По данным НКВД, за каннибализм в Ленинграде в 1941 году арестовали 43 человека, в январе 1942-го – 366, в феврале – 612. Каждый месяц эта цифра увеличивалась, пока статистику просто не закрыли.
Вскоре Филиппа задержали, чтобы выяснить, чем он занимается. В городе не хватало рабочих рук, а Тюрин бессмысленно шатался возле рынков. Выяснив, что мужчина – фронтовик с серьезным ранением за плечами, сотрудник милиции его пожалел.
– А чего домой не поехал? – поинтересовался у него милиционер.
– Без наград и без трофеев? Как мне жене объяснять, что теперь я калека бесполезный? Таких, как я, не должно на свете быть. Тот, кто выжил на фронте, на гражданке жить не должен. Заработаю немного и уеду, – пожал плечами мужичок.
В тот раз Тюрина не только отпустили, но еще и посоветовали отправиться на завод «Большевик», чтобы спросить, нет ли у них для него работы. Услышав, что Тюрина направил на завод знакомый сотрудник милиции, кадровик стал слушать сомнительного вида мужика с особенным вниманием. Тюрину предложили работу в цехе, но тот попросился разнорабочим в столовую. Кадровик счел это желание вполне понятным для фронтовика, который к тому же в блокаду был в госпитале, дал Филиппу эту работу и выделил комнату. Помещение, в котором предложили жить Тюрину, выглядело удручающе даже по тем временам. Вместо комнаты в бараке ему досталась холодная комната в подполе старого здания бывшей столовой. Помещение это раньше служило местом для разделывания туш. Окна здесь были под потолком, а из мебели – только стол и куча тряпья, служившая бывшему жильцу матрасом. Эта каморка стала его домом на ближайшие полтора года.
Завод «Большевик» был расположен в промзоне на окраине города и занимался машиностроением. Естественно, он работал в годы войны на нужды фронта. Для противника он был желанной целью, поэтому к 1945 году большинство зданий завода было разрушено. Всю свободную землю, по распоряжению начальства, засадили ценными культурами, чтобы обеспечить сотрудников питанием. Столовая завода стала работать на практически полном самообеспечении. Тюрин, как и все сотрудники, получал талоны на питание, а как помощник повара имел возможность и подворовывать кое-что на продажу. Впрочем, очень быстро выяснилось, что воровать в полную силу не получится. Это был уже не фронт. Здесь никто ничего не забывал и не собирался спускать с рук. От Тюрина требовали работать в полную силу, отчитываться, приходить вовремя. Филиппу не нравилось то, что он буквально заперт на территории, поэтому, как только он выяснил, что заводу требуется извозчик, тут же стал просить его устроить на эту должность. Благодаря своему крестьянскому детству он прекрасно умел обращаться с лошадьми, так что никакой сложности в этой работе не видел. В те годы, конечно, автомобили на улицах уже были, а лошадей считали устаревшим транспортом, но машин не хватало, а топливо стоило дорого. Лошадь ничего, кроме овса, не требовала, так что подводы использовали для хозяйственных нужд довольно часто. Извозчик же был практически свободной птицей. Ему нужно было отвезти что-то или кого-то по указанному адресу, а дальше он был волен делать все, что захочет. Если что, всегда можно было объяснить отсутствие каким-то экстренным происшествием на обратном пути.
Филипп стал регулярно отправляться в город. Чаще всего он посещал на Обводном канале Предтеческий рынок, который к этому времени чаще называли Лиговской барахолкой, и Невский рынок. Последний располагался на набережной Невы, и за ним весьма пристально следила милиция, а вот на то, что происходило на Обводном, всем было по большому счету плевать. Власти понимали, что, если закрыть эти точки обмена, гораздо больше людей умрет от голода, поэтому стражи закона смотрели на всех этих чересчур полных и слишком шустрых посетителей рынков сквозь пальцы.
Их боялись. Все мы были как сонные тетери, а те, кто промышлял каннибализмом, выглядели слишком здоровыми. Толстых людей боялись, как огня. Они были быстрее и сильнее. Все знали, что такие могут своровать ребенка или скрутить старика. Старались отойти в сторону от тех, кто выглядел здоровым. Или каннибалы, или воровали со складов последнее. Человек, который жил честно, не выглядел бы так. Потом говорили, что если съел человеческого мяса, то потом уже никогда не остановишься, но через пару лет уже никто о них не вспоминал. Все прекратилось. Вот только пирожки с мясом на рынках мы не покупали никогда.
Промышленные пейзажи на проклятой набережной лишь добавляли безысходности в эти приюты последней надежды, в которые превратились все барахолки.
«Патефон, продаю патефон», – услышал однажды Тюрин. Тихий голос продавца был едва слышен. Когда Филипп обернулся, он увидел молодого и изможденного парня, который разложил свои нехитрые товары буквально в метре от него. Он был так слаб, что его голос никто уже не мог расслышать.
– Даю мешок картошки, – сказал Тюрин. И выложил перед парнем несколько больших клубней.
Парень встрепенулся и с надеждой поднял глаза. Перед ним был худой, беззубый крестьянский мужик в бушлате и шапке набекрень. Он не вызывал опасений. Через несколько дней Тюрин приехал на рынок, чтобы продать несколько килограммов мяса и холодец, но отчего-то люди не спешили покупать такие ценные продукты.
