оражает, с каким вниманием к деталям изображена отштукатуренная стена – словно это знак уважения их старшему брату Карелу.
Фабрициус не состоял в гильдии Святого Луки, объединявшей художников из Амстердама, так что едва ли он жил там в эти годы, поскольку для продажи картин (своих или чужих) требовалось членство в ней. И нет упоминаний, что он был членом какой-либо другой гильдии. Из Мидденбемстера до Амстердама вполне можно было бы добраться верхом или по реке, если бы он только захотел поддерживать связи с художниками, или торговцами, или натурщиками, или продавцами красок и холстов. Так что у меня складывается впечатление, что Фабрициус засел дома, погруженный в скорбь или депрессию и наверняка отрезанный от мира, в котором недолго жил как муж и отец семейства.
Не сохранилось свидетельств о его дружбе или хотя бы контактах с другими художниками. Никто не писал его портрет в знак уважения или симпатии, подобно тому, как Терборх изобразил ван Гойена. Никто не просил его оценить картины, как это было принято у художников Золотого века (например, Вермеера приглашали в Гаагу взглянуть на предполагаемые шедевры эпохи Возрождения, и, как известно, он разнес их в пух и прах). И, по всей видимости, у него было только два постоянных клиента, появившихся под конец его затворничества. Одним из них был амстердамский торговец шелком Абрахам де Поттер, давний друг его отца и крестный Йоханнеса. Он вполне мог познакомить Карела с миром изобразительного искусства, например, привозя разные альбомы в Мидденбемстер или приглашая семью Фабрициусов погостить у него в городе.
Абрахам де Поттер проживал на старинной узкой улочке Нес, которая теперь относится к театральному кварталу Амстердама. Также он владел земельными участками в Бемстере, как и второй заказчик Фабрициуса тех лет, выходец из баснословно богатой семьи Дейцев, которая торговала всевозможными предметами роскоши, от мускатного ореха, гвоздики и табака до тафты и кружева. Они импортировали итальянскую живопись, антикварные бюсты, китайские вазы и собирали коллекцию картин с хищническим рвением. Рембрандт, сам будучи коллекционером настолько увлеченным, что это часто чуть не доводило его до финансового краха, покупал у них картины, тогда как его ученики – продавали, в том числе Ян Ливенс, Виллем Дрост и Говерт Флинк. Что касается последнего, сохранились свидетельства, что после воскресной службы в церкви он посещал великолепный особняк Дейцев, чтобы полюбоваться собранными у них произведениями искусства.
В Бемстере Дейцы владели поместьем, где разводили лошадей и свиней, а также варили пиво в промышленных масштабах. Им управлял Балтазар, один из восьми детей. В домашних счетах его матери недавно обнаружили запись об уплате 25 гульденов «художнику Фабрициусу за портрет моего сына Балтазара». Запись датирована июлем 1650 года, тогда Балтазару было 24 года, а Фабрициусу – 28 лет. Также зафиксирована выплата 78,1 гульдена от октября предыдущего года, вероятно, аванс. Либо Дейцы задержали остаток, либо Фабрициус работал целых десять месяцев над утерянным ныне портретом. Виной тому, возможно, был злой случай, а может, небрежность со стороны семьи, настолько богатой, что едва ли они дорожили картинами Фабрициуса, имея в распоряжении портреты эпохи Возрождения. Эта утрата особенно удручает с учетом того, как мало его произведений сохранилось до наших дней и каким выдающимся мог быть этот портрет, написанный в то время, когда его живопись приближалась к пику своей яркости и глубины.
Де Поттеры были связаны с Дейцами через торговлю шелком и, вполне вероятно, знали Абрахама Велтхейса, брата Алтье, который также торговал тканями. Все они были людьми состоятельными (знатность сочеталась с баснословным богатством) и спонсировали многие амстердамские гильдии и благотворительные организации. И их объединял еще кое-кто – вечно испытывающий финансовые трудности Фабрициус. Какой бы ни была судьба картин, находившихся в собственности Велтхейсов, которые Фабрициус по контракту обязался продать, они явно не принесли ему дохода. Возможно, он не обладал навыком торговли картинами, или неохотно расставался со своими работами, или растратил все заработанные средства (или и правда передал их семье Велтхейсов). По всей видимости, художник жил на грани нищеты, и в 1649 году сын Абрахама де Поттера Яспер одолжил ему крупную (возможно, жизненно необходимую) сумму в 620 гульденов.
Когда спустя четыре года они продлили соглашение, к тому времени Фабрициус не вернул ни единого гульдена и не выплачивал проценты. Условия контракта можно назвать великодушными и благосклонными: Фабрициус обязался погасить долг «только тогда, когда ему будет по силам это сделать». То есть, как оказалось, никогда. Таким образом, есть все основания полагать, что Фабрициус написал выдающийся портрет отца Яспера в знак благодарности семье за проявленную щедрость, а, сделав заказ, Абрахам еще раз поддержал сына своего старинного друга, предоставив ему защиту и raison d’être[58]. И какую картину получил де Поттер за свою доброту! Вот и все, что Фабрициус создал (и что дошло до наших дней) за эти бесплодные годы.
