Мать Роберта, Иоганна Фемель, потеряла во время войны двух братьев и троих детей. Она зимой 1941-1942 года бежала на товарную станцию и требовала, чтобы ей разрешили уехать вместе с евреями. Ее объявили сумасшедшей и засадили в психушку, но, как говорит один герой романа, он не верит, что она сумасшедшая; таких женщин, говорит он, можно увидеть разве что в музее на старых картинах. Снова звучит бёллевский мотив душевного благородства женщин, их нравственного превосходства над большинством мужчин. Пожалуй, только у Бёлля женщины, как правило, являются носительницами лучших свойств народа.
Когда заходит речь о бывшем однокласснике Роберта Неттлингере, один из персонажей представляет себе, какой фильм покажут ему в день страшного суда – фильм о его жизни. «Он из тех молодчиков, которые приказывали выламывать у мертвецов золотые коронки и отрезать волосы у детей» (имеется в виду практика нацистских концлагерей, где именно так поступали с узниками). Подобные неттлингеры, с их способностью перекрашиваться, встречаются едва ли не во всех произведениях Бёлля.
Организованный Робертом Фемелем в конце войны взрыв, уничтоживший построенное отцом аббатство, был жестом отчаяния и ненависти: ненависти к «буйволам». Ведь в этом аббатстве монахи тоже приняли «причастие буйвола»; они распевали нацистские гимны; они были за. Отношение Фемелей к «буйволам» становится в романе масштабом моральной оценки героями их собственного поведения и поведения окружающих, а также ключевых событий, в которые они так или иначе оказываются вовлечены. Роберт Фемель говорит о себе: «Я – архитектор и, собственно говоря, должен был бы строить дома, но я их никогда не строил, я их только взрывал; то же было и с церквями; я мечтал строить церкви, но никогда не строил. Всю войну я имел дело с динамитом. Чтобы взорвать что-нибудь, надо знать только одно: куда заложить снаряд и какова должна быть его сила. Это я знал. Так и вышло, что я взрывал мосты и жилые кварталы, церкви и железнодорожные виадуки, виллы и уличные перекрестки; за это я получал ордена и меня повышали в чинах: от лейтенанта до обер-лейтенанта, от обер-лейтенанта до капитана». Какое чудовищное извращение логики жизни: человек, призванный и умеющий строить, зодчий, мечтающий создавать красоту, вынужден – а это уже логика войны и тех, кто ее затеял, – разрушать и уничтожать эту красоту. Роберт рассказывает, что в конце войны служил под началом некоего генерала по кличке «Сектор обстрела». Генерал был сумасшедший; он вызубрил навсегда лекции о «Секторе обстрела», и Роберт должен был ему этот «сектор» обеспечивать. К тому же подчиненные генерала поддерживали в нем мысль о необходимости быть последовательным, даже когда имеешь дело с «почитаемыми архитектурными памятниками». Это, уверяют они своего командира, подтвердит, что «мы верим в победу; коль скоро мы принесем такую тяжелую жертву, население и солдаты убедятся, что мы еще верим в победу». И генерал охотно соглашается: «Взрывайте, господа! Если речь идет о победе, мы не имеем права щадить самые священные культурные ценности». Война, таким образом, предстает еще и как выражение тупоумия и завиральных идей «сумасшедшего генерала». Так и пришлось Роберту Фемелю, талантливому архитектору и сыну архитектора, взорвать «величественное сооружение, нечто грандиозное – целое аббатство», которое как раз между двумя армиями: немецкой и американской. И он, Роберт, обеспечил немецкой армии «сектор обстрела», взорвал аббатство за три дня до окончания войны. Вспоминая об этом, Роберт не может преодолеть омерзение к «буйволам», устроившим эту безумную войну. Не может и не хочет примириться ни с прошлым, ни с настоящим, и изо всех сил старается очиститься от грязи, погрузившись в свои математические формулы и игру в бильярд.
Наиболее последовательно выявляются в романе характеры двух людей – брата Роберта по имени Отто и его матери Иоганны. Отто во времена нацизма становится «буйволом»: принимает сторону нацистов. Тем самым он полностью вычеркивает себя из семейного круга, круга людей, не идущих на сделку с «буйволами» и ненавидящих насилие во всех его проявлениях. Все Фемели, кроме Отто, не желают примириться со злом, в чем бы оно ни воплощалось. Роберт пытался найти общий язык с братом, но тот «хотел властвовать над боязливыми школьными товарищами, над прохожими, которые не отдавали чести нацистскому знамени». Отто, вспоминает его мать Иоганна, «донес на нас полиции». Он пошел в армию, не закончив даже гимназии. Он был обер-лейтенантом, майором, подполковником, пал «12.01.1942» под Киевом. «Я собственными глазами видела, как он сбивал с ног прохожих за то, что они не салютовали нацистскому знамени, видела, как он поднимал руку и бил их; он и меня ударил бы, если бы я не поспешила свернуть в переулок».
Герои романа ничего не забыли и не простили. Они хранят память о чудовищной несправедливости, постигшей юных «агнцев». В чем был виноват мальчик, «опускавший в наш почтовый ящик записки Роберта? Достаточно было не вовремя моргнуть, достаточно было иметь волосы не того цвета или нос не той формы». Впрочем, даже этого не требовалось – «им вполне хватало метрического свидетельства отца или метрики бабушки». Долгие годы, признается старый Фемель, ему помогал смех, но потом и это перестало помогать, и он «выбросил свой смех, как выбрасывают старый хлам». Не случайно Иоганна говорит, и не раз, что нацисты убили смех ее мужа, его улыбку.