– Да все ж понимают, что это за мясо, – фыркнула толстая женщина, которая приходила на этот рынок, чтобы поменять сливочное масло на украшения. Тюрин встрепенулся, огляделся вокруг и вдруг понял, о чем говорит женщина. В тридцати метрах от него какой-то хмурый, но мощный мужчина пытался выменять мясо на трофейный «браунинг», но продавец с брезгливостью его пытался отогнать. Все понимали, но не хотели ни говорить, ни думать об этом.
Отныне Тюрин решил больше так не рисковать. Видит кого-то с товаром, который ему по душе, предлагает мешок картошки, а там уж дальше – на завод, в мясницкую и в реку.
3. На Обводном
Набережная Обводного канала всегда считалась нехорошим районом Санкт-Петербурга, остается им она и до сих пор. Затеяли его строительство еще в 1760-х годах, но потом что-то застопорилось. Рабочие стали в массовом порядке допиваться до смерти, устраивать драки и увольняться.
– Нехорошая земля, нельзя на костях строить, – пояснил один из рабочих, когда его стали расспрашивать, почему он не работает. – Карелы приходили и сказали, что строить нельзя, на всех проклятие ляжет. Я не против работы, но пусть первым кто-то другой начнет копать.
Канал достроили до места, где начинается сейчас Лиговский проспект, а продолжили его прокладывать уже в XIX веке. Обводный должен был теперь служить границей города и соединять Финский залив с Невой. И вновь стройка остановилась из-за слухов о проклятом месте, но на сей раз все ограничилось мелкой забастовкой, которую легко удалось купировать. Вдоль набережной стали вскоре строить дома для душевнобольных, заводы и дешевые питейные заведения. Место это имело дурную славу. Рассказывали о том, как здесь выловили останки мужчины, разрубленного на части, а потом выяснилось, что это жене его надоело побои терпеть. Говорили о призраке, который подталкивает к драке, а потом затягивает в реку. Вдоль канала то и дело возникали стихийные толкучки, которые потихоньку перерастали в блошиные рынки, а уж на них во все времена случались самые неприглядные истории
Страшнее всего в этих проклятых городскими легендами местах стало в 1945 году. Блокада кончилась, но люди все еще получали еду по карточкам и страдали от недоедания, измождения и цинги. Как и несколько месяцев назад, осенью 1945 года они шли на блошиный рынок и пытались что-то продать за буханку хлеба из гороха и жмыха, мешок картошки или килограмм сахара. Вот только теперь все те, кто имел доступ к продуктам, понимали, что со дня на день им придется свернуть бизнес, и старались урвать последний куш. В город вернулись сотни и тысячи фронтовиков. Одни пытались сбыть за мешок картошки свой «браунинг» или патефон, а другие шли от голода и отчаяния на разбой. Впрочем, все это казалось обычной городской суетой по сравнению с каннибалами. Или, может, всем хотелось думать, что все зло только от них.
По Ленинграду множились слухи про банды каннибалов, которые уже не могут обходиться без человеческого мяса, о двух сестрах, которые, чтобы выжить, съели всех своих соседей, а уж история о том, как «купили на базаре холодец, а в нем ноготочки плавают», была у каждого второго. Во время блокады случаев каннибализма действительно было много. Каждые сто дней статистика увеличивалась в десятки раз, поэтому к 1945 году горожане более всего боялись тучных людей со здоровым цветом лица и тех, кто продавал на рынке мясо. Все понимали, какого оно происхождения, и подходили к продавцу лишь в самом крайнем случае. И да. Иногда люди действительно к ним подходили.
Филиппу Тюрину срочно требовались трофеи. В первый раз у него все получилось без сучка и задоринки, поэтому уже через неделю он снова бегал по рынку в поисках подходящей жертвы. Дмитрия Бараева он заприметил быстро. Тщедушный парень буквально терялся в полах своей шинели, поэтому казалось, что патефон с его пластинками просто валяется на какой-то тряпке, пока его владелец куда-то отошел. С таким несложно будет справиться. Филипп подошел, немного поторговался, а потом предложил парню проехаться до «Большевика», чтобы он там сам себе картошку в мешки набрал. Когда парень уже наполнил мешки и стал поднимать их по лестнице, Тюрин нанес свой первый удар топором по голове. На следующую ночь он погрузил завернутое в ткань тело жертвы на повозку и отвез к Уткиной заводи. Там он привязал к телу парня камень и бросил в воду. Ледяные илистые воды затона быстро поглотили тело несчастного, который только хотел найти пропитание для своих детей. Вскоре точно также исчез двадцатилетний Анатолий Сидоров, только что вернувшийся с фронта к своей жене и полуторагодовалой дочери. Ребенок страдал от цинги, поэтому парень отправился на толкучку менять все свои мало-мальски ценные трофеи на хоть что-то съестное. Заслышав про два мешка картошки, он чуть ли не побежал впереди подводы с лошадьми. Поначалу Тюрин примечал только изможденных и потерянных парней в солдатских шинелях, так как они несли на рынок самые ценные вещи, а в стоимости товаров ни черта не понимали. Однако вскоре Филипп стал обращ