Абрахам, такой величественный, торжественный и суровый, без какого-либо неудобства позирует перед молодым человеком, которого знал еще мальчиком, терпеливо сложив руки поверх просторной черной мантии. С должным почтением художник выписывает изысканные складки его безупречного воротника (вполне подобающего торговцу дорогими тканями). Выражение его лица очень красноречиво: потяжелевшие с годами веки нависают над слегка влажными глазами, отрешенно устремившимися вдаль. Лысеющая голова полна мудрости. Тонкие темные волосы, хоть и поредевшие, ниспадают на уши и затылок, выбившиеся пряди кажутся еще более черными на контрасте с бледной стеной. Черная с проседью борода (словно кто-то смешал соль с перцем) переходит в аккуратно завитые усы, один из которых так тонко прописан на фоне воротника. Сама картина была будто написана не спеша, мягкими мазками то в одной части холста, то в другой. Она меланхолична, задумчива и раскрывается зрителю постепенно. Он и сам словно замедляется, испытывая одновременно удовольствие и удивление. В этой картине, в румяном, свежем, волевом лице кроется странная сила, которая медленно накапливалась с течением времени. Невольно вспоминается Эдуард Мане.
Надпись на портрете сообщает, что в 1649 году Абрахаму де Поттеру исполнилось 56 лет. Последнюю цифру в дате сложно прочесть даже в наши дни. Ассоциация Рембрандта приобрела портрет для Государственного музея в 1892 году (в то время считалось, что это его работа). Тогда картина была темнее, чем сегодня, спустя больше сотни лет, так что никто не заметил (или не смог разглядеть) в правом верхнем углу мазки кистью. Их обнаружили только после запоздалой реставрации, когда очистили картину от старого выцветшего лака.
Благодаря гвоздю, торчавшему из отштукатуренной стены, выдающийся портрет достойного человека вдруг обрел автора, и им был великий Фабрициус. Гвоздь как бы намекает нам, что картина, несмотря на свою реалистичность, остается пусть и совершенной, но иллюзией. Его можно назвать своеобразным торговым знаком.
А затем обращают на себя внимание дата и подпись художника рядом с ним: гвоздь прибивает их к картине и к нашему воображению, и, конечно же, к стене. Стена на портрете Абрахама даже роскошнее, чем на автопортрете Фабрициуса, изысканное произведение искусства цвета золота с серым оттенком, который, обрамляя силуэт мужчины, становится прозрачным, как стекло. К правому верхнему углу ведут фантастически написанные трещины в штукатурке, будто исполненные несколькими небрежными штрихами. Можно представить, как Фабрициус с непринужденной учтивостью пару раз провел кистью по поверхности. Он не скрывает свои методы, но зритель все равно оказывается во власти иллюзии.
Нам известно о еще одной картине тех лет, так называемом «Семейном портрете», написанном Карелом Фабрициусом в 1648 году. Выдвигаются предположения, что на этом огромном полотне изображены члены семьи де Поттеров или Дейцев. Но доказать это невозможно, так что самый грандиозный проект Фабрициуса остается для нас загадкой. На ней запечатлены три поколения: кто-то спускается с лестницы, кто-то играет на ступеньках, а кто-то задумчиво сидит за письменным столом на переднем плане. Призрак этой картины сохранился в наши дни только в акварельном наброске и карандашном этюде, которые были написаны двумя разными художниками в XIX веке. Этюд был выполнен на месте, напротив картины, выставленной в музее Бойсмана в Роттердаме; акварель воссоздает картину по памяти художника. Эти две версии противоречат друг другу, как своего рода слухи из мира живописи. Тем не менее они все, что у нас осталось от картины. Она сгорела дотла во время пожара, вспыхнувшего в музее однажды февральской ночью 1864 года. Нужный ключ кто-то потерял, и две трети картин были полностью уничтожены.
«Семейный портрет» был восемь футов шириной, а «Вид Делфта» – всего двенадцать дюймов. Фабрициус, кажется, не любил повторяться. Его картины непохожи друг на друга, у него нет излюбленного сюжета или стиля, и его нельзя отнести к художникам, которые специализировались на чем-то конкретном – рыбе, цветах, морских или зимних пейзажах. Его невозможно было различить в толпе или, если выражаться в более позитивном ключе, на него нельзя было повесить какой-либо ярлык.
О других картинах Фабрициуса ничего не известно, по крайней мере, если он и создавал что-то до переезда в Делфт, то ничего не сохранилось.
Мой отец, который тщательно записывал все, что видел во время нашей поездки в Нидерланды, сделал заметку о портрете торговца шелком в Государственном музее. Картину тогда еще не отреставрировали, но все же она поразила его, как поражает и меня каждый раз, когда я ее вижу. «Фабрициус – Абрахам Поттер. Современный взгляд».
Вторая часть
Когда я родилась, отцу было под сорок. Позади была целая жизнь, о которой я ничего не знала. Как жили родители до нашего появления на свет? Этот значительный промежуток времени стал для меня первой большой загадкой, так и оставшейся без ответа. Я знала отца, держала за руку, любила, обожала его шуточки и шелковистые черные волосы (своей прической он пародировал рекламу лака для придания блеска волосам из семидесятых). Все мои представления о жизни и искусстве сформировались в ходе наших бесед. Он умер у меня на руках. Так почему же мне почти ничего не известно о его молодости?