Пожалуй, не найдешь более страстного и в то же время аргументированного обвинения нацизму, чем в романе Бёлля, в изображенных им коротких историях совсем молодых людей, поплатившихся жизнью за то, что они искали справедливости и не хотели присоединяться к «буйволам». Старый Фемель вспоминает тех монахов, которые пели «Дрожат дряхлые кости», – нацистскую песню, завершавшуюся словами «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра весь мир». Он выбрасывает свои ордена – не хочет, чтобы их обнаружил внук. «Два ордена? Ну конечно, я же строил траншеи, прокладывал минные галереи, укреплял артиллерийские позиции, стойко держался под ураганным огнем, вытаскивал с поля боя раненых. Да, крест второй степени и первой степени; мы бросим их в водосточную трубу, пусть их затянет тиной в водосточной канаве», – говорит старый Фемель. Ведь однажды, вспоминает он, его сын Отто вытащил ордена из шкафа. Отец слишком поздно заметил роковой блеск в глазах мальчика. Тот «увидел ордена, и уважение, которое он питал ко мне, намного возросло. Слишком поздно я все это заметил». Необходимо выбросить эти ордена. Пусть хотя бы внук не обнаружит их в дедовском наследстве. «Да сгинут почести, что были возданы нашим отцам, дедам и прадедам». Так старый Фемель порывает со всей милитаристской традицией Германии, воплощением которой был тот самый Гинденбург – он отождествляется в романе с «причастием буйвола», не говоря, конечно, о Гитлере, о всем его нацистском рейхе и развязанной им войне. Уже в этом романе возникает мотив «самовольного ухода из расположения части». Иными словами, отделения героя от государственной структуры или ее элементов (то, что позднее станет главным мотивом повести «Самовольная отлучка»).
Уже упоминавшийся знаменитый удар Роберта Фемеля на игре в бейсбол входит в школьные анналы. Над его вешалкой в спортзале кто-то нацарапал на оштукатуренной стене: «Мяч Фемеля, 14 июля 1935 года». В этой связи для Бёлля встает один из главных вопросов немецкой истории. Он видит групповой снимок, где мускулистые восемнадцатилетние парни (вроде тех, которых так любил разглядывать нацистский учитель гимнастики) «с животным оптимизмом глядят в будущее, которое уготовила им судьба: истлеть под Верденом, истечь кровью в болотах Соммы» (где развертывались главные битвы Первой мировой войны). Позднее такие же оптимистичные юноши становились добычей все той же «жажды приключений» и демагогов, по мановению руки которых они гибли на полях сражений уже Второй мировой. Слово «милитаризм», в котором более всего воплощена символика «причастия буйвола», возвращает нас к тому, от чего Бёлль никогда не уходил: к теме войны; а с войной он соединяет еще одну важнейшую для него тему – «приказ и ответственность».
Именно так называется его знаменитое эссе, где главным объектом размышлений становится процесс над Эйхманом. Собственно, проблематика вины и ответственности, приказа и повиновения звучит у Бёлля всегда. В эссе, написанном через два года после «Бильярда», писатель с болью и гневом рассуждает об «убийцах за письменным столом», которые сами непосредственно не участвовали в массовом истреблении людей, но всеми силами служили осуществлению самого аморального и бесчеловечного, чем запятнал себя нацистский режим – уничтожению огромных масс мирного населения. И все это под предлогом «исполнения приказа». Приказ должен был снять с исполнителя всякую вину и ответственность.
Вот где главная болевая точка для Бёлля: никакой преступный приказ не является оправданием. Потому-то в «Бильярде» Шрелла, вернувшись после войны в ФРГ, не хочет там задерживаться: те, кто осуществлял преступные приказы, остались безнаказанными, они процветают, вроде Неттлингера, самодовольно и уверенно встроившегося в новую демократическую систему. В своем эссе Бёлль напоминает, что Адольф Эйхман виновен в гибели большего количества людей, чем вмещает город Гамбург. Он предлагает читателям представить себе оживленный огромный портовый город и его окрестности без единого человека: все вымерли, нет ни одной живой души. А между тем, это были обыкновенные люди: они «ходили в школу, заводили счета в банках, ездили на трамвае, ходили в кино, ругались и молились, скучали, радовались концу рабочего дня, и среди них было столько же умных и образованных, сколько не умных и не образованных, как в городе Гамбурге, и они каждое утро смотрели в окно, чтобы увидеть, какова погода, завтракали и с большей или меньшей степенью неохоты отправлялись на работу».
Эйхман упирал на то, что действовал по приказу – это его главный и единственный аргумент. Он «выполнял приказ», передавал его дальше, а «бесчисленные шпики и палачи делали за него грязную работу». «В его распоряжении было тайное государство, – пишет Бёлль, – государство СС», и оно было «многослойным» – «мрачное переплетение», и одним из «слоев» была церковь, где «молились за победу», в то время как в концлагерях пытали и мучали «братьев по вере», тех самых священников, которые молились за победу. И была, главное, огромная масса индифферентных, равнодушных, «которые не хотели ничего видеть, ничего слышать, ничего знать и от одного принятия пищи до другого плелись сквозь ужасающие будни войны, одной из сторон которой была та, которая в лице Адольфа Эйхмана стоит перед судом в Иерусалиме». «Самое страшное в национал-социалистической эпидемии было то, что от нее нельзя отделаться как от эпизода; ее нельзя рассматривать как нечто, с чем окончательно справились. Она отравила мышл