Войну я прошел в качестве пехотинца на различных полях военных действий между Кап Грине и дорогой на Керчь. И хотя я пережил ее довольно интересно (был четыре раза ранен и несколько раз оказывался «там впереди», то есть на фронте), тем не менее война явилась мне как чудовищная машинерия скуки, которую нацисты делали еще скучнее, чем она есть от природы: кровавая бесконечная скука, которая не прерывалась ничем, кроме писем от моей жены и родителей, и ранений, которые я приветствовал, потому что они как никак означали отпуск. Другое впечатление от войны: халтура. Наверное, есть писатели, которые являются халтурщиками. Наверное, много халтурщиков среди плотников и политиков. Но я думаю, что ни в одной профессии нет такого множества халтурщиков – и ни в какой другой профессии халтура не имеет таких кровавых последствий, – как в профессиональном сообществе военных. Самым глупым и опасным я считаю ордена – эта слепая патриотическая жесть, которая стерпит еще больше, чем бумага. Насколько это опасно, меня научило пребывание в плену: в конце 1945-го нас перевели из американского в английский лагерь, и то, что было у американцев запрещено, у англичан, судя по всему, было разрешено: ношение орденов. И смотри, пожалуйста: эти изголодавшиеся, одетые в лохмотья фигуры, как выяснилось, сумели сохранить свои ордена, закатав их в мыло или хлеб, или спрятав в каком-то другом месте, и их первое действие в английском лагере для военнопленных состояло в том, что они снова нацепили их на свои лохмотья. Для меня это было уже чересчур.
Наступил ужасающий конец войны, который я, снабженный поддельными документами, переждал у своей жены: казни дезертиров, приказы, бесчеловечность которых уже нельзя было сравнить ни с чем; и я, чтобы избежать грозящего ареста и смертного приговора, присоединился к пехотной дивизии и там пережил распад вермахта, который представлял собой полное разложение изнутри: орды, невиданные со времен Тридцатилетней войны, расползались по стране, взрывая мосты, и хмель уничтожения охватил всех: солдат вешали, расстреливали за две минуты до конца войны, а где-то в своем бункере в Берлине сидел Гитлер, крыса распада, и грыз ногти, в то время как генералы и фельдмаршалы выполняли волю крысы».
Как не вспомнить – по ассоциации – слова другого писателя из поколения Бёлля, Альфреда Андерша: он тоже назвал Гитлера «крысой, выползшей из канализационного люка». А слова Бёлля о «полном разложении изнутри», которое охватило еще недавно победоносный вермахт, утюживший своими танками просторы чужих земель! А не сравнимая ни с чем бесчеловечность приказов, отдаваемых в последние минуты запаниковавшими военачальниками, все еще выполнявшими «волю крысы»!
Но вернемся к краткому изложению биографии Бёлля и его оценкам и самооценкам, относящимся к периоду, предшествовавшему войне. Вот еще фрагменты разных его интервью и воспоминаний: «В 1933 году пришел Гитлер, и это стало незабываемым решающим событием, и не в ретроспективном плане, а в том смысле, что вид марширующих нацистских колонн я не могу забыть по сию пору. Он во многом определил мою жизнь. Он определил мой иногда преувеличенный страх перед малейшим проявлением фашизма». Это сказано в 1974 году в интервью Би-Би-Си, но Бёлль еще не раз упомянет о своем страхе перед фашизмом, который «застрял в нем очень надолго, если не навсегда». Спустя 11 лет после того интервью, в мае 1985, он напишет в «Письме моим сыновьям», что «даже едва уловимый дух фашизма» повергает его в панику. Он признается: «Я держу свою машину полностью заправленной, ношу в кармане деньги, по меньшей мере на неделю жизни, и поселился неподалеку от голландской и бельгийской границы. Сумасшедший, сумасшедший, я знаю».
Еще один штрих из юношеских воспоминаний: «Я тогда, вероятно, один из немногих немцев того времени, прочитал «Майн Кампф». Это было обязательное школьное чтение, и учитель немецкого – я и сегодня восхищаюсь его мужеством – читал эту книгу вместе с нами. Потом он начал ее исправлять. Он был не слишком эстетически утонченный учитель: он занимался сухим, трезвым разбором немецкого языка, и эту неописуемую языковую конструкцию, какой является «Майн Кампф», он на занятиях подвергал самой настоящей редактуре. Мы получали, например, такое задание: страницы 180-210, то есть 30 страниц, сократить до десяти, то есть убрать всю языковую шелуху, вымарать весь хаос идиотских словосочетаний и выражений. Мы тогда не понимали, насколько смело это было. Сегодня я это понимаю… Мне было 17, возможно 18 лет и я узнал, что нам предстоит».
Бёлля отправляли то в Польшу, то во Францию, то он находился в казармах в Германии, валялся в госпиталях. Он числился негодным к строевой службе и вынужден был охранять казармы, что было ужасно: «Я всегда ненавидел казармы больше всего остального». После чего в Кёльне он попал во вновь сформированную часть, располагавшуюся в «чудовищно переполненных казармах с ужасающими дисциплинарными условиями». «И мы», пишет он, «конечно же, все испытывали страх, что нас пошлют в Россию, никто не хотел попасть туда. К этому времени приключение уже перестало быть приключением». Сколько написано в немецкой литературе о том, как обработанные нацистской пропагандой молодые люди жаждали попасть на фронт – война представлялась им увлекательным приключением!
