на первый план темы, связанные с поведением человека в чрезвычайных обстоятельствах, выбором ценностей, необходимостью решительно дистанцироваться от норм и догм, навязанных нацистской идеологией. Миллионы жертв, кровавые следы германского сапога по всей Европе – все это вызывало обостренный интерес художников к проблеме индивидуальной ответственности, вины, свободы выбора. Опыт д