— Довольно! — тихо крикнул я ему в лицо. Мне очень хотелось вырвать из-под его уже весьма объемистого зада складной стул и столкнуть его в озеро (мы сидели у самой воды). — Довольно! — прошептал я и заметил — сидящие за соседними столиками уже стали оборачиваться.
Он молча затянулся сигаретой и наставительно (так он, видно, разговаривает с подчиненными) произнес:
— Прошлое, Свилен, нельзя вернуть, чтобы исправить. Зачем же постоянно колоть мне глаза? Не лучше ли подумать о будущем?
— Дорогой мой, — начал я как мог спокойно, — ты можешь надеть рубашку, жилет, костюм, прежде чем умоешься и побреешься? А?
Я почувствовал, что ему неохота стало продолжать этот разговор.
— Что ты хочешь этим сказать?
— По-моему, ты прекрасно понимаешь, о чем речь, но могу и объяснить. Нельзя говорить о будущем, не отмывшись от прошлого, — неужели не ясно?
— Хорошо! — резко произнес он, благодушие растаяло в тумане, и на меня снова глядели стальные глаза пятьдесят первого, определившие меня в ту самую камеру, где я чувствовал себя так скверно. — Что я должен сделать, чтобы предстать перед тобой… побритым и умытым?
— Ты должен предстать таким не передо мной, а… ты знаешь перед кем…
— Твое мнение для меня не менее важно.
— Хорошо, тогда подумаем, с чем ты можешь явиться ко мне и к Марии… И я даже готов помочь тебе! В общем, в двух словах — нам нужно подробное выяснение всех обстоятельств вокруг того расследования. Ну, и еще одно условие есть, но о нем позже.
Нужно было быть полным дураком, чтобы не прочитать в его насмешливом взгляде не подлежащего обсуждению приговора:
— И это серьезно? Мне ставит какие-то условия главный следователь окружного управления МВД?
— Ну, раз сам главный следователь ставит условия, значит, ты должен их выполнить! — попытался я вернуть ему той же монетой, но шутка не удалась — стальные глаза уже пронизывали меня насквозь.
— Есть вещи, касающиеся того расследования, Свилен, о которых я не имею права рассказывать абсолютно никому. Кроме того, половина вопросов, возникших тогда, так и остались непроясненными. Сюда относится и возможная вина Марии. Просто не хватило доказательств, и расследование прекратили. Ты ведь знаешь, что говорят по этому поводу классики — лучше оставить пять преступлений нераскрытыми, чем наказать хотя бы одного невинного человека. Так что нечего нам обсуждать.
— Мы будем обсуждать этот вопрос столько, сколько я сочту необходимым! — Я тоже сменил тон, но в моем, достаточно спокойном, голосе он, видимо, почувствовал не угрозу, нет! — а то, что со мною его попытки напустить на себя важность, а вокруг страх и туман не пройдут. — Кроме того, ты ведь настаивал на встрече! И в тот момент, когда ты почувствуешь, что наш разговор угрожает сверхсекретной государственной тайне, — (тут уж я не удержался от едких и желчных интонаций), — хватай свой чемоданчик — выход вон там!
Похоже, я осадил его малость. Он снова предложил мне импортные сигареты, я снова отказался, и он несколько театрально вздохнул:
— Втравишь ты меня в историю…
И поскольку я промолчал, он вынужден был заговорить:
— Ну, в общем, короче — полиция узнала о том, что было известно только тем, кого арестовали, и Марии. Протоколы допросов арестованных не сохранились, поэтому неясно, от кого полиция получила сведения — выбила у них или от кого-то со стороны. А Нейчо, с которого начался провал, был схвачен по дороге из тира, где он учился стрелять…
Георгий помолчал немного, вдруг сжал кулак и стукнул по столу:
— Ты понимаешь, Свилен, погибли в мучениях три лучших наших товарища, а ты хочешь, чтобы я был христианином и всем все простил! Мы должны были выяснить истину! Или хотя бы попытаться…
Да, он снова, как и прежде, обвинял меня в мягкотелости, но я к этому давно привык.
— А когда вы пытались выяснить истину, не приходило ли вам в голову, что из-за этой своей прихоти научиться стрелять в тире Нейчо, скорее всего, сам попал в пасть к волку? Разве ты не помнишь, как старшая Мария предупреждала нас, что полиция ведет наблюдение за ее тиром? И мы постановили — не стрелять там? Помнишь ты это или нет?
— Видишь ли, в чем дело, — прервал он меня скорее с грустью, чем с досадой. — Марию тогда спасли две вещи: первая — то, что не ты первый выстроил эту логическую цепочку, и вторая — то, что во время следствия стало ясно — произошла путаница между двумя Мариями и большинство обвинений, выдвинутых против нашей Марии, основаны на этой путанице, а ведь старшая Мария, что греха таить, якшалась с полицией, верно?
— Ну, браво! — Еще немного, и я ударил бы его. — И после того, как вы наконец разобрались в том, что против нашей Марии нет ну никаких улик, никаких доказательств вины, вы даже не соизволили извиниться!
— Но… остались еще некоторые сомнительные моменты…
— Какие еще «сомнительные моменты»?!
— А такие, что старшая Мария, скорее всего, не кончила жизнь самоубийством, а была убита…
— Интересно, очень интересно, — проворчал я. — И кем же, например?
— Например, кем-то, у кого был такой же, как у нее, ключ от задней двери тира, кто знал, что только из бельгийки можно смертельно ранить человека и поэтому именно бельгийка самая подходящая винтовка для того, чтобы инсценировать самоубийство, и этот кто-то наверняка жил поблизости от тира «жертвы» и мог сделать это незаметно для постороннего глаза, и, наконец, кроме всего прочего, это мог быть человек, который боялся быть выданным новой власти за какое-то страшное преступление… Тебе не кажется, что сделать все это мог только человек «изнутри», то есть из кибитки?
— Мне кажется, что при составлении своей гениальной гипотезы ты пропустил одну только маленькую деталь — предсмертное письмо Марии Робевой.
— Да, это письмо действительно одна лишь деталь, и хотя она спасла нашу Марию, но гипотезу она все-таки не разрушает!
— Очень интересно — чем дальше, тем все интереснее! — я уже не мог удержаться от издевательской интонации. — Это почему же, смею спросить, не разрушает?
— Потому что так или иначе, но самоубийства не было. Не было, понятно?! Вот скажи мне — ты ведь большой специалист по этим делам, не то что я: самоубийство из такой длинной винтовки, как бельгийка, как происходит? Рукой ты не достанешь до курка, значит, босой ногой, так ведь?
— Ну, допустим — чаще всего так.
— А она была обута!! — выкрикнул он победоносно.
— Кто тебе сказал?
— Тот, кто был в патруле вместе с Марией, когда они нашли старшую. Он признался, что сразу же заметил это, но рассказал только во время следствия. Ты не знаешь его, он софиец и был прислан сразу после 9-го в помощь местным товарищам.
— А где он теперь?
— Умер давно. У него были тяжелые ранения, и жил он после всего недолго.
Уверенный тон и чувство нагловатого превосходства, которое звучало в словах Георгия, просто взбесили меня.
— Слушай, брат! На спуск винтовки можно нажать, помимо босой ноги, еще сто одним способом! Назову тебе всего три, и каждым можно было воспользоваться в задней части тира: с помощью обыкновенной палочки или прутика или забитого куда-то гвоздя и простой веревки! Что говорит по этому поводу твой свидетель, а?
— О прутиках, гвоздях и веревках я его не спрашивал.
Георгий старался по-прежнему держаться с апломбом, однако впервые за все время разговора с ним я уловил в его глазах едва мелькнувшую тень неуверенности.
И я перешел в наступление:
— Ну конечно, как же ты мог расспросить его о чем бы то ни было, ведь тогда вся твоя гипотеза, которую ты выстроил с такой любовью к делу и к людям, полетит вверх тормашками! Куда как более интересно выдать на-гора сенсацию и объявить убийцей нашу Марию, чем согласиться с очевидным — самоубийством человека, которого судьба тесно связала с полицией, и хотя Мария Робева не раз помогала и нам и была в принципе человеком неплохим, но страх перед расплатой привел ее к мысли о том, что лучше самой наложить на себя руки, чем позор перед всем городом!..
Я собирался продолжить свою атаку, но Георгий прервал меня и неожиданно заговорил спокойно и уже не пытаясь возражать мне:
— Ну хорошо, Свилен, допустим, моя гипотеза неверна, я могу поклясться тебе чем угодно, что мне этого хотелось бы нисколько не меньше, чем тебе. Но… Ты никогда не задавал себе такой вопрос: почему наша чистая Мария осталась хозяйкой тира, неужто не было у нее желания переменить вид деятельности? Почему она опустилась в это мелкобуржуазное болото, с которым мы так решительно порвали? А?.. Кстати, я уже слышал, что она стала очень походить на ту, прежнюю владелицу…
Признаться, до того, как я узнал в подробностях всю историю Марии, я и сам иногда задавал себе такой вопрос. Поэтому я постарался ответить без злости:
— Это болото, Георгий, было той пристанью, где она ждала возвращения из далекого плавания своего капитана, золотого Йорго! — я нарочно назвал его так, как когда-то окрестила его на своем македонском диалекте старшая Робева. — Только он вернулся не так, как его ждали, но в этом виновата не она…
— Это недостаточно серьезное основание, — пробормотал он, насупив брови.
— Для тебя — может быть, но не для нее. Кроме того, это лишь одна из многих причин…
Вдруг он побагровел и ударил кулаком по столу:
— Среди этих многих есть одна главная — нечистая совесть! И достаточно!
— Это у тебя, дорогой, совесть нечиста, и ты бы должен постыдиться этого… — тихо, но веско проговорил я. — Потому что ты не поверил ей, нашей Марии, когда это было так необходимо! И поскольку в психологии ты, судя по всему, разбираешься как свинья в апельсинах, я вынужден тебе объяснить, что если Мария, помимо всего прочего, осталась при этом тире, то она сделала это именно для того, чтобы доказать, что совесть ее абсолютно чиста! Неужели так трудно сообразить — если бы она была хоть как-то замешана в предательстве, в связях с полицией, она первым делом убежала бы прочь, уничтожив предварительно тир и все, что с ним связано! Или пустила бы себе нулю в лоб, как старшая Мария… Да неужели тебе не приходило в голову, что именно этот тир и кибитка, спасшие ее когда-то, и дальше сохраняли ее имя в чистоте и неприкосновенности! Для нее тир стал и символом, и смыслом всей ее жизни — здесь прошла ее молодост