В произведениях Бёлля война не только не героизируется – она предстает во всей своей чудовищной абсурдности. Вся та кровавая брутальность, невероятная «скука» и одновременно «смехотворность» нацистской военщины, упомянутые в его автобиографических записках, – все это станет главной темой его произведений – рассказов, повестей, романов. Нигде читатель не найдет, что называется, «доброго слова» о войне, ее зачинщиках и рьяных исполнителях приказов. Его героями будут «понурые», «удрученные люди», которых загнали на бойню; противостоять им будут те, кто до конца продолжал исполнять волю «крысы распада».
Но Бёлль все же попал в середине 1943 года на восточный фронт, и там он переживает самую устрашающую для него часть войны. Очень часто у него слова «кровавый», «жестокий» соседствуют со словом «смехотворный». «Мужское приключение под название «фронт» – хотя оно, конечно, было кровавым и жестоким – для меня всегда, я должен признаться, хотя это звучит чудовищно, содержало в себе нечто смехотворное». Это не просто особенность восприятия – это все то же стремление к дегероизации войны: какой уж тут героизм, если все выглядит смехотворно? Его раздражает «этот пафос и эта, по существу, глупая игра. На самом деле, война там, где это действительно война – это бесконечная игра, бесконечное бахвальство, глупость, кровавая глупость. Бессмысленные, абсолютно бессмысленные действия, о которых каждый знал, что они лишены смысла».
Главные действующие лица Бёлля – не надменные полковники и генералы, отдающие приказы, а исполнители тех самых приказов; люди, которые несут на себе все тяготы войны. Им страшно и неуютно в окопах, в вагонах и на грузовиках, когда их перевозят «в горячие точки», в грязных казармах, на вокзалах, просто на улице, в непогоду, на ледяном ветру. Вот, к примеру рассказ «Vive la France» (1950). Солдат в этом рассказе преследуют либо невыносимая духота и вонь, либо пронзающий холод, «ледяная сырость», «промозглая сырость». Таков постоянный фон жизни на войне, особенно отчетливо отражающий их бесприютность и неприкаянность. Бёлль не оправдывает и не винит их: они уже наказали себя сами, позволив ввергнуть себя в бессмысленную бойню. Безнадежный страх смерти, «хрустальный холод души», который ощущает главный персонаж этого рассказа, превращается в ненависть, «столб ненависти» – единственное, что еще как-то держит его.
Так видится герою война во Франции. Он мерзнет, его мучает голод, каска сдавливает голову, он безумно хочет курить, но он уже взял в долг все, что можно, и приятель, как милостыню, дает ему сигарету. Повседневность войны – это грязные, кишащие вшами казармы (особенно ненавистные для Бёлля) – «ничто так не соответствовало моему представлению об аде, как жаркие, тихие, пустые казарменные дворы», пишет Бёлль в рассказе «Когда война началась» (1962). А стужа на городских улицах чужих стран, трясущиеся в грузовиках солдаты, которые дрожат от холода и мечтают о горячем супе и сигаретах (рассказ «Тогда в Одессе», 1950). Солдаты марш-формирований, которые никак не могут вылететь по назначению из-за плохой погоды, вынуждены снова и снова возвращаться за «грязную казарменную ограду». Туман и темное небо, не сулящее ничего хорошего, попытки «заначить» что-нибудь съестное или спиртное.
Сейчас, после огромного временного промежутка, отделяющего нас от Второй мировой войны, мы понимаем, что эта та же «окопная правда», которая с одной стороны, возникала, к примеру, в сочинениях Ремарка о Первой мировой, а с другой – в так называемой «лейтенантской прозе» 1960‐х годов в СССР, открывшей нам тяжесть военных будней без прикрас и пафоса – только с нашей, советской стороны.
Бёлль, как мы уже замечали, не переставал винить себя за участие в войне. Он всячески старался обмануть рейх и нацистов, подсовывая начальникам фальшивые документы, лишь бы хоть ненадолго оттянуть отвратительную для него необходимость участвовать в ненавистной войне. А те, кого он описывает, хотя за ними нередко и проглядывает автор, вынуждены тянуть лямку: за дезертирство – расстрел. Характерно высказывание о дезертирстве немецких солдат знаменитого швейцарского писателя Макса Фриша: «Дезертирство – это слово обозначает поведение, которое при определенных обстоятельствах является в моральном отношении единственно ответственным». У всех своя судьба. Впрочем, к примеру, Альфред Андерш считал, что судьбу каждый должен делать сам, не ожидая, как говорится, милостей от природы. Бёлля тоже не упрекнешь в пассивном долготерпении – ведь историю с фальшивыми документами и попытками дезертирства он повторял многократно. Итогом тоже стал лагерь для военнопленных. Но главное, что он не раз осуществлял то, что потом назовет «самовольной отлучкой», то есть несанкционированным исчезновением из места дислокации части. Он делал все, чтобы, как мог, сократить службу в вермахте. Одна из его более поздних повестей так и называется – «Самовольная отлучка», хотя речь там не о Бёлле, а о выдуманном